На смену одному зарезанному демагогу, говорящему перед народом умнику, тут же появлялся другой. Марий подумал, что настало его время, в тот момент, когда на римской сцене блистали двое таких. Во-первых, уличный балагур, обжора и острослов по имени Главций. Он будоражил чернь на улицах своими ядовитыми шуточками, в кварталах мясников, кожевников, среди вольноотпущенных и бывших гладиаторов Главций пользовался авторитетом. Птицей более высокого полета был народный трибун, демагог Сульпиций Руф. Он выступал с предложениями, большую часть которых нам сейчас понять трудновато. Руф, например, настаивал на том, чтобы лишить звания сенатора всех тех, кто задолжал более двух тысяч динариев. Он хотел, чтобы разрешили возвратиться на родину гражданам, несправедливо осужденным судами присяжных. Он требовал распределить новых граждан по всем трибам и предоставить вольноотпущенным право голоса во всех трибах наравне с остальными.
Эти законопроекты буквально взорвали город.
Как вернуть изгнанных? Это что же, придется возвращать все их имущество?! Так их же изгоняли подкупленные присяжные, чтобы заинтересованные лица могли этим имуществом владеть.
А вопрос с вольноотпущенными и особенно с новыми гражданами!
Более всего поражало то, что такие законы предложил представитель знатного рода, получивший по наследству огромное богатство. Вряд ли в Риме в то время был человек богаче его. Не ужасно ли выглядели подобные предложения в устах этого человека? Не иначе он просто решил скупить весь Рим. К такому мнению пришли многие.
Плюс ко всему Публий Сульпиций Руф обладал настоящим ораторским талантом, громовым голосом, огромной силой убеждения. Если бы он выступил с законопроектом, требующим, чтобы все ходили по улицам голыми, не исключено, что добился бы его принятия.
Шаги Сульпиция Руфа были непонятны и в мелочах. Его близкий друг, Гай Юлий Цезарь (который потом многого добьется на путях своей личной славы), в прошлом эдил, противозаконно, не будучи еще претором, выставил свою кандидатуру в консулы, Сульпиций Руф этому воспротивился.
Внимательно рассматривая деятельность этого странного человека (столько внимания мы уделяем ему на этих страницах осознанно, из особого рода композиционных соображений), невольно приходим к выводу, что он принадлежал к редчайшей породе государственных идиотов, которых и в самом деле ничто на свете не интересует, кроме соблюдения конституции. Подобные люди, да еще наделенные такими пороками, как обжорство, пьянство, острые сексуальные извращения, представляют страшную угрозу для общества.
Публий Сульпиций Руф был колоритен и внешне. Он появлялся всюду в сопровождении свиты, которая никогда не была менее трех тысяч человек, самое любопытное, что в эту свиту входило до шести сотен юношей из аристократических слоев общества: "антисенат" – так их дразнили в городе.
Дразнить-то дразнили, но подходить близко боялись.
И на улицах, и на форуме Руф был постоянно в окружении плотной толпы людей, готовых в любую минуту пожертвовать ради него жизнью.
А что же Сулла, Луций Корнелий Сулла, наш главный герой?
Он все эти годы был в стороне от кровавой мишуры, название которой – политическая борьба. Не то чтобы это была поза обиженного (недополученная слава за победу над Югуртой), нет. Нельзя было бы с уверенностью сказать, что он чего-то выжидает. Можно ли назвать выжидающим человека, участвующего в месяц не менее чем в пяти вооруженных столкновениях разной степени опасности?
Постепенно стали забывать, что когда-то он считался активным членом партии популяров.
Можно было подумать, что ему все равно, что происходит там у них, в этом Риме, но и это было неправдой.
Итак, он воевал.
За время союзнической войны в самом громадном, отлаженном механизме римской армии произошли некоторые изменения. Они, возможно, были незаметны глазу невнимательному, но глаз такой ясной голубизны, как у Суллы, не мог кое-чего не подметить.
Человек наблюдательный неизбежно делает выводы.
Может быть, именно сделанные выводы и позволяли Сулле держаться в стороне от бурной политической каши, кипевшей в столице мира.
Он вообще старался большую часть времени проводить в расположении своей армии, ввел прежде не слишком популярную (даже среди популяров) практику прямого общения с низшими командирами и солдатами. Если он заботился о нуждах своих легионеров, то старался, чтобы они узнали об этом. Если к ним попадали какие-то деньги, то всегда через его руки, даже в тех случаях, когда он не имел к ним прямого отношения.
Если ему нужно было наказать поставщиков, наживавшихся на солдатских желудках и боевом оснащении армии, он предпочитал делать это публично.
Имел место даже такой случай: во время осады Помпеи солдаты первого легиона заподозрили в измене своего легата – Авла Постумия Альбина. По их сведениям, кстати не слишком надежным, он сносился с защитниками крепости, собираясь, по всей видимости, перебежать к ним. На правду это было похоже, потому что в лагере Суллы полностью иссякло продовольствие, съедены были все мулы и лошади и в ближайшие дни никакого пополнения не ожидалось.
Вина Авла Постумия Альбина не была доказана.
Вина его состояла лишь в том, что люди хотели найти виноватого, а он больше всего подходил для этой роли. Заносчивый, крикливый, неумный.
Но было несколько обстоятельств.
Во-первых, Постумий Альбин был консуляром и, как всякий человек, находящийся на таком социальном уровне, подлежал только одному суду – сенатскому.
Во-вторых, как уже говорилось, его вина не была доказана. Немаловажный момент для римлян, народа, гордившегося своим почитанием закона.
И в-третьих, ни один командующий армией ни в одной из прежних войн, что велись республикой, не позволил бы отдать своего офицера на растерзание солдатам, как бы они того ни добивались и сколь бы очевидной ни была его вина.
Не то что консуляра-центуриона!
Это было против старых римских правил.
Но Сулла сделал это.
Не уступил, как можно было бы подумать. Если бы он решил во что бы то ни стало сохранить жизнь этому ничтожному родовитому крикуну Авлу, то сохранил бы ее, даже перебив половину бунтующего солдатского сброда.
Он просто решил сделать приятное своим солдатам, солдатам, обожающим своего командира.
И он повел дело так, чтобы и организаторы мелкого бунта, и прочие легионеры поняли его правильно.
Да, он разрешил побить камнями и дубинами консуляра Авла Постумия Альбина перед воротами Помпеи. Но как только несколько матросов с кораблей его флота (матросы были самой наглой и неуправляемой частью армии) попробовали продолжить свои кровавые развлечения, он велел их распять. Шестьдесят человек! Как рабов. Никто и не пикнул.
Сулла был понят своими солдатами и офицерами правильно.
Он добивался прямого, без посредников, контакта со своими воинами. И, кажется, многого добился на этом пути.
Когда его войско осаждало Нолу, одну из самых сильных и хорошо укрепленных крепостей союзнической оппозиции, Суллу избрали консулом. Даже в этой ситуации главнокомандующий сделал все, чтобы не поехать в Рим. На все призывы сенаторов он отвечал, что неотложнейшие военные дела требуют его пребывания под стенами Нолы.
Он предоставил нести все бремя консульской власти Квинту Помпею Руфу, человеку незаурядному, в разумной мере решительному, заклятому врагу демагогии, символом которой являлись Сульпиций, Главций, а мечом – Гай Марий.
Послания из Рима в лагерь под Нолой становились все истеричнее и настойчивее. Говорилось о том, что нужно принимать экстренные меры, иначе "разбойники" – Сульпиций, Главций и Марий – со дня на день при помощи неисчислимых масс черни окончательно захватят власть в городе. Нужны чрезвычайные законы.
"Так принимайте их!" – спокойно отвечал Сулла и проводил дни в охоте на салернскую косулю, главную охотничью достопримечательность тех мест, где располагалась его армия.
Из следующего письма выяснилось, что есть тот род законов, которые могут быть приняты только совместным постановлением сената и обоих консулов, иначе никто не признает за ними законной силы, особенно такой бешеный бык в тоге, как Сульпиций Руф.
Луций Корнелий Сулла, поняв, что он дошел до крайности в своем пренебрежении государственными обязанностями, отправился в Рим. Только войдя в курию, он предложил организовать чрезвычайные празднества, не важно в честь какого божества, ибо в любом варианте народные собрания (источники беспорядков) должны быть прекращены. У Сульпиция и Мария исчезнет всяческая поддержка, ибо их политическая сила всходит на дрожжах голодного негодования, черни.
Оказалось, сенаторы именно к такому решению и склонялись.
Необходимый документ был тут же составлен.
Утром на форуме его зачитали и вывесили в положенном количестве списков.
И тут началось такое…
Мы видим консула Луция Корнелия Суллу бегущим, подобрав полы парадной тоги, по узкой вонючей улочке где-то в окрестностях Авентина. Его сопровождает, зажимая рану на щеке одной рукой, другой не слишком умело держа короткий самнитский меч, верный Метробий. Рядом Гай Децим, рослый центурион, начальник личной гвардии консула, его меч тоже обнажен, глаза шарят по сторонам. Замыкает это отнюдь не триумфальное шествие Квинт Помпей, сын второго консула Квинта Помпея Руфа, недавно женившийся на дочери Суллы.
Цель путешествия этой маленькой группы проста и одновременно чрезвычайно сложна – они хотят целыми и невредимыми выбраться из города.
Взбунтовавшаяся, а вернее, взбудораженная демагогами-популярами толпа беснуется сейчас на Палатине и растекается по южной части города, круша все на своем пути и зверея от вида пролитой крови и собственной безнаказанности.
Все более или менее прилично одетые люди; все, кто хоть отдаленно напоминал собою аристократа или богатого всадника, были обречены.
Бегущие сейчас по кривой, извилистой безымянной улочке в районе Субуры отлично слышали многоголосые вопли, доносившиеся и с юга, и с севера.
До этих мест толпа еще не добралась, но скоро она будет здесь, ибо у нее тысячи добровольных агентов и доносчиков. Вон те зеленщики, что в испуге полезли под свои телеги, увидев сенаторскую тогу и обнаженные мечи. Стоит группе аристократов-беглецов свернуть за угол, они с криками "Здесь оптиматы!" бросятся собирать толпу.
Двери всех лавок закрыты, но квартал не вымер. Смотрят сквозь щели и ядовито хихикают, подсчитывая количество бегущих аристократов. Если внезапно поднять голову, можно заметить, как на верхних этажах грязных ночлежек мелькают любопытные физиономии здешних обитателей.
– Где твои люди, Децим? – спрашивает Сулла, прижавшись к стене, чтобы отдышаться.
– Я отправил за ними Манлия и Секста, но ты сам видел, что творилось на ступенях большого цирка, думаю, они зарезаны. Уверен.
– А где Карма?
Все пожали плечами.
– Я не видел его с того момента, как мы вышли из курии, – сказал Квинт Помпей.
– Может, нам спрятаться в какой-нибудь из лавок? – осторожно предложил Метробий. – Хозяину можно хорошо заплатить.
– Платить придется всей Субуре, – усмехнулся Сулла, – за нами наблюдают из-за каждой двери.
С севера донесся крепнущий многоголосый рев, как если бы лопнула плотина и вал воды, набирая скорость, понесся вниз по руслу.
– Так, – нахмурился Децим и вытер пот со лба, – они уже в Субуре.
– Если это небольшая шайка вольноотпущенников, мы отобьемся. У них в руках только камни и дубины.
– Нет, Метробий, это не небольшая шайка, и у них в руках давно уже не одни лишь камни и дубины, – задумчиво ответил консул.
– Смерть не такая штука, чтобы ждать ее стоя на месте.
Люди Суллы один за другим начали карабкаться вверх по невысокой, изрядно обветшавшей стене, огораживавшей, по всей видимости, обыкновенный городской сад.
Через несколько мгновений они действительно оказались в саду. Под ноги им кинулась пара рычащих псов. Римский легионер, которому в своей жизни приходилось частенько врываться в захваченные города, набитые усадьбами со сторожевыми псами, прекрасно знает, как обращаться с этими страшными на вид животными. Децим дважды взмахнул мечом, и в саду стало тихо.
Из сада беглецы проследовали в атриум и были встречены многоголосым визгом полуголых женщин, занимавшихся в этот момент туалетом своей хозяйки.
Шумели женщины громче собак, но воины отнеслись к ним лучше – позволили разбежаться по дому.
Явился вооруженный хозяин дома вместе с трясущимися от страха слугами.
Хозяин получил удар плоской частью меча по голове. Слугам обещали пощаду, если они покажут калитку, через которую можно выйти на верхнюю улицу.
На этой улице суета царила еще большая, чем на южной. Не было, правда, уже сформировавшихся, начавших свое кровавое дело толп, но чувствовалось, что ждать подобного осталось недолго.
Люди бежали туда и обратно.
Плебейская молодежь издали поносила аристократов, пока еще побаиваясь мечей в их руках.
– Отсюда тоже надо убираться, – сказал Децим, и никто не стал ему возражать.
Весь вопрос был – куда?
Куда убираться?!
Отовсюду доносились угрожающие крики, повсюду мерещились толпы погромщиков.
– Ох, не нужно было уезжать из Нолы, – тихо прошептал Метробий.
В ответ на эти слова Сулла громко расхохотался.
Между тем они продолжали блуждать из переулка в переулок в поисках безопасного пути, по которому можно было бы покинуть город.
Из-за угла вылетела пятерка вопящих популяров, они были в том состоянии, когда кажется, что весь мир лежит у их ног. Они даже не стали требовать, чтобы встретившиеся им аристократы сдались на их милость. Они атаковали Суллу и его спутников, швыряя сначала принесенные камни (один оцарапал консулу левое плечо), а потом пустив в ход дубины и мясницкие ножи. И тут им пришлось признать, что в любом деле профессионализм намного важнее энтузиазма. Децим и Квинт Помпей изрубили их, не позволив Сулле и Метробию вмешаться в дело.
Скуля и вопя, окровавленные герои поползли по плитам в разные стороны.
Произведенный эффект сначала распугал чернь, вившуюся неподалеку, но потом своеобразным образом сплотил. Их черное желание крушить все на своем пути слилось с кровавым желанием мстить. Тем более что месть не представлялась чем-то недостижимо трудным.
Аристократов была кучка.
Небольшая совсем.
А нас вон сколько!
Толпа начала сгущаться, среди лохмотьев сверкнули кривые ножи, оскалились гнилозубые пасти.
Где-то далеко за их спинами слышались отзвуки многоголосого возбуждения. Можно было даже расслышать отдельные слова, в основном это были имена: "Марий! Сульпиций!"
Маленький отряд Суллы, сохраняя грамотный порядок построения, отступал вниз по улице.
– Возле колонн вон того портика! – скомандовал консул. Имея в виду, что последнее сражение лучше всего принять там.
Толпа, угрожающе рыча, скалясь и хрипя, набирала скорость, катилась вниз по улице вслед за ними.
Пока они еще боялись столкновения.
Пару десятков в конце концов удастся изрубить, но это не слишком сильно очистит римский народ от мерзости.
– Перед вами Луций Корнелий Сулла! – срывающимся голосом крикнул Метробий.
Это вызвало взрыв злорадного хохота.
"Странно, – думал консул, – если бы я въехал еще какой-нибудь месяц назад в Рим триумфатором, они бежали бы рядом с моей колесницей и были бы счастливы от того, что на них упал мой взгляд".
Сулле и его людям пришлось остановиться, потому что снизу по улице приближалась еще одна плотная группа вооруженного и жаждущего крови плебса.
Казалось, выхода не было.
Никакого.
И как всегда в таких случаях, он все-таки нашелся.
– Луций, а Луций, – раздался откуда-то сверху полусвист-полушепот.
Консул поднял вполоборота лицо и увидел Карму в окне второго этажа. Это был обыкновенный ночлежный дом, кишевший тараканами, вшами и римскими бездельниками.
Карму заметили и другие спутники Суллы. Причем для двух медленно подкрадывавшихся толп, с двух сторон заполнявших узкий канал субурского переулка, он был незаметен.
Не сговариваясь, Децим, Метробий и сам консул стали медленно продвигаться к окну.
Квинт Помпей – как-то получилось само собой – остался их прикрывать.
Когда люди консула были под самым окном, сверху вылетели несколько веревок. Схватившись за них, аристократы стали живо карабкаться вверх.
Обе жаждавшие крови толпы взвыли от ярости. Полетели камни. И не всегда они попадали мимо цели.
Квинт Помпей, прекрасно фехтуя, прижался спиной к серой стене. Отрубленные руки, пальцы градом сыпались на мостовую. Но его уже схватили за ноги, за свободную руку, расшибли дубиной колено, рассекли лоб.
Сулла приказал отвязать веревки и бросить их вниз. После этого он последний раз посмотрел на героического юношу. Тот, опутанный толстыми веревками и многочисленными руками, был чем-то похож на Лаокоона.
– Да, отцу его будет не хватать, – пробормотал консул, устремляясь вслед за своим неожиданным спасителем по темным, помойным, вонючим, скользким и мрачным внутренностям ночлежного дома.
– Куда ты нас ведешь?
– Долго рассказывать, – усмехнулся хитрый раб.
– Когда это ты так успел изучить все здешние закоулки?
Раб усмехнулся еще хитрее и загадочнее.
Было еще два небольших столкновения. Сначала с бандой пьяных вольноотпущенников, потом с одиноким, тоже пьяным, но не забывшим свой долг стражником, он занял оборонительную позицию возле какой-то урны, установленной на полуколонне, и, решительно поведя бой с превосходящими силами, стал звать на помощь.
Получив удар в шею, смельчак был убит.
– Что это за калитка? – подозрительно спросил Сулла.
Карма снова сделал загадочные глаза.
Ничем не приметная, обитая металлическими полосами, с одним глазком в форме ромба, калитка в густой тени старых цизальпинских акаций.
– Чей это дом? – еще более недоверчиво спросил Сулла. И нахмурился.
– Чтобы это понять, надо войти, и как можно скорее.
За поворотом улицы послышались шлепанье растоптанных плебейских сандалий и пьяные крики.
– Да, надо войти, войти поскорее, – заныл тихонько Метробий, – а там и поймем все, клянусь Минервой и…
– Это ловушка?
Раб кивнул:
– Ловушка судьбы. Или, правильнее сказать, ловушка наоборот.
Понимая, что дальнейшие препирательства не только бесполезны, но и опасны, Сулла сказал:
– Открывай.
Дом, на территорию которого они попали, принадлежал, несомненно, одному из самых богатых людей в городе. Два больших бассейна, один со специально откармливаемыми муренами, другой – для купания. Цветники, масса африканских растений, которые в Италии в обычных условиях не встречаются.
Дорожки посыпаны так называемым пуническим песком – тонкий, розовый, с неуловимыми блестками.
На большой зеленой, тщательнейше подстриженной полянке – длинный стол, накрытый – даже с расстояния пятидесяти шагов было понятно – с необычайной роскошью.
Людьми, которые только что избежали не просто смерти, но смерти мучительной, унизительной и бесславной, все это роскошество воспринималось с особой остротой.
Волны народного негодования, докатывавшиеся из-за стен, окружавших сад, больше не казались угрожающими, в них появилось что-то неопасно-театральное.