– А нам с тобой пошто об этом думать? – отмахнулся Кондрат. Слова Семена его расстроили, а ему сейчас нельзя поддаваться грустным думам. – Ты лучше мне о Маринке поведай.
– О ней-то я речь и веду. Не торопи меня… Ну так вот… Отпросился я у есаула жинку свою проведать. Иду из гавани и вижу у дома, где комендант живет, стоит карета панская в гербах золоченых. Глянул я на герб – сердце заныло. Отошел в сторону, спрятался за угол и смотрю: выходит из комендантского дома сам пан. Сразу я его узнал. Знакомый он нам, Кондратка, дуже знакомый!
– Тышевский?! – вырвалось у Хурделицы.
– Он. Тот, что в оковах тебя держал.
– Так что же ты с ним сделал? Говори скорее! Не томи! – закричал Кондрат.
– Что я мог сделать? Ничего не сделал. Сел пан в свою карету с гербами и поехал, окруженный конными гайдуками. А я бегом домой, к Одарке моей. Понял я, что не с добра пан к коменданту ездил. Сразу собрал весь свой скарб да на возок! И айда с жинкой моей к тебе, то есть к Маринке твоей! А в своей хате окна и двери досками заколотил.
– Правильно сделал, Семен!
– Ну, и сказал я Маринке, чтобы Одарку она мою всем чужим, кто придет, за свою тетку выдавала. А Луку и Николу Аспориди попросил, если надобно будет, под защиту наших жинок взять. Обещали они. В тот же день, сказывали мне, пан с гайдуками к моей хате наведывался. Постоял у забитой двери, покрутил носом и плюнул с досады… "Улетела птичка", – сказал, а затем к тебе поехал. Видно, комендант ему наши адреса дал.
– Ко мне?! – побелел как снег Кондрат. – А Маринка? Что с Маринкой?
– Да ты не бойся. Ничего пан твоей Маринке не сделал. Руки у него коротки. Слухай! Приехал с гайдуками к твоей хате. Вышел из кареты и прямо в горницу вошел. Встретила его Маринка. У нее тогда Лука с Яникой в гостях были, потом они мне про все и рассказали. Обвел их пан грозным взглядом и говорит: "Где мой беглый холоп Кондратка?" Маринка твоя даже бровью не повела. Сняла висевший на стене пистоль, взвела курок и навела его на пана. "Кто ты таков, чтобы без спросу в дом господина офицера Кондратия Ивановича ломиться?! Убирайся пока жив". Позеленел от злости пан, но пересилил свой лютый нрав и сказал ласково: "Убери, красавица, не офицера Кондратия разыскиваю я, а уж какой год Кондратку-холопа, что из оков моих вырвался да лучших лошадей с разбойником Семкой Чухраем свел…" Не докончил пан своей речи, как стрельнула в него твоя жинка. Отчаянная она! Убила бы, наверное, наповал пана, не толкни ее под руку в этот миг Лука. Пуля мимо головы панской пролетела, парик сбила. Оцепенел пан, побелел от страха, как мертвец, лысой головой с испуга затряс. Тут Лука поднял с полу парик и на голову ему надел. "Счастье твое, пан, что не застал ты его благородия, Кондрата Ивановича, мужа сей жинки. На войне он с турками бьется. Убил бы он тебя. У него рука такая, что мне его пистолет с прицела не сбить бы…" Пошел пан к дверям, у порога обернулся и сказал: "Не знал я, что беглый мой холоп офицером стал и воюет с супостатами. За это прощаю его. Но лишь война кончится – за лошадей моих возьму с него сполна. Один жеребец англицкой породы – цены не имеет… Он дороже дома этого со всей землей вокруг. – И, обратившись к Маринке, добавил: – А тебе, красавица, надлежит поласковей со мной быть. Я люблю таких, как ты, строптивых".
Чухрай умолк, словно задумался.
– А дальше что было? – спросил Хурделица.
– Все. Сел пан в карету и уехал. Никто его более в Хаджибее не видывал. А я с флотилией нашей в поход на Дунай ушел. Маринка тебе поклон шлет. Просит себя беречь и о ней тревогу не иметь.
– Спасибо тебе, Семен, за весть такую…
– Ты погоди благодарить-то. От пана Тышевского опаску теперь на всю жизнь имей. Я его добре знаю.
– Лютый он?
– Не только лютый. Зло помнит крепко. Спесивый, зело. Из поляков он. Война кончится – засудит тебя, по миру пустит, а жинку-то сведет с гайдуками своими. Вот каков он, Тышевский-то!
– За Маринку я боюсь, – тревожно сказал Кондрат.
– Пока не бойся. Она тебя любит. Верные други наши – Лука и Аспориди – ее в обиду не дадут. А война кончится – уезжай с Маринкой из Хаджибея, чтобы с Тышевским век не встречаться, не то погубит он тебя…
– Не погубит, – упрямо покачал головой Кондрат. – Не погубит. Мне самому за оковы с него расчет взять треба.
– Тебе ли с ним тягаться? Подумай! У него сотни гайдуков.
– А у меня один, да зато верный, – вспыхнул Кондрат и обнажил саблю. – Видишь, какой гайдук!..
Вскоре, отведав ухи, Кондрат простился с Чухраем. Боевые друзья условились, что теперь их новая встреча состоится у стен Измаила.
Яссы
Хурделице пришлось со своими гусарами из Килии сопровождать принца Виттенбергского в Яссы, где находилась тогда ставка Потемкина, командующего всей русской армией на юге. Хурделицу, скромного офицера из казаков, совсем ошеломила та суетливая раззолоченная мишура, которой окружил себя Потемкин. Маленький тихий молдавский город он превратил в какой-то огромный шумный постоялый двор. Все узенькие кривые улицы его были забиты каретами, возками, бричками, кибитками. Многочисленная свита князя, гости, их слуги заняли все дома. Днем и ночью здесь шел бешеный круговорот веселья – попойки, балы, пиры, беспечные празднества. Играла музыка, раздавались то песни, то визгливый смех, то пьяные крики. Шум, несмолкаемый гомон порой неожиданно заглушался артиллерийскими выстрелами. Это для усиления эффекта десятипушечная батарея светлейшего сопровождала канонадой оркестровую музыку.
Кондрат со своими гусарами остановился на окраине Ясс, в землянке казачьего полка, далеко от ставки командующего. Но и сюда долетали звуки непрекращающегося там веселья. Хурделице не часто приходилось бывать на главной квартире, но то, что он слышал и видел там, вызывало у него тяжелое чувство тревоги и обиды.
"Мы под пулями турецкими не всегда вдоволь хлеба имеем. По полгода, а то и более денег за службу не получаем, а здесь с жиру бесятся", – лезли в голову Кондрата бунтарские мысли.
Перед отъездом из Ясс ему удалось повидать и самого Потемкина. Хурделицу вызвали за пакетом к начальнику канцелярии генерал-майору Попову. Он вручил Кондрату пакет с приказом немедленно со всей сотней отправляться в Измаил.
– Сие донесение как можно скорее надлежит вам вручить его светлости кавалеру генерал-поручику Павлу Сергеевичу Потемкину. – Заметив недоумение на лице Кондрата, снисходительно усмехнувшись, пояснил: – Павел Сергеевич племянником приходится светлейшему.
Кондрат вышел из флигеля во двор, отвязал коня, вскочил на него и вдруг увидел стоящего на высоком крыльце капителя рослого, могучего сложения человека в гетманском малинового бархата кунтуше, усыпанном бриллиантовыми звездами и орденами. Бледное лицо с хищным крючковатым носом, русые взлохмаченные волосы делали его похожим на степного орла-беркута. Он исподлобья смотрел куда-то вдаль, не обращая никакого внимания на суетящихся вокруг него офицеров. Потом повернул голову и перевел взгляд на Хурделицу. В этот миг Кондрат приметил, что один глаз этого степного орла блеснул стекляшкой.
"Ого! Да ты, брат, одноглазый! Значит, это и есть сам Потемкин, а по-нашему, по-запорожскому, Грицко Нечеса. И впрямь-то, по волосам ты и ныне нечеса", – подумал Кондрат.
– Он? – спросил Потемкин подбежавшего к нему Попова.
– Так точно, ваша светлость! Он. Уже наряжен с пакетом к Павлу Сергеевичу.
Светлейший сделал знак рукой, и Кондрат подъехал к самому крыльцу капителя.
– На словах от меня передай Пашке, – хмуро улыбнулся Потемкин Хурделице, – то есть племяннику моему, его светлости генерал-поручику и кавалеру Павлу Сергеевичу, чтоб от Измаила – ни шагу! Понял? Так… А то слух до меня дошел, что он уже отступил и с войском своим сюда прется, на зимние квартиры. Вот… Скажи, чтобы немедленно повернул на Измаил. Понял?
– Понял, ваша светлость…
– Коли так – с Богом!
Построив сотню гусар в походную колонну, Кондрат повел свое воинство к Измаилу.
На другой день утром недалеко от излучины Дуная встретил он группу конников, за которыми нестройной толпой шла пехота. Подъехав ближе, Кондрат увидел чернявого, грузно сидящего на гнедом жеребце генерала и приблизился к нему.
Хурделица спросил, где можно увидеть его светлость Павла Сергеевича Потемкина.
– Он перед тобой, – сказал генерал, и Хурделица вручил ему пакет, а также передал устное распоряжение светлейшего.
Выслушав посланца и прочитав донесение, генерал гневно сверкнул черными выпуклыми глазами и, побагровев, выругался.
– Плохую весть вы принесли мне, милостивый государь. Хорошо ему, светлейшему, в Яссах менуэты танцевать да приказы приказывать. Сам бы попробовал… – Но, почувствовав, что сказал лишнее, генерал осекся и тут же приказал повернуть войско вспять.
Обогнав идущую обратно в Измаил пехоту, Кондрат к ночи добрался до лагерного расположения русских полков.
Армейская крепость
На другой день в расположении Херсонского полка Кондрат разыскал любезного своего друга Зюзина. Василий сильно похудел за время их разлуки.
"Оголодал, видно, на интендантских харчах", – подумал Кондрат, разглядывая осунувшееся лицо товарища. Тот под его внимательным взглядом невесело поморщился.
– Зябнем здесь в палатках полотняных на ветру. Подчас и хлебушка не видим. Все без толку турецкие бастионы разглядываем… – Он печально улыбнулся, кутаясь в свой видавший виды плащ.
Голодные, одетые в рваные летние мундиры солдаты и офицеры произвели тоскливое впечатление на Хурделицу.
– Светлейший день и ночь в веселых пирах пребывает, а здесь черных сухарей да квасу не хватает, – сказал с горечью Кондрат. Хотел еще что-то добавить, но Зюзин прервал его:
– Ладно! Лучше о викториях поведаем друг другу, – и кивнул на стоящих рядом солдат.
– Что ж… Это можно, – согласился Хурделица. Он понял товарища. – Говорят, что у вас тут настоящего дела еще не было.
– Какое!.. Вот только со стороны Дуная, – Зюзин показал рукой в направлении реки, – казаки капитана Ахматова захватили угловой бастион Табия, да турки снова его отбили. Без ума сию эскаладу де Рибас затеял. Лишь головы казачьи зря погубил…
– Много?
– Свыше трехсот человек полегло да потонуло. Правда, турецкую флотилию почти всю истребили. Но она малое значение имела. И крепость этим не возьмешь. Взгляни, какая она. Недаром французы называют ее неприступной.
– Неприступная, – невольно повторил Кондрат и глянул в степь, туда, где верстах в четырех виднелся серый земляной вал Измаила.
– То-то и оно… Затаилась там целая султанская армия в тридцать пять тысяч человек при трехстах орудиях. Знаешь, как турки Измаил назвали? Ордукалеси! Ведаешь, что сие гласит?
– Как не ведать, – усмехнулся Кондрат. – Это турецкое слово будет по-нашему "армейская крепость".
– Да, брат, пока это – неприступная армейская крепость, – вздохнул Зюзин. – Давай подъедем ближе, посмотрим.
И оба офицера, торопя лошадей, поспешили к каменным воротам Измаила.
Разглядывая ломаную линию земляного вала крепости, Кондрат слушал нервную торопливую речь друга.
– Сказывал мне нынче один молоденький офицер, что светлейший наш Потемкин приказ отдать изволил сию "ордукалеси" на шпагу взять. А кто брать-то будет? Не племянник ли светлейшего или де Рибас? У них ни ума, ни смелости на такое дело не хватит. Един, кто бы мог сей подвиг совершить, это…
– Суворов! – вырвалось у Кондрата.
– Верно. Только он. Да сказывают, что умер…
– Да что ты! Это турки распространяют слух о его смерти… Не умер Суворов! Живехонек. Я слыхивал в Яссах, что он в Белграде иль в Галаце, вроде как в опале, – с трудом пересиливая дующий в лицо холодный резкий ветер, крикнул Хурделица.
– Если так, то дела наши не столь уж плохи. Может, пришлют его к нам…
– Конечно, – согласился Кондрат и насмешливо прищурился. – Ты меня затем в степь и приманил, чтобы рассказать?.. Ведь вся армия об этом толкует.
– Не только, Кондратушка, затем. – Зюзин обнял Хурделицу за плечи. Кони обоих всадников пошли рядом. – За месяц бесполезного сидения у Измаила истомились мы все тут… Мне стыдно в глаза голодным солдатам глядеть. Начальство наше здесь жидковатое. Для взятия такой крепости неспособное. Ведь одного войска турецкого за стенами этими поболе нашего. Пушек, пуль и ядер у супостатов тоже хватает. Даже у Ивана Васильевича Гудовича духу не нашлось штурм начать. И переведен он ныне, сказывают, аж на Кавказскую линию… А промеж трех генералов наших – Самойлова, племянника светлейшего Павла Сергеевича и де Рибаса – грызня идет.
– Суворов приедет – порядок наведет.
– Наведет! – согласился Зюзин, и его зеленоватые глаза на какой-то миг повеселели. – Так вот я о том речь веду… – И он, хотя поблизости никого не было, понизил голос: – Говорил мне один секунд-майор, что, если бы "князь тьмы", как зовут нашего светлейшего Потемкина, послушался Суворова, мы бы еще в прошлом году турка разбили и крепости все ихние с нашей земли срыли. – Он кивнул в сторону Измаила.
– А не брешет ли твой секунд-майор? – приостановил коня Кондрат. Зюзин тоже остановил лошадь и смерил Хурделицу сердитым взглядом.
– Нет, Кондратушка. Не брешет. Слова его истинны. Но что же мы остановились? Едем!
Василий пришпорил коня. Кондрат последовал его примеру. Они опять поехали рядом к крепости, и Зюзин снова по-дружески обнял Хурделицу.
– Майор сей приближен к светлейшему. Многое ведает… Он говорил, что в прошлом году, когда Суворов сокрушил под Рымной стотысячную турецкую армию, более войска у султана не было. Дорога на Константинополь нам открытой легла. Тут-то как ни просил Суворов светлейшего отправить его с войском за Дунай – султана кончать и мир добывать, – не захотел Потемкин и с места не велел трогаться. На мелкие крепостицы армию всю свою распылил. А султан не зевал. За год турки гляди какую силушку собрали…
Друзья подъехали так близко к крепости, что турецкие часовые на каменном бастионе всполошились и открыли стрельбу из ружей. Одна из пуль прострелила медную каску Зюзина, но он показал туркам кукиш и предложил Кондрату подъехать еще ближе к крепости.
– Не привыкать нам к басурманским пулям. Стреляют янычары плохо. Глянем… – задорно сверкнул глазами Василий.
Удаль товарища передалась и Хурделице. Они галопом погнали коней к бастиону. В нескольких десятках саженей от крепостного рва обоих всадников встретил злобный собачий лай. Кондрат недоуменно покосился на скачущего рядом Василия, но тот как ни в чем не бывало продолжал мчаться к крепости. Они доскакали до обрывистой широкой канавы, которая тянулась вдоль крепостных стен. Кондрат направил коня вдоль рва и заглянул в него. На самом дне он увидел деревянные палисады и привязанных к кольям истошно лающих огромных ощетинившихся псов.
Турецким солдатам, очевидно, надоело стрелять по всадникам. Пальба прекратилась. Друзья перевели коней с галопа на тихую рысцу и стали объезжать зигзагообразную линию земляных укреплений. Во многих местах они смыкались с каменными башнями бастионов. Пришлось потратить около часа, чтобы объехать вокруг крепости.
В восточной части ее, так называемой Новой, в земляном кавальере размещалась двадцатиорудийная батарея турок. В западной части крепости темнела другая высокая гранитная башня, из двухъярусных бойниц которой выглядывали жерла более десятка пушек.
– Вот об этом бастионе я и говорил тебе, – указал на мрачные, опаленные огнем стены Василий. – Это Табия. Ее-то и взяли было казаки. Помоги им тогда генералы – пожалуй, сейчас бы над всей Ордукалеси российский флаг уже реял…
Последние слова Василия потонули в нестройном грохоте пушечной пальбы, который донесли порывы ветра со стороны Дуная.
– Чьи пушки бьют? – спросил Кондрат.
– С острова Сулина, там стоят девять наших батарей. Бьют, да все без толку. Разве пальбою такую крепость возьмешь? Только порох зря жгем. Там вала нет, да берег обрывистый. И десять батарей с восьмьюдесятью пушками и пятью мортирами на нем укреплены, одна из коих бросает ядра в пять пудов весом.
Зюзин хотел продолжать свой рассказ о крепости, но мрачный вид товарища заставил его умолкнуть.
– Ты чего закручинился? – спросил он Кондрата. Но тот не ответил и, тяжело вздохнув, круто повернул коня обратно к лагерю.
"У него, поди, своего горя хватает, а тут еще я добавил", – подумал Зюзин и помчался вслед за Хурделицей.
Суворов прибыл
Турецкая крепость обоим друзьям показалась неприступной. После ее осмотра Кондрат возвращался в расположение войск еще более мрачным. Он тяжело вздыхал и все глядел, глядел пустыми глазами куда-то вдаль.
"Туманы с Дуная плывут. Дождя со дня на день жди. Размоют они глину на земляных валах, морозец ударит, заблестит гололед, и совсем тогда не взберешься на стены измаильские. Упускаем мы время для штурма. Проплясал светлейший крепость сию в Яссах", – невесело думал офицер.
Въехав в лагерь, они были удивлены необычным здесь оживлением. Солдаты и офицеры, собираясь в группы у гудящих на ветру палаток, взволнованно жестикулируя, обсуждали, очевидно, что-то важное.
– Не одержали ли наши викторию где? – сказал Зюзин и, приблизясь к группе, спросил: – Что, братцы, приключилось?
– Суворов приехал! – хором ответили те. В их простуженных голосах звучала радость.
– Слава богу! – воскликнул Василий. – Теперь все по-иному будет…
Кондрат промолчал. Он слышал о Суворове много хорошего, но бедственный вид русских воинов настроил его на грустный лад, и он не мог принять сразу эту весть так восторженно, как Василий. У Кондрата лишь затеплилась слабая надежда на лучшие перемены…
Но никто не ожидал, что перемены эти начнутся в ту же ночь. Еще задолго до рассвета весь русский лагерь подняли на ноги звуки утренних горнов.
– Вот она, суворовская побудка, – говорили бывалые воины. – Так у него всегда. Ни свет ни заря, а он, соколик, все войско поднимает.
И ночью же, при свете факелов, начались воинские учения и подготовка к эскаладе. Тогда каждому – от генерала до солдата – стало ясно, что штурм Измаила неотвратим.
Солдат для штурмовых отрядов не хватало, и многие кавалерийские полки тут же были превращены в пехотные подразделения.