- Карл Гербольд, военный атташе при французском посольстве.
- Я что-то слышал о нем, - отвечал в раздумье кардинал, - прямых улик против него нет, но существует сильное подозрение, и судьи, кажется, решили подвергнуть его пытке.
- Пытке! - с ужасом вскричала графиня. - И вы, Савастьян, говорите так хладнокровно об этом? Ну, а если Гербольд невиновен? За что он будет страдать? И подобное варварство вы называете правосудием Божьем?!
- Вы правы, графиня, пытка - ужасная вещь, - сказал задумчиво кардинал, - но что же прикажете делать, она существует у нас в законе, мы ее наследовали от древнего Рима и канонических традиций первых столетий христианской церкви, пытка считается необходимой для познания истины. Но теперь не время останавливаться на этих аргументах, пройдет много веков, пока человечество будет избавлено от этого варварства. Вы говорите, что мать Гербольда…
- Пришла просить меня. На коленях рыдала у моих ног.
- Гербольды самые древние дворяне Пуату, - сказал кардинал, - дама, которая вас просила, должна быть аристократкой.
- Напротив, она из народа: простая еврейка.
- Еврейка! В таком случае, ее сын незаконнорожденный?
- О, тут целая история. Что Карл действительно сын барона Гербольда, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Кто была его мать - неизвестно, но та женщина, которая была у меня, любит молодого человека, как родного сына, она была его кормилицей и, как кажется, устроила его карьеру, купив на имя молодого человека замок и поместье после смерти барона Гербольда, у которого была масса долгов.
- Вот как? Да это целый роман, - вскричал кардинал. - Конечно, ему надо постараться выйти чистым из этого дела, - прибавил прелат.
- Это будет зависеть от вас, Савастьян.
- Каким образом?
- Вы президент палаты инквизиционного трибунала, вы всемогущи; можете сделать все, что захотите!
- О, как вы ошибаетесь, друг мой! Меня терпят только как декорум, но власти я никакой не имею.
- Но кто же ее имеет в суде?
- Конечно, папа Сикст. Если ему покажется, что суд решил не по закону, он все перевертывает вверх дном.
- Однако, вы, кажется, пользуетесь его расположением?
- Да, пока я им не злоупотребляю.
- Значит, вы ничего не можете сделать для несчастного барона? - грустно спросила красавица.
- Сначала объясните мне, друг мой, по какому случаю, вы вмешиваетесь в эту историю? Будьте откровенны, вам обещали за ваше ходатайство деньги?
- Да, обещали, и большие деньги.
- Химера! Мечты! - вскричал кардинал. - Эти люди великие мастера на обещания, но никогда их не исполняют.
- Нет, еврейка мне на деле доказала, что не пожалеет ничего, чтобы спасти своего молочного сына.
- Признайтесь, графиня, вы действовали моим именем?
- Уверяю вас, нет. Как же я бы могла это сделать, не посоветовавшись с вами?
- Ну-с, какое еще доказательство вам дала еврейка?
- А вот какое, - отвечала графиня, вынимая из кармана перстень с громадным бриллиантом необыкновенно чистой воды.
Невольный крик удивления вырвался из груди кардинала Палеотто. Он в жизни своей никогда не видел ничего подобного.
- Какая прелесть! Какая необыкновенная игра! - шептал он, повертывая в разные стороны перстень. - Но ради Бога, графиня, - продолжал прелат, - скажите мне, откуда простая еврейка могла достать подобное сокровище, достойное украсить королевскую корону? Этот камень должен стоить баснословных денег.
- Я ее спрашивала, но она мне не сказала о его происхождении.
- Да, среди евреев есть художники, обладающие секретами, неизвестными нашим, христианским, - говорил кардинал, любуясь бриллиантом.
- Вам нравится эта вещь, Савастьян, - сказала графиня, нежно лаская своими выразительными глазами кардинала, - возьмите ее, носите перстень на вашей белой изящной руке.
- Вы, друг мой, сами не знаете, что говорите, - сказал серьезно кардинал. - Как я могу себе позволить взять этот богатый подарок, не будучи уверенным, что я отблагодарю за него достойным образом?
- Значит, вы не надеетесь?
- Какая вы странная! - нетерпеливо вскричал кардинал. - Что толку из того, что я надеюсь? Представьте себе: я все устроил для спасения молодого барона, вдруг Сикст своим приказом уничтожает мои хлопоты, и вместо спасения юноша гибнет! Что тогда? Я принял подарок, редкий, громадной цены, и ровно ничего не сделал!
- Барбара, отдавая, этот перстень, не ставит непременным условием спасение ее сына, еврейка знает, что все зависит от Сикста, но верьте мне, если несчастная мать будет уверена в вашем участии к ее сыну, она будет достаточно вознаграждена. Возьмите, милый Савастьян, прошу вас, - говорила красавица.
- Но почему же вы непременно желаете, чтобы я взял этот перстень?
- Ах, он так украшает вашу белую красивую руку!
Кардинал колебался.
- Это ваше непременное желание?
- Да, Савастьян, мое непременное желание.
- Хорошо, пусть будет по-вашему, - сдался прелат, - но сначала выслушайте меня внимательно. Я сделаю все, что от меня зависит, но за верный успех не отвечаю.
- Это все, что нужно! - вскричала графиня.
- Прекрасно, - продолжал кардинал, - я принимаю перстень и в свою очередь прошу вас, графиня, украсить им руку более изящную, чем моя.
Сказав это, прелат надел кольцо на указательный палец красавицы.
Хитрая кокетка достигла своей цели.
Остальная часть дня прошла весьма приятно. Красавица графиня была любезна с кардиналом, как никогда. Получив в подарок ценный бриллиант, она была истинно счастлива. Влюбленный кардинал блаженствовал. После обеда графиня пожелала остаться на вилле своего друга. Палеотто отправился в Рим. Графиня с нетерпением ждала его возвращения. Спустя несколько часов он приехал.
- Ну что, удалось ли вам устроить дело? - кричала она еще издали, увидя подъезжавшего кардинала.
- Хотя и не совсем, но пока отчаиваться не следует, - отвечал прелат. - Трудно было подступиться к папе с такой просьбой, но мне удалось кругом и около провести ту мысль, что на совести викария Христа Спасителя не должно быть осуждения невинного, что очень часто бывает, несмотря на все бесстрастие судей; и что прямых улик против барона Гербольда нет, а лишь косвенные. Кажется, этот маневр удался, и честный Сикст, конечно, обещал обратить особенное внимание на дело. Судьи, безусловно, будут на нашей стороне.
- О, милый, несравненный Савастьян, как мне благодарить вас! - вскричала графиня, обнимая кардинала.
- В ваших средствах отблагодарить меня, - отвечал кардинал.
- Скажите как? Я на все готова!
- Оставайтесь у меня ужинать.
- Конечно, останусь, об этом не может быть и речи, - говорила графиня, открывая окно и высоко приподымая тяжелый канделябр.
- Что вы делаете, графиня? - вскричал кардинал. - Этот канделябр так тяжел!
- Так, мне очень весело, - отвечала красавица, - я сама не знаю, что делаю, мне хочется прыгать, бегать, переставлять вещи с одного места на другое, кружиться!
- Ребенок, - сказал влюбленный прелат.
- Дай Господи ей здоровья, пусть вся ее жизнь украсится цветами счастья, - прошептала Барбара, стоявшая в глубине парка, видя, как графиня подняла кверху бронзовый канделябр.
НИЩЕТА
В одном из отдаленных предместностий Рима, на берегу Тибра, стоял полуразвалившийся дом, в котором жило семейство тюремного сторожа Фортунато. Оно состояло из шести человек: самого Фортунато, его старухи матери, жены, двух молодых девушек и подростка лет тринадцати. Старуха страдала неизлечимым помешательством, потеряла человеческий образ и скорее походила на животное, чем на человека; жена Фортунато, особа лет под сорок, несмотря на ее худое, истощенное лицо, носила следы замечательной красоты; ее дочери, - Розета, лет восемнадцати, и Сесилия, пятнадцати лет, очень на нее походили, такие же высокие, стройные, как и мать, с густыми черными волосами и с типичными лицами чистокровных римлянок. Юноша также обещал быть красивым. Содержать пятерых домочадцев на скудное жалованье тюремного сторожа не было никакой возможности. Вся семья страшно нуждалась, и, если бы не помощь, оказываемая благочестивым Гауденцио, монахом соседнего монастыря, всегда после Ave Maria раздававшего хлеб и суп бедному народу, многие из семейства Фортунато давно бы умерли с голоду. Вся семья жила в одной сырой комнате почти без мебели: посредине стоял большой деревянный стол, около него три табурета. Возле стен, покрытых плесенью, были разостланы матрацы из грубой парусины, набитой осокой, они служили ложем для семьи. Вообще вся обстановка этого несчастного дома была крайне бедна. Семья не ела уже второй день, все с нетерпением ждали Фортунато, но он почему-то не приходил.
- Хлеба! Я есть хочу! - выла безумная старуха.
- Боже мой, Боже, - говорила мать, с отчаянием ломая себе руки. - Фортунато не идет, а мы со вчерашнего дня ничего не ели!
- Мы-то еще можем терпеть, - сказала младшая дочь Сесилия, - вот только бы для бабушки хоть кусочек хлебца…
Мать подняла глаза, полные слез, на дочь и подумала: "Боже великий, этот ангел, созданный Тобой для нашего утешения, должен голодать! Она не заботится о себе, ей важнее накормить больную бабушку!.."
- Я есть хочу! - снова вскричала старуха и бросилась к двери, но внучка ее удержала. В это время вошел Фортунато. Сбросив мокрый плащ, он бессильно опустился на табурет и склонил голову на грудь. Несчастному отцу семейства тяжело было видеть страдание близких ему людей.
- Мы тебя с таким нетерпением ждали, Фортунато, - нежно говорила жена, - несчастная больная просит есть.
- А я-то что могу сделать? - возразил тюремный сторож. - Вот все, что я могу достать; за общим столом все пристально за мной наблюдают, чтобы я не брал с собой хлеба, и, если заметят что-либо подобное, меня прогонят, а ты сама знаешь, для меня это дело не подходящее: поневоле приходится сдерживаться, - добавил он со вздохом.
- Вот все, что я мог добыть, - продолжал Фортунато, вынимая из кармана несколько корок хлеба и бумагу, в которую были завернуты почти обглоданные кости.
- Господи Боже мой! - с отчаянием вскричала жена. - Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!
- Уверяю тебя, дорогая Вероника, - оправдывался сторож, - я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не получила сегодня свою порцию монастырского супа?
- О, дорогой Фортунато! - вскричала Вероника, закрывая лицо руками.
- В чем дело? - спрашивал удивленный сторож. - Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?
- Отец Гауденцио хотел дать нам и супу и хлеба, но с одним условием, - тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.
- Ну, говори же, какие условия?
Вероника молчала.
- Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?
- Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.
- Тысячу чертей! - вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. - Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розеты, хочется еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!
- Успокойся, милый папа, - сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, - зачем ты так тревожишься?
Этот тихий голос любимого дитяти заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолчал.
- Однако что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, - продолжал он в раздумье, - мы все должны умереть с голода?!
- Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? - вдруг отозвалась старшая сестра Розета. - Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка должна неизбежно так кончить.
- Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, - шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово точно ножом поражало его сердце.
- О, как тяжело! Как невыносимо тяжело сознавать, что нет другого выхода, кроме голодной смерти или позора! - шептала, ломая себе руки, несчастная Вероника.
- Вы ошибаетесь, милая, средство есть, - вдруг раздался голос на пороге.
Все обратили внимание на входную дверь. На пороге стояла высокого роста женщина, одетая вся в черное.
- Кто вы такая, синьора? - спросил Фортунато. - И с какой стати явились издеваться над нашей нищетой?
- Напротив, я пришла помочь вам, избавить от голода вашу жену и от когтей попа вашу дочь. Войди, Вениамин, - прибавила она, несколько приотворив дверь. Показался лакей с большой корзиной в руках, он подошел к столу и начал методично вынимать из корзины: два больших хлеба, две жареные курицы, кусок ростбифа, две бутылки вина и множество других вещей, тщательно завернутых в белую бумагу.
- Как! Неужели все это для нас? - спросила с удивлением Вероника.
- Конечно, кушайте на доброе здоровье, а потом поговорим о деле, - мягко отвечала гостья.
- Но вы просто Мадонна! - вскричала Вероника, принимаясь за жареных кур.
- Я Мадонна? - отвечала гостья. - Ошибаетесь, вы перед собой видите простую еврейку.
- Еврейку! - вскричала с ужасом Вероника, отскакивая от стола. - Дети, не прикасайтесь ни к чему этому, если вам дорого спасение души!
Эта просьба уже несколько запоздала, потому что каждый из членов семьи распоряжался своей порцией. Фортунато, взяв за руку свою жену, сказал:
- Полно вздор молоть, милая, кушай и благодари эту великодушную синьору.
- Но, милый мой, - возразила Вероника, - мне запретил брать что-либо у евреев мой духовник…
- Какой это духовник? Уж не благочестивый ли отец Гауденцио?
- Да, отец Гауденцио.
Фортунато злобно рассмеялся и вскричал:
- Хорош духовник, нечего сказать! Пользуется нищетой бедных людей, ценою куска хлеба хочет купить невинность молодой девушки и запрещает прикасаться ко всему еврейскому! Выбрось эту чушь из головы и кушай!
Во всякое другое время Вероника с ужасом отвергла бы слова мужа, с детства она привыкла, безусловно, повиноваться духовнику, но теперь, когда этот духовник осмелился посягнуть на честь любимой дочери, она не усомнилась в истине слов мужа и принялась за провизию, принесенную еврейкой. Фортунато, хотя и закусывал в Ватикане, тем не менее, присоединился ко всем. Удовлетворив голод, он пригласил еврейку следовать за собой в конец комнаты, где было нечто вроде ниши, и, усадив ее на скамье, спросил:
- В чем дело, синьора?
- Надо рискнуть своей шкурой и заработать двести червонцев, - отвечала еврейка.
- Двести червонцев, конечно, сумма соблазнительная для нас, бедняков, - тихо произнес Фортунато, - но и шкура моя нужна семье, впрочем, посмотрим, говорите, в чем дело?
- Ты, кажется, сторож в тюрьме Ватикана?
- А, теперь я догадываюсь, - вскричал Фортунато, - речь идет об освобождении кого-нибудь из заключенных?
- Ты угадал.
- Вещь не совсем-то легкая, - возразил Фортунато, - каждый из нас, сторожей, хорошо знает, что с Сикстом шутить нельзя.
- Однако несколько недель тому назад ты же способствовал бегству одного осужденного.
- Положим, это было, но мы все остались в стороне; следствие не открыло нашего участия в бегстве преступника.
- Ну, вот видишь, все зависит от того, как поставить дело.
- Хорошо, если у судей не явится подозрения, а если оно явится? Восемью днями епитимьи не отделаешься, могут и вздернуть.
- Зато много получишь, если не ты, то твоя семья, - сказала еврейка.
- Кого же вы хотите освободить? - продолжал Фортунато, вынимая бумагу из бокового кармана. - Вот список моих арестованных.
- Читай! - сказала еврейка.
- Вот двое молодых людей из Велетри, осужденных на смерть за покушение на жизнь губернатора, соблазнившего их сестру. Против этих молодых людей, собственно, папа ничего не имеет; напротив, его святейшество сказал, что они поступили благородно, хотя и закон против них.
- Нет, не они мне нужны, - отвечала еврейка.
- В таком случае я не могу служить вам, все остальные заключенные находятся под наблюдением других сторожей.
- Нет, Фортунато, есть преступники, за которыми смотришь именно ты.
- А, заключенные по приговору инквизиции! - вскричал он. - Но их освободить немыслимо.
- Ну, а если бы тебе предложили вместо двухсот червонцев тысячу, что бы ты сказал?
- Что бы я сказал? - отвечал, видимо, колеблясь, Фортунато. - Я бы сказал, что тысяча червонцев для меня, бедного человека, есть такой капитал, о котором я и помыслить не смею, но к этому я бы прибавил, что ужасный Сикст велел бы на площади изломать все мои кости.
- Я надеюсь, ты избегнешь этой опасности, по крайней мере, я со своей стороны употреблю все зависящие от меня меры, чтобы с тобой ничего подобного не случилось, - сказала еврейка. - И, во всяком случае, - прибавила она, - твоя семья будет вполне обеспечена, я ей дам две тысячи червонцев.
- Две тысячи червонцев! - прошептал Фортунато, вытирая со лба холодный пот. - Капитал громадный, но он - цена моей крови.
- По крайней мере, твоя прелестная Сесилия не достанется развратному попу, - тихо прибавила еврейка.
- Правда! Когда же я получу деньги?
- Сто червонцев получишь сейчас; остальная сумма тебе будет выдана в тот день, когда барон Гербольд выйдет из тюрьмы.
- А, дело идет о бароне Гербольде; что же, он симпатичный юноша, впрочем, раз я решился пожертвовать жизнью, для меня безразлично, кого бы я ни освободил.
- Напрасно ты думаешь, что я подвергну опасности твою жизнь, - говорила еврейка, - я тебе устрою бегство в Голландию, где когти Сикста тебя не достанут.
- Хорошо, - прошептал тюремный сторож, - если мне не удастся бежать, палач не заставит меня долго страдать, он мой приятель… Решенное дело, синьора, я согласен и буду ждать ваших приказаний.
- Ну, вот тебе пока, - сказала еврейка, вручая Фортунато сверток с золотом, - по окончании дела ты будешь награжден так, как и не ожидаешь.
Сказав это, еврейка вышла.
- Фортунато! - вскричала его жена. - Попробуй этого прекрасного вина, давай чокнемся!
Фортунато налил в стакан вина, чокнулся с женой и подумал:
- Несчастная! Она не догадывается, что это цена моей крови!..