- Молю Бога, чтобы нам не пришлось слишком долго осаждать эту крепость, - ответил Джон Джозеф. - Взгляни вон на тот островок: там целые тучи комаров! Если мы пробудем здесь слишком долго, то все начнут болеть, а женщин отправят обратно в Вену.
- А если будет сражение?
- Сейчас это не имеет смысла. Чтобы штурмовать такую твердыню, понадобится семьдесят пять тысяч человек.
- Тогда я останусь здесь столько, сколько ты мне позволишь.
Джон Джозеф взял ее руку и прижал к губам. Он так любил ее, что слезы навернулись у него на глаза.
- Горация, - произнес он, - если Коморн меня доконает, я хочу, чтобы ты не забывала о Джекдо. Он - наш друг и прекрасный человек, и он сможет помочь тебе лучше, чем кто бы то ни было.
Горация молчала, думая о словах мужа, но эти слова лишь вертелись у нее в голове как пустые звуки, и смысл их до нее не доходил.
- Я не хочу об этом говорить, - произнесла она наконец. - С тобой ничего не случится. Я этого не допущу.
Джон Джозеф печально улыбнулся:
- Я слышал поговорку: "Чему быть - того не миновать". Ты - жена солдата и должна смотреть правде в глаза. Если я умру, Горация, Саттон останется тебе, пока ты не выйдешь замуж снова. Когда это произойдет, замок перейдет к дяде Томасу Монингтону, но для тебя я оставляю тысячу фунтов годового дохода. Я не хочу, чтобы ты терпела нужду, пока не найдешь себе нового мужа.
- Прекрати! - закричала Горация. - Прекрати это! - По ее щекам заструились горячие слезы. - Никогда больше не смей говорить об этом! Я не могу этого слышать!
- Хорошо, - ответил Джон Джозеф. - Но что бы ни произошло, помни, что я буду любить тебя до самой смерти.
- Молю Господа, чтобы я умерла раньше, - ответила Горация и повернула свою лошадь к большому лагерю, раскинувшемуся по берегам Дуная настолько, насколько простирался взор.
В свете полной августовской луны Кловерелла и Джей плясали в волшебном круге, двигаясь по спирали к центру, а потом обратно, от центра. Танец назывался "Город Троя". Он был очень древний: фигуры танца должны были представлять лабиринт, напоминавший стены Трои. Кловерелла и Джей пели громкими и чистыми голосами: так они поклонялись природе и древнему волшебству.
Но на сей раз их по обыкновению бодрое настроение им изменило, и Кловерелла наконец села, протянув двенадцатилетнему сыну каменную бутыль с вином и глиняную трубку.
Через несколько минут Джей, попыхивающий трубкой, нарушил молчание и проговорил ломающимся от приближающейся зрелости голосом:
- Что-то случилось? Ты танцевала "Город Трою", чтобы проникнуть в тайны?
Его мать глубоко вздохнула:
- Да. Все плохо; Джей. Проклятие пробуждается, дорогой мой.
Джей в ужасе взглянул на мать.
- Я так и думал, - его голос прозвучал на октаву ниже обычного, словно он за одно мгновение стал взрослым. - Оно собирается поразить хозяина?
- Не знаю. Возможно. А ты будешь грустить, если это случится?
- Конечно, да, - Джей снова превратился в ребенка, голос его зазвучал обиженно и возмущенно. - Как ты можешь меня об этом спрашивать?
- Не надо обид, - отозвалась Кловерелла, глубоко затягиваясь. - Я просто хотела знать, насколько ты к нему привязан.
- Так, значит, он - мой отец?
Кловерелла улыбнулась, но ничего не сказала, и Джей снова спросил:
- Или это майор Уордлоу?
Кловерелла засмеялась, и ее белые зубы ослепительно блеснули на смуглом лице.
- Ты и вправду хочешь знать? - спросила она.
- Конечно, хочу!
- Тогда слушай.
Кловерелла наклонилась и что-то зашептала на ухо своему маленькому сыну.
- "…Вдобавок ко всем ужасам этой войны, в лагерях свирепствует эпидемия, достигшая такого размаха, что князь Паскевич утверждает…"
Голос мистера Хикса, читавшего статью из "Таймс", внезапно прервался.
- Что? - спросила Энн.
Элджи взглянул на нее глазами, похожими на блюдца за стеклами пенсне.
- "…что пять тысяч солдат из русской армии за три дня заболели холерой".
- Что ж, слава Богу, что это русские, а не австрийцы, - произнесла Энн, немного помолчав.
Но многое между ними осталось невысказанным: например, что австрийцы и русские действуют против венгерской армии совместно, что их лагеря расположены неподалеку друг от друга и что болезнь не различает национальности.
- У нас тоже холера, - через некоторое время добавил Элджи. "Таймс" сообщает, что на Британских островах от нее умерло шестьсот восемьдесят шесть человек.
- Если бы мы только знали, где сейчас находятся Горация и наш дорогой Джон Джозеф! После того письма от них не было никаких известий.
Элджи снял пенсне и потер переносицу.
- Думаю, скоро мы что-нибудь о них услышим, - сказал он.
Энн ничего не ответила.
Наступил сентябрь - время сбора плодов. Повсюду отмечали праздник урожая: хрустящие яблоки, снопы колосьев, веселые песни крестьян… Сотни голосов воспевали щедрость небес и богатство земли. Но на берегах Дуная голоса, взывавшие к Господу, спрашивали Его, за что Он посылает миру столько страданий.
Ведь осада крепости Коморн так ничем и не смогла завершиться. Кроме нескольких дураков, гордившихся тем, что оказались в авангарде, и сыпавших цветистыми бессмысленными фразами о победе и патриотизме, все чувствовали оскомину от избитых слов, ничего им не говорящих, а для всего человечества и подавно ничего не значащих. Оба лагеря - и австрийский, и венгерский, - совсем пали духом. Генерал Клапка, засевший в крепости, чувствовал, как тают его силы: он уже почти не мог сопротивляться своим офицерам, которые предпочли бы взорвать крепость, лишь бы не сдаться армии императора. За стенами крепости, в австрийском лагере, уменьшившемся до 73 000 человек (включая 18 000 русских солдат), 10 000 уже свалились от холеры. Враждующие армии вымирали.
А в Вене, словно в насмешку над всеми этими тщетными жертвами, граф Радецкий совершал триумфальный въезд в столицу, и город преобразился в ожидании этого события. В его честь (этот бедняга и не подозревал об агонии под стенами Коморна!) изо всех окон были вывешены шали, занавески, ковры и все что угодно, хоть отдаленно напоминавшее флаги, - так горожане приветствовали победителя на его пути в императорский дворец Хофбург. Под звуки Марша Радецкого, специально сочиненного Штраусом по этому случаю, принц преклонил колени перед императором и был увенчан лавровым венком - наградой за победу над венграми. Все забыли о последней осажденной твердыне мадьяр.
Но здесь, на берегу великой реки, несущей свои воды в самом сердце Европы, весь австрийский лагерь затаив дыхание ожидал распоряжений из Вены. Горация видела, как в лагерь прибыл генерал Хайнсу и уехал в тот же день, до смерти напуганный чрезвычайно тяжелыми условиями сдачи крепости, которые выдвигали осажденные.
Но вот наконец из столицы, торжествующей победу над врагом, пришел приказ. В нем говорилось об осаде до победного конца. Венгры должны умереть от голода, даже если у императорской армии уйдет на это год. Но император Франц-Иосиф забыл об одной детали: с пути паломников, лежащего между Индией и Меккой, в Европу пробрался невидимый враг: в Коморне вспыхнула холера.
Сентябрь! Пора умирания природы. Солнце на рассвете висело каплей крови над почерневшей рекой; днем оно яростно жгло стебли неубранной ржи на полях; по вечерам опускалось за горизонт в мутно-алой дымке. Пора прощаний, пора разбитых сердец.
Хозяин замка Саттон знал наверняка, что круг медленно замыкается, уже почти завершен; с болью в сердце он предчувствовал, что дни рядом с Горацией сочтены. И когда он наконец понял, что его ждет, он был готов отдать все на свете, лишь бы избежать этого.
Но судьбу не обманешь, и Джон Джозеф старался как можно лучше использовать остаток отпущенных ему дней. Он так щедро и открыто дарил Горации свою любовь, что она буквально сияла от счастья. Она ходила между больных и умирающих, помогала полевым врачам, и все это делала почти с легким сердцем. Нет, она вовсе не была бесчувственной или беззаботной: просто она знала, что ее хранит некая могущественная сила. Но неожиданно и жестоко она лишилась своего счастья.
Джон Джозеф заболел и через три часа уже не мог встать с постели. Горация обежала весь лагерь в поисках врача. Она была настолько потрясена, что даже не могла плакать, но когда врач пришел к ним в палатку, она несколько раз всхлипнула.
- Это холера, - сказал врач. - Не давайте вашему мужу воды, иначе станет хуже.
- Но он просит пить!
- Тогда - всего один глоток. Не больше. Чтобы не случилось худшего, вам придется быть с ним жестокой.
- О, Боже, помоги мне!
- Может быть, Он сжалится над вами. Молитесь.
За этими отрывистыми словами врач пытался спрятать жалость и заботу усталого сердца.
- Благодарю вас. Если наступят какие-то перемены, я смогу послать за вами?
- Конечно. Держите его в тепле. Это все, что вы можете для него сделать.
Когда он ушел, Горация села на край постели, с нежностью взглянула на человека, в чей портрет она когда-то влюбилась, и стала вспоминать Джона Джозефа - такого, каким он был на фронте, и того, прежнего, в огромном замке Саттон.
Глядя в лицо мужа, покрасневшее и воспалившееся от лихорадки, беспомощно наблюдая за его мучениями, она поняла, что у этого несчастного человека нет ни единого шанса на спасение. Ведь он - наследник древнего, всесильного проклятия, которое так или иначе обрекало его на смерть.
На Горацию нахлынуло чувство чудовищного одиночества. Снаружи доносились выстрелы мортир, удары ядер о неприступные стены крепости, напоминавшие ей о том, что она находится на войне. Но сейчас для нее не существовало ничего, кроме ее самой и лежавшего рядом с ней умирающего человека. Ей не было дела до инфекции: она обняла Джона Джозефа, слегка приподняв его за плечи.
К ее удивлению, он приоткрыл глаза.
- Горри? - голос его звучал очень слабо.
- Да, любовь моя?
- Я умру?
Она была не в силах ответить.
- Я оставляю по себе хоть какую-нибудь добрую память? - настойчиво спросил он.
Горация понимала, что он имеет в виду. Ему так хотелось, чтобы не только она, но и другие люди вспоминали о нем с любовью.
- Чудесную память, любовь моя. Тебя все очень любят, а я - больше всех.
Ее голос прервался рыданием, и, прижавшись головой к его груди, Горация горько заплакала.
- Нет, нет, - шептал Джон Джозеф. - Ты не должна… - конец фразы она не расслышала.
- Не надо разговаривать, любимый. Береги силы. По его телу прошла судорога агонии.
- Отпусти меня, - произнес он.
Горация изумленно взглянула на него. Он просил ее умерить свою любовь к нему, удерживавшую его, просил ее дать ему уйти.
- Ты этого хочешь? - прошептала она.
- Да. Я - как парусник, попавший в штиль. О, пошли мне ветер, который отнесет меня к берегам печальных ундин…
Он, конечно, бредил, но как прекрасны были его слова! Горри очень осторожно опустила его на постель и смотрела, как он уходит от нее. А потом ее сердце словно разбилось на тысячу осколков, и она рыдала до тех пор, пока сон не сморил се: она задремала у постели своего умирающего возлюбленного.
Он умер на рассвете, но потом вернулся на несколько мгновений, чтобы поговорить с ней еще раз. Она еще раз услышала его голос:
- Уезжай из замка, Горри. Уезжай из этого проклятого дома.
Это, конечно, был сон. Ведь он был мертв с той минуты, как взошло солнце.
Вечером белая королева молча стояла над могилой черного рыцаря. Его похоронили без всяких церемоний, без гроба; ничего, кроме австрийского флага и пятидесяти товарищей. Над братской могилой католический священник пробормотал несколько слов и побрызгал святой водой. Горация нащупала в кармане своего черного плаща горсть рябиновых ягод - вес, что ей удалось найти в пустынных окрестностях Коморна, - и побелевшими пальцами бросила их в могилу. Потом посыпались комья черной земли, и с этим последним жестом любви Джон Джозеф исчез. Хозяин замка навсегда покинул свою возлюбленную.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Когда клубы дыма, исторгнутого паровозом лондонского поезда, рассеялись, вдовствующей графине показалось, что она никогда прежде не видела Горацию такой, какой она стала теперь. Одинокая черная фигурка, очень худенькая, движущаяся размеренным шагом; побелевшее лицо, руки в перчатках, спасающих от пронзительного ноябрьского ветра; за нею следом ковыляет грустная собачка.
- Горация! - закричала мать. - Мы здесь, дорогая!
Горация ничего не ответила и продолжала медленно приближаться.
- Она слышит? - прошептала Энн мистеру Хиксу.
- Да, дорогая. Кажется, она в состоянии шока. Надо будет обращаться с ней очень осторожно.
- О, Боже, - прошептала мать и заплакала. - Моя бедная девочка.
- Энн! - сердито прикрикнул на нее мистер Хикс. - Прекрати сейчас же! Ты должна быть для нее опорой. Держи себя в руках.
Он никогда прежде не позволял себе такой строгости в обращении с женой - до тех пор, пока не увидел свою убитую горем падчерицу. Он помнил, как прекрасна была Горация, когда он впервые увидел ее в гостинице "Лебедь" в Гастингсе, как разительно отличалась она от простых смертных. И теперь его полное преданности и любви сердце разрывалось от горя при виде этого ледяного призрака той, что некогда была Горацией Элизабет Уолдгрейв, драгоценной жемчужиной своего поколения.
Он сделал шаг вперед, оттолкнув Энн.
- Горация, милая моя, - произнес он. - Добро пожаловать домой.
Когда он обнял ее, ему показалось, что он сжимает в объятиях тень - настолько хрупкой и тоненькой стала Горация за последние месяцы.
- О, я так рада, что вернулась, - ответила она.
Графиня пришла в себя и заговорила с дочерью:
- Как я счастлива, что вижу тебя, милая моя! Мы все о тебе очень беспокоились. Теперь, когда ты вернулась, в замке Саттон станет гораздо светлее.
- Саттон! - повторила Горация, и с губ ее сорвался горький смешок.
Элджи и графиня переглянулись: их мучили дурные предчувствия. Впрочем, по пути домой вдова, казалось, смогла взять себя в руки - но лишь до того момента, пока перед ней не распахнулись тяжелые ворота и навстречу ей не вышел дворецкий, бодро провозгласивший:
- Добро пожаловать домой, миледи!
Тогда она с горечью проговорила:
- Домой! Куда? В пустой дом. В его дом.
Энн ласково сказала:
- Но, дорогая, ведь это и твой дом.
- Что хорошего я здесь увижу? Я постараюсь избавиться от него как можно скорее.
- Но, любовь моя, ты ведь останешься жить с нами? Куда тебе идти?
- Я не знаю, это все не важно. Лишь бы подальше от этого проклятого места.
Энн хотела сказать что-то еще, но Элджи за спиной у Горации предостерегающе поднес палец к губам, и дальше все двигались в молчании.
Мысли Иды Энн наконец обратились не на себя, а на другого человека: она приветствовала сестру с искренним радушием. Но, конечно, самый театральный жест, как всегда, совершила Кловерелла. Она появилась в дверях в дорожном плаще. Рядом с ней стоял Джей с узелком и старой полотняной сумкой.
- Госпожа, - произнесла она, - дайте мне руку.
Горация повиновалась и ощутила что-то теплое и липкое. Взглянув, она увидела, что между ее стиснутыми пальцами сочится кровь.
- Так цыгане присягают на верность. Отныне и до конца своих дней я принадлежу вам. Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, миледи, дайте мне знать.
Она протянула Горации сверток в коричневой бумаге со словами:
- Храните это до тех пор, пока я вам не понадоблюсь. А когда этот день наступит, разверните эту фигурку и скажите ей: "Кловерелла, ты должна прийти ко мне".
Горация механически взяла из ее рук сверток и спросила:
- Значит, ты уходишь?
- Да, миледи. Джей уже становится взрослым. Ему теперь нужно путешествовать и много учиться, чтобы стать великим человеком.
- Великим человеком, - повторила Горация, и на ее губах заиграла тень улыбки при мысли о том, что Кловерелла так торжественно представляет себе будущее этого маленького оборванца. - А у тебя сеть на это деньги, Кловерелла?
- Нам двоим вполне достаточно, госпожа. Нам не придется просить милостыню.
Горация опустила руку в ридикюль и достала оттуда золотую гинею и белый носовой платок.
- Это было в кармане у капитана, когда он умер. Я хотела бы, чтобы ты взяла это, - и поспешно добавила: - Платок прокипятили и хорошо продезинфицировали, так что он не заразный.
Кловерелла передала подарок Джею, и он церемонно поклонился в знак благодарности. В этот момент он чем-то напомнил Горации какого-то ее знакомого, но кого именно - она так и не успела понять, прежде чем сходство исчезло.
- Что ж, прощайте, миледи. И не забывайте, что я приду, если вы меня позовете.
Вдова обвила Кловереллу руками и прижала ее к груди.
- Спасибо тебе за твою дружбу, - сказала она. Кловерелла поцеловала Горации руку:
- Долгих лет жизни и удачи хозяйке поместья!
И с этими словами она вместе с Джеем двинулась прочь от замка, по дороге, ведущей к воротам. Прежде чем окончательно пропасть из виду, они остановились и помахали на прощание. А затем они исчезли - в алых накидках, под звуки веселой флейты и топот босых ног.
Горация вошла в двери замка. Сердце ее переполняла грусть.
- Я никогда не думала, что унаследую тебя, - вслух обратилась она к дому. - Я не думала, что получу тебя от моего любимого, который лег в холодную землю. Будь я проклята, если я не избавлюсь от тебя! Я тебя продам и навеки покончу с твоим проклятием!
Камни стен эхом повторили ее слова, и первые тени сырого и безотрадного ноябрьского вечера упали на мрачный особняк.
Кэролайн Хикс сидела в своей маленькой комнатке, под парадным портретом Джона Джозефа, который она написала всего двенадцать лет назад, - но с тех пор как он умер и лег в безымянную могилу в чужой земле, казалось, миновала целая вечность. Молодая женщина разбирала утреннюю почту. Она до сих пор была красавицей, но сейчас ее лоб перерезала глубокая складка скорби, а на глазах выступили слезы. Она в десятый раз перечитывала одно и то же письмо.
- Фрэнсис! - крикнула она наконец, вскочив на ноги. - Фрэнсис, где ты?
Фрэнсис откликнулся сверху, из своей гардеробной, и Кэролайн в несколько прыжков взлетела по ступенькам и без стука ворвалась в его комнату.
- Что случилось? - спросил он. - Кэролайн, ты плачешь? Что случилось?
- Пришло два страшных письма, - всхлипывая, ответила она и бросилась к нему в объятия так, словно они только что поженились. - Первое - от Энн. Она пишет, что Горация вернулась в ужасном состоянии: исхудавшая, печальная и совсем замкнувшаяся в себе. Но второе даже хуже.
- От кого?
- От Хелен Уордлоу. Она и генерал переживают страшный удар: Джекдо пропал без вести, и его считают погибшим.
- Я думал, что эти чертовы передряги уже позади!