Меллер-Закамельский, увидев, что янычары опрокинули херсонцев и всему нашему фронту угрожает прорыв, выхватил саблю и поскакал на своем белом коне в самый центр сражения. За ним, обгоняя его тяжеловесную, привыкшую к медленному бегу лошадь, устремились солдаты и егеря Лифляндского корпуса. Опередив командующего, они успели сомкнуть ряды и заслонить его от передней волны янычар. Встреченные ружейной пальбой, турки с воем отпрянули назад. Но тотчас нахлынула новая орда султанцев и отчаянным натиском прорвала русскую шеренгу.
Первый плутонг роты Херсонского полка был мгновенно вырублен янычарами. Меллер-Закомельский понял, что настал решительный миг схватки. Он пришпорил коня и, крикнув солдатам: "За мной, ребята!", ринулся на наседающих янычар. Встреченный градом пуль и ударами ятаганов, огромный белый конь главнокомандующего встал на дыбы, но тут же рухнул с перерезанным горлом на землю вместе со своим всадником.
Горбоносый янычар с торжествующим воплем подскочил к распростертому на земле командующему и занес над ним ятаган. Но отточенное лезвие кривого клинка скользнуло по стальному стволу солдатского ружья: это вовремя подоспевший ефрейтор Иван Громов отпарировал удар ятагана своей фузеей. В следующий миг он обрушил приклад ружья на голову горбоносого турка, а штыком поддел другого наседающего янычара.
Но, наверное, плохо пришлось бы и самому Ивану Громову, и не помогли бы ефрейтору ни его богатырская сила, ни воинская выучка, если бы за его плечами не раздалось дружное русское "ура!". То поручик Василий Зюзин со своим взводом бросился в контратаку.
Яростный штыковой удар отбросил янычар, и они в беспорядке стали отступать.
Помощь
Травушкин и еще несколько пехотинцев освободили из-под храпящей в смертельной агонии лошади главнокомандующего. Но генерал-аншеф не мог встать на ноги. Расшитый золотом мундир, украшенный алмазными и золотыми звездами, намок от крови. Травушкин перевязал ему рану, и солдаты, сделав из ружей носилки, положили на них Меллер-Закамельского. Зюзин построил свой взвод в каре, и солдаты сомкнулись живой стеной над командующим.
Янычары также успели перегруппироваться в боевую колонну и снова начали наступление. Они со всех сторон теснили русских, во что бы то ни стало стараясь разорвать их железный строй. Но горстка храбрецов, отстреливаясь и отбиваясь штыками, пробивалась к лагерю, унося раненого полководца.
Положение русских полков продолжало оставаться опасным. Турки стремились развить успех. Из Килии прибывали все новые и новые отряды янычар. Увлеченные фанатиками-дервишами и муллами, которые распевали стихи из Корана, турки, не обращая внимания на ружейный огонь, вступили в рукопашную схватку и в нескольких местах потеснили наши колонны. Некоторые турецкие отряды пробились к самому лагерю. Русских солдат охватило смятение. Неотвратимую беду почувствовали многие ветераны. Даже Василий Зюзин, всегда улыбающийся и веселый, сейчас побледнел…
В это время раздался внезапный гром пушечной пальбы, заглушивший все звуки сражения. Этот нарастающий грохот слышался со стороны русского лагеря. Зюзин оглянулся и увидел: всю степь заволокло густыми клубами черного порохового дыма, прорезанного языками пламени.
"Гудович подошел с пушками. В самый раз", – мелькнула радостная мысль у Василия, и в его зеленоватых глазах снова вспыхнули веселые искорки.
Зюзин не ошибся. Увидев отступление наших войск, Гудович приказал немедленно палить изо всех пушек по наступающим янычарам. И осадные орудия-единороги, и мортиры, стреляющие двухпудовыми ядрами, и полковые пушки развернулись с хода жерлами в сторону противника и открыли огонь. Картечь и ядра произвели страшное опустошение в рядах янычар. Немало полегло и русских воинов, попавших под обстрел своих же орудий. Первые залпы остановили турецкие орды, заставили их медленно податься назад, а затем броситься в паническое беспорядочное бегство. Казаки и гусары начали преследовать и рубить бегущих, но Гудович остановил кавалеристов.
– Трубите отбой! Трубите! – приказал он горнистам и пояснил удивленным офицерам: – Неровен час… Казаков наших-то из крепостных пушек могут достать.
Иван Васильевич взял подзорную трубу. Турецкая крепость отчетливо была видна со всеми своими пятью башнями, из которых две массивные восьмиугольные грозно впились каменными зубцами в кровавое закатное небо.
В открытые ворота Килии вбегали, толпясь и давя друг друга, спасавшиеся от русских ядер и картечи турки.
Гудович внимательно осмотрел поле сражения, где рядом с трупами янычар лежало много убитых русских. Вздохнув, он покачал головой:
– Ох и много же барон понапрасну солдатушек наших загубил… Да и сам, гляди, живота своего не пощадил.
Кондрат, стоявший невдалеке от командующего, услышав эти слова, помрачнел. Глядя на павших товарищей по оружию, он почувствовал и свою вину перед ними. Не попади он в засаду, не опоздай он с донесением, Гудович пришел бы со своей артиллерией раньше и потери наши были бы меньше. И Хурделица, встав во фрунт, обратился к Гудовичу:
– Ваша светлость… Я повинный больше всех.
Гудович внимательно оглядел взволнованного офицера и медленно покачал головой:
– Нет этой вины за тобой, прапорщик. Ты долг свой выполнил. А в том, что на час фортуна к тебе спиной повернулась и ты в плен попал, разве твоя вина? Отнюдь! Война полна предосадных случайностей… Ты же, по-моему, похвалы достоин в том, что из силка, судьбой расставленного, вырвался и с честью донесение доставил. Сие не всякий сможет… А ежели не доставил бы ты мне пакета, вряд ли бы мы успели битву эту нашими пушками решить. Тогда, наверное, пагуба была бы обширнее.
Кондрату показалось, что слова командующего сбросили с его плеч страшную гнетущую тяжесть. И он смог только повторить дрогнувшим от радости голосом:
– Верно, ваша светлость…
Гудович вытер вспотевшее лицо батистовым платком.
– Так вот, прапорщик, ты про это мыслить прекрати. Душевное спокойствие воину потребно. А я возьму теперь сию отаманскую твердыню без единой потери. Недаром-то единороги наши на всемирном испытании артиллерии в Вене над всеми пушками иноземными верх добыли. Я в наши пушечки зело верю…
Пушечный штурм
Гудович поспешил в шатер Меллера-Закомельского. Тот уже лежал в своей широкой удобной кровати, которую возили за ним в походах фурлейты. Глаза раненого барона, обведенные темными пятнами, были прикрыты опухшими веками. Казалось, он спал. У его постели стояли медики и приближенные: принц Виттенбергский, генерал-майоры Мекноб и Бенкендорф, генерал-поручик князь Волконский.
У изголовья Меллера-Закамельского сидел одетый в черное платье седой костлявый немец доктор Граббе. Иван Васильевич вопросительно взглянул на врача. Тот сокрушенно покачал седой высохшей птичьей головой.
Гудович несколько минут молча разглядывал осунувшееся восковое лицо раненого. И вдруг Иван Васильевич почувствовал сострадание к нему, своему сопернику по воинской карьере, которого он до этой минуты терпеть не мог, называя про себя "бездарным немчурой". Теперь этот "бездара" умирал. И хотя его смерть освобождала Гудовичу место командующего армией, он, вопреки всем расчетам, не желал ему смерти и готов был сделать все, чтобы спасти барона. "Нужно немедля гонца отрядить в ставку к Попову, чтобы лекаря прислал того самого, что светлейшего пользует. Он, поди, получше наших полковых медиков будет", – подумал Иван Васильевич. Он тяжело вздохнул и хотел было выйти из шатра, чтобы не беспокоить раненого, но тот приоткрыл глаза и увидел Гудовича. Взгляды их встретились.
– Напрасно я поспешил… – прошептал командующий, – а ныне мне очень худо. Я… – Он сделал паузу, как бы собираясь с мыслями. – Я вынужден сдать вам вверенное мне войско… – Болезненная гримаса искривила его бескровные губы, глаза бессильно закрылись.
Гудович хотел было поблагодарить за доверие, но доктор Граббе встал со стула и умоляюще замахал руками, прося не тревожить больного.
И новый главнокомандующий армией тихо вышел вместе с другими генералами из шатра.
Через день, в ночь с 7 на 8 октября, майор Меркель со своими артиллеристами, по приказу Гудовича, выкатил пушки из взятого ретраншемента и возвел из восемнадцати осадных орудий батарею.
С восходом солнца эта батарея открыла огонь по турецкой крепости и кораблям военной флотилии. Русские ядра заставили замолчать крепостные пушки, а брандскугели подожгли несколько судов. Султанская флотилия вынуждена была укрыться от обстрела за одним из островов, расположенных вблизи Килии.
В следующую ночь, по распоряжению Ивана Васильевича, на расстояние 60 саженей подвели к крепости могучие брешь-батареи из стенобитных осадных пушек и мортир. Установка этих орудий, страшных для осажденных, совпала со смертью Меллера-Закомельского. Ураганный огонь, который утром 11 октября обрушили на Килию эти могучие брешь-батареи, был, таким образом, своеобразным траурным салютом русской армии в честь погибшего в бою генерала.
От ударов тяжелых ядер заколебались и стали трескаться толстые стены крепости, обрушились зубцы.
После двухдневного обстрела у противника вышла из строя почти вся артиллерия. В крепостных стенах были пробиты огромные бреши. Уничтожена большая часть гарнизона. Но уцелевшие янычары поклялись не сдаваться и, запершись со своим отчаянным пашой в башнях, продолжали сопротивление.
Взять крепость, у которой были разбиты стены, и истребить упрямых янычар теперь не представляло труда. Однако Гудович все же хотел избежать атаки. Он по-прежнему не терял надежды овладеть Килией одними пушками.
Хитрый замысел
После долгих размышлений у карты Иван Васильевич решил, что нужно окончательно изолировать осажденных янычар. Ведь разведка неоднократно сообщала ему, что турки в Килии продолжают получать припасы и подкрепления от судов флотилии, которые укрываются невдалеке от крепости в рукаве реки между островами. Не является ли эта флотилия для турок последней надеждой, что вдохновляет их на упорную оборону? Если так, то нужно лишить их этой последней надежды. Надо установить на одном из ближайших островов батарею, которая сможет держать Килию под обстрелом со стороны реки, чтобы вражеские корабли не подошли к крепости. Для этого необходимо сначала хорошо разведать остров, на котором будет воздвигнута батарея. Это нелегкое дело можно поручить только умному смелому офицеру, хорошо знающему эти места.
Командующий приказал адъютанту немедленно вызвать Хурделицу.
Через несколько минут Кондрат стоял перед Гудовичем. Генерал подвел его к карте и указал на длинный, напоминающий своими очертаниями огромного осетра остров, головой обращенный к крепости.
– Тебе, милостивый государь, ведома сия земля, окруженная водой?
– Никак нет, ваше сиятельство, – покачал головой Кондрат.
– Плохо, – нахмурился Гудович. – А не знаешь, кто из наших про это ведает?
– Как не знаю? Знаю.
– Кто же?
– Мой Селим. Он тут все места знает.
– Да разве он наш? Его в разведку пускать нельзя. Перебежит, выдаст…
– Не выдаст, ваше сиятельство. Головой ручаюсь.
– Пожалуй, тебе и вправду головой за него отвечать придется, – мрачно усмехнулся командующий и добавил отрывисто, уже тоном приказа: – Как стемнеет, ступайте на остров, в разведку. Возьми с собой татарина и человек десять охотников. Осмотрите остров: есть ли там укрепления и какие? Коли встретите часовых турецких в малом количестве, берите в полон.
Хурделица, откозыряв, вышел.
Ему понравился хитрый замысел командующего, и он сразу поспешил в полк, к своему боевому товарищу Зюзину, который тоже был охоч до таких дел.
Килия
В этот вечер и Кондрату, и его товарищам казалось, что в дунайских волнах очень уж медленно тонут огнистые искры осеннего заката. И как только сгустилась синяя темнота, в речную воду из береговых камышей бесшумно вошли один за другим одиннадцать человек.
Селим уверенно вел разведчиков вброд к острову. Порох и пули, огниво и табак они привязали каждый к голове. Оружие и пистолеты несли, высоко подняв руки. Путь по воде до острова преодолели быстро и легко. Ордынец хорошо знал дунайское дно – в самых глубоких местах вода доходила по грудь. Выйдя из реки, поползли по пологому берегу, поросшему камышом и мелким кустарником. Так они пробирались около версты, пока не увидели с вершины пригорка неровный свет костра.
Около самого пламени похрапывали, завернувшись в теплые войлочные халаты, трое янычар. Четвертый, видимо караульный, сидел у костра и время от времени подбрасывал в огонь сухие сучья. Ружья и ятаганы спящих турок тут же поблескивали на песке.
Разведчики стали медленно подползать к янычарам. Они были уже совсем близко, шагах в пятнадцати, когда Зюзин нечаянно придавил коленом какую-то сухую веточку. Сидевший у костра янычар сразу вскочил на ноги, схватил ружье и стал пристально всматриваться в темноту.
– Дур! Дур! – воскликнул он тревожно.
– Селим, поговори с ним, – шепнул Кондрат татарину.
Селим поднялся во весь рост, выкрикнул по-турецки приветствие и спокойно подошел к костру. Он ответил на все вопросы турка, объяснив ему, что прислан к нему из отряда Буджанской орды вести наблюдение за русским лагерем. А сейчас он, дескать, возвращается к своим с важными сведениями. Селим присел у костра. Янычар, успокоившись, стал снова подбрасывать сухие ветки в огонь.
Видя, что турецкий часовой успокоился, разведчики еще ближе подползли к костру, пока не оказались у неровной полосы света.
– Что нового ты там приметил, – спросил Селима турок, показывая рукой в сторону русского лагеря.
– Гяуры, будь они прокляты, готовятся к штурму, – ответил Селим и, выхватив из-за кушака маленький острый кинжал, полоснул янычара по горлу. Тот, захрипев, повалился на землю. Разведчики бросились на турок. После короткой борьбы связали всех троих.
Тяжело дыша после схватки, разведчики поднялись на вершину холма. Отсюда далеко просматривалась окрестность. Видно было, как у противоположного берега дрожат на волнах огни неприятельских кораблей, как мигают факелы в бойницах турецкой крепости.
– Вот где надобно установить батарею, – тихо сказал Хурделица Зюзину.
Тот согласился с ним.
Оставив солдат под начальством Громова охранять пленных янычар, Хурделица, Зюзин и Селим направились в обратный путь. К полуночи они добрались до лагеря, где их с нетерпением ожидал главнокомандующий. Гудович внимательно выслушал рапорт Хурделицы, и тотчас пехотинцы начали наводить понтонный мост через Дунай.
На другой день русские пушки, установленные на холме острова, начали обстрел султанских кораблей. Неприятельские суда вынуждены были удалиться. Несколько турецких лансонов, поврежденные бомбами, спустили флаги и, подойдя к острову, занятому нашими войсками, сдались.
Теперь Килия была отрезана от Дуная. Батарея на острове начала методично обстреливать крепость со стороны реки.
Осажденные янычары, наконец, убедились, что они обречены. 18 октября на обеих восьмиугольных башнях турецкой крепости взвились белые флаги. Русские войска вошли в чадящую пожарами Килию.
Гудович сдержал свое слово. Он взял одну из сильнейших на Дунае крепостей, не прибегая к атаке.
Святой в феске
Победители с любопытством оглядывали разрушенные кварталы города, из которого еще до осады разбежались жители, устрашенные надвигающейся войной. Выбитые окна опаленных пожаром глиняных домишек, брошенный на улицах домашний скарб наводили Кондрата на невеселые думы. Ему припомнилась разгромленная ордынцами родная слободка.
– Вот они, плоды свирепства батального. Видать, война и впрямь есть дикое безумство, – сказал задумчиво Зюзину Хурделица, когда они бродили по развалинам Килии.
К его удивлению, друг насмешливо скривил губы и возразил:
– Ты не прав. Не всякая война – безумство. Сия баталия – слава наша. Ведь иначе супостатов с земли родной не сгонишь, вот и приходится их в крови топить. А нам, воинам, такая жалостливость не к лицу…
Хурделица ничего не мог ответить товарищу, тот в самом деле был прав. Но, видимо, картины разрушенного города и на Зюзина произвели тягостное впечатление. Кондрат заметил, что в глазах Василия затаилась грусть.
Молча, понимая друг друга, вышли они к берегу Дуная, где на холме у низкой, словно врытой в землю церквушки столпились высшие чины армии. Среди собравшихся они заметили Гудовича.
– Церковь осматривают. К благодарственному молебствию по случаю победы над неприятелем готовятся, – догадался Зюзин.
И Кондрат с Василием направились к группе офицеров, которые во главе с командующим приблизились к храму.
Церковь глубоко входила в землю, и, только спустившись по каменным ступеням в подземелье, офицеры очутились на паперти.
Хотя русские солдаты уже успели прибрать оскверненный янычарами храм, все же следы варварского его разгрома были явственно видны: разбитый аналой, сорванные двери алтаря, продырявленные пулями иконы. Среди всей этой разрухи особенно бросалась в глаза установленная у входа и уцелевшая огромная икона в богатой позолоченной раме. Гудович с офицерами остановился перед ней в изумлении.
Написанная яркими масляными красками искусным художником, икона изображала молодого черноусого воина с продолговатыми лукавыми восточного типа глазами. Одет он был в турецкий янычарский костюм – в голубые шаровары, яркий бархатный кафтан; вооружен пистолетами и ятаганом. Ноги воина были обуты в расшитые золотом туфли, а на голове красовалась алая турецкая феска, окруженная святым нимбом. Святой воин так походил на янычар, с которыми еще недавно встречался Хурделица в бою, что Кондрат не выдержал и тихо сказал Зюзину:
– Ох, Василий, до чего же он схож на турка!.. – Слова эти, произнесенные почти шепотом, ясно прозвучали в воцарившейся тишине.
Многие офицеры невольно рассмеялись, и даже по угрюмому лицу Гудовича скользнула улыбка.
Сомнения
В этот миг раздались четкие шаги, и два солдата в сопровождении офицера ввели в церковь костлявого старика в рваной монашеской рясе. Седая всклокоченная борода священнослужителя обрамляла худое горбоносое лицо, на котором мерцали большие спокойные глаза.
– Ваша светлость, сего старца мы в склепе, что во дворе церковном находится, имали, – отрапортовал Гудовичу офицер.
Главнокомандующий вопросительно взглянул на монаха.
– Я божьей милостью спасенный Авраамий, пастырь сего храма господня. Когда нечестивые азаряне стали ратоборствовать с вами, защитниками веры нашей праведной и церкви восточной кафолической, и насилие в граде сим над жителями учинять, скрылся я в подземном тайнике, где стоят гробы с останками праведников. Там, сидя во тьме кромешной дни и ночи, молил я Творца великого и милостивого о ниспослании побед над азарянами нечестивыми. И, лишь услышав речь российскую, вылез из темницы моей на свет божий.
– Чем же ты, святой отец, силу телесную поддерживал в затворничестве подземном? – спросил Гудович.
– Пищей апостольской – сухими просвирами да соками лозы виноградной – вином, – потупил взор отец Авраамий.
– Видно, послал Бог слугам своим немало испытаний, – посочувствовал главнокомандующий.