Глава 12
Победители
Осень в этом году была удивительно тёплая. Стояли сухие и ясные дни. Солдаты охотно ночевали на улице, а не в душных домах - так было славно под открытым небом. Армия дожидалась решения своего императора и никуда не торопилась. В домашнем театре Познякова на Большой Никитской открылся Московский Комеди Франсез. Названия комедий звучали для утомлённых войной людей, как музыка: "Любовник, сочинитель и лакей", "Оглушённые, или Живой труп", "Притворная неверность", "Игра любви и случая", "Проказы в тюрьме", "Три султанши", "Любовные безрассудства"… Сёстры Ламираль исполняли настоящие русские танцы. Оркестр был набран из полковых музыкантов, но играл недурно. Зрители в потёртых латаных мундирах охотно отдавали три франка за место в партере, и пять - в ложе. Генералы и офицеры платили больше и никогда не требовали сдачи. Даже солдаты, имевшие право на половинную скидку, отказывались от неё и щедро бросали кассиру серебро. В фойе продавали прохладительные напитки. Наполеон собирался требовать дополнительных актёров из Парижа, а вице-королю приказал доставить певцов из Милана. И лишь немногие из посвящённых знали, что император нервничает и с нетерпением ждёт писем баронессы фон Цастров или ответа русского государя. Ни того, ни другого он так и не получил, как вдруг 1 октября в Москве выпал снег.
Стало ли это сигналом для Наполеона или так совпало, но на следующий день из Москвы в Смоленск вышел первый большой обоз. Он вёз раненых генералов и старших офицеров. Тогда же император произвёл смотр безлошадным кавалеристам и поразился их количеству. Было решено сформировать из горемык пехотные батальоны и усилить ими кремлёвский гарнизон. Заодно зачем-то переоборудовали в крепость Ново-Девичий монастырь.
Третьего октября вывезли ещё 1400 раненых офицеров всех чинов; нетранспортабельных приходилось оставлять в Москве. Под конвоем португальского батальона, известного своей жестокостью, к обозу присоединили 1200 русских пленных.
Четвёртого октября погода опять наладилась, стало по-летнему тепло. Бонапарт лично приказал снять крест с колокольни Ивана Великого. Аккуратно сделать это не удалось: крест сбросили и он разломился. Оказалось, что внутри крест не серебряный, как думали, а железный и только обложен тонкими серебряными пластинами. Тем не менее, было приказано вывезти его в Париж, как почётный трофей. В Успенском соборе установили плавильные тигли и весы, и начали переплавлять церковную утварь в слитки. При вступлении в Москву удалось захватить девять с половиной миллионов рублей звонкой монетой. Кроме того, в храмах было награблено и переплавлено 20 пудов золота и 320 - серебра. Всё это отправили следом за ранеными и пленными под охраной целой дивизии.
Шли приготовления и не видимые постороннему глазу. Камер-фурьер Феликс сообщил Ахлестышеву о секретных распоряжениях Наполеона. Тот дал команду не присылать в Москву артиллерию, а идущие пополнения задержать в Вязьме, Можайске и Гжатске. Кроме того, стоящие особняком корпуса Жюно и Нея получили приказ соединиться с основными силами. Феликс сказал Петру:
- Всё, мы готовимся убегать что есть духу. Нельзя ли получить от вас пропуск? На случай, если нас поймают казаки…
Пятого октября началась огромная раздача по армии. Солдаты и офицеры получили жалование, а также бельё, тулупы, водку и хлеб.
Шестого октября, проводя в Кремле очередной смотр войскам, Наполеон внезапно услышал с юго-запада сильную пушечную канонаду. Вскоре прискакал адъютант Мюрата и доложил, что авангард атакован превосходящими силами противника и вынужден отступить. Потеряно 4000 человек и 36 (!) орудий. Русский медведь накопил силы и решил попробовать их в деле…
Это первое наступательное движение Кутузова словно пробудило Наполеона. Он вновь сделался энергичным и приказал войскам на следующий день покинуть Москву.
Между тем, армия всё это время занималась обменными операциями. Дело в том, что в вопросе жалования Наполеон проявил удивительную для него скаредность. Имея целые повозки золота, он велел обсчитать собственное войско! Было торжественно объявлено, что за заслуги солдаты и офицеры получат двойной оклад. Однако выдали его… русскими ассигнациями, которые менялись из расчёта один бумажный рубль на двадцать копеек серебром. В итоге этой ростовщической операции люди вместо двойного жалования получили половинное. Да и его ещё надо было обратить из пустых бумажек в благородный металл. Рядовым вообще вручили оклад медяками, обнаруженными в огромных количествах в подвалах Монетного двора!
В итоге Москва на несколько дней обратилась в гигантскую меняльную лавку. Солдаты и офицеры бегали по городу и искали русских, готовых выкупить у них бумажки и медь на серебро. Никольская улица - прибежище ростовщиков - представляла ужасное зрелище. Сначала туда явилась чернь. Босяки, спившиеся женщины и беспризорные подростки составили большую толпу и выкупали у французов пятаки целыми мешками. Толкотня и нескончаемые драки заставляли солдат время от времени стрелять в воздух, чтобы хоть как-то сбить накал страстей. Но вскоре в тесную улицу пришли уголовные. Они прогнали чернь и взяли дело спекуляции в свои руки. В это время как раз подъехали на телегах вардалаки во главе с Сашей-Батырем. Тот с удивлением обнаружил, что всем здесь заправляет Лешак! Этот головорез захватил важнейшую позицию перед Владимирскими воротами и сделался единственным посредником между покупателями и продавцами. Возмущённый налётчик повёл своих людей в атаку и взял позицию штурмом. При этом он свёл с Лешаком давно накопившиеся счёты. "Иван" лишился четырёх зубов и половины бороды… Батырь и его люди на сутки упорядочили обменные операции и получили выдающийся доход. Тетей сначала вернул все потери, понесённые для спасения штабс-капитана, а потом просто озолотился. Саша, целый месяц резавший французов, решил наконец на них нажиться. И понизил курс до двух процентов! То есть, захватчики давали ему медяки и ассигнации и получали за них по две копейки серебром с рубля… Тем, кто отказывался или начинал торговаться, Батырь отвечал: "Не хочешь - как хочешь!". К вардалакам выстроилась очередь: у них всё проходило быстро и организованно. Любители более выгодного курса искали других менял и часто находили только зуботычины.
Ахлестышев тоже не остался в стороне. К удивлению каторжника, вечером Батырь вручил ему туго набитый мешок.
- На!
- Что здесь?
- Двести тысяч ассигнациями. Твоя доля.
- Какая ещё моя доля? - возмутился Пётр. - Ты меня уж в вардалаки записал?
- А тебе деньги не нужны? - ответил вопросом на вопрос налётчик.
- Хм… Да вообще-то не помешали бы…
- Чего же тогда кочевряжишься?
- Как-то неловко. Вы заработали, а я тут при чём?
- Дают - бери, а бьют - беги, - насупил брови Саша. - Мы с тобой вместе французов на выход поторапливали. Вместе головы подставляли. Не грех и тебе, значит, награду получить. Считай, это премия от Бонапарта за хорошую партизанскую службу. Что там будет потом, только богу известно, а деньга в жизни завсегда сгодится!
И Ахлестышев принял мешок. Действительно, кто знает, как оно дальше сложится? Вдруг придётся покупать фальшивый паспорт, бегать от полиции, начинать где-то на чужбине новую жизнь? Хоть будет с чем…
Сашину коммерцию прервало появление новой силы: на Никольскую улицу явились крестьяне. Крепкие решительные мужики выступили сплочённым фронтом и вытеснили всех остальных, даже вардалаков. Медь они вывозили телегами, а ассигнации - мешками. Курс снова вырос до двадцати процентов. Ещё мужики сильно интересовались солью, которую прежние московские власти тоже бросили во множестве.
Французы держались два дня, но, в конце концов, не выдержали бедлама. Вход в Китай-город русским был запрещён. Обмен устроили в Белом городе у Воскресенских ворот. Солдаты забаррикадировались в здании присутственных мест. Желающий поменяться подавал им в окно серебряные рубли. Французы их пересчитывали, пробовали на зуб и бросали вниз соответствующее количество мешочков. В мешочках была медная монета, расфасованная по 25 рублей. Чудовищные драки под окнами снова возобновились, но хотя бы уже не затрагивали самих французов. Когда остервенение переходило всякие границы, из окон в толпу следовал выстрел. Всё сразу стихало, мёртвого за ноги оттаскивали к стене, и обменные операции некоторое время совершались без скандалов. Потом они вспыхивали снова - до следующего заряда…
В эти дни к "отчаянным" присоединился новый боец. Это был рядовой Уфимского пехотного полка Иван Чайкин. Он получил в Бородинском сражении тяжёлую рану штыком в грудь. Тогда, в результате второй атаки на батарею Раевского, бригада генерала Бонами потеснила русских. Мимо случайно проезжал начальник штаба 1-й армии генерал Ермолов. Увидев, что батарея вот-вот падёт и наш фронт будет прорван в самом опасном месте, генерал устроил удивительную атаку. Он взял в штабе охапку солдатских Георгиевских крестов, вывел из резерва 3-й батальон Уфимского полка и пошёл во главе его в штыки. Ермолов брал крест за ленту и, размахнувшись, бросал его вперёд, стараясь запустить как можно дальше. Солдаты бежали туда и поднимали кресты, заодно сметая с дороги французов… Вскоре атаку поддержали с флангов другие наши части. Бригада противника была вырезана в полном составе. Офицерам удалось отбить у солдат лишь самого генерала Бонами, получившего 18 ранений. Да и то лишь потому, что тот ловко назвался Мюратом…
Полуживого Чайкина привезли в Кудиновский вдовий дом, превращённый в госпиталь. Там скопилось 3000 раненых, из которых более 500 не могли передвигаться. Когда в Москве начался пожар, огонь быстро добрался до богадельни. Кто смог - убежал, остальные сгорели… Иван из последних сил выполз на улицу и там потерял сознание. В его ушах стояли дикие крики сгорающих заживо, беспомощных людей. Очнулся солдат через два дня посреди пепелища, и пополз дальше. Какая-то сердобольная старушка подобрала его и выходила. Немного окрепнув, Чайкин прицепил подобранный на батарее Раевского крест, взял кухонный нож и вышел на охоту. Он подловил одиночного француза, убил его и завладел ружьём и сумкой с шестьюдесятью патронами. И начал партизанскую войну. Каждый вечер пехотинец устраивал засаду в подходящих развалинах и ждал. Завидев патруль или группу мародёров, выбирал жертву и стрелял. Его пуля всегда находила цель. Разрядив ружьё, Иван сразу уходил в сады. Не было случая, чтобы французы решались его преследовать. Когда Сила Еремеевич обнаружил бойца-одиночку, в его сумке оставалось всего семнадцать зарядов. Чайкин влился в отряд и усилил его огневую мощь.
Ахлестышев вышел из "отчаянных" и сделался помощником резидента. Они с Ельчаниновым наблюдали за противником и сообщали в Тарутин обо всех его приготовлениях. В начале октября разведчики передали командованию важнейшую новость: французы сводят силы воедино и готовятся покинуть Москву. Тогда же они сообщили и состав армии. У Бонапарта было 107 000 солдат. Артиллерия насчитывала 533 орудия, однако боеспособными из них являлись лишь 360. В кавалерии числилось 14 500 сабель, реально же могли воевать верхом лишь конные гвардейцы в количества 4600 сабель. Противник оставался ещё очень силён. Армия верила в гений Наполеона и по-прежнему не знала поражений на поле боя. Мало кто понимал, как изменилось соотношение сил и что ждёт непобедимое войско в ближайшем будущем.
Побег штабс-капитана из тюрьмы дорого обошёлся Ахлестышеву и Саше-Батырю. Граф Полестель был взбешён случившимся. Он устроил расследование, жертвой которого стала Мортира. Её арестовали как предполагаемую соучастницу побега.
На Саше не было лица. Он то домогался у Петра, что по военным законам полагается его подружке, то грозился повести вардалаков на штурм Кремля. Ахлестышев спросил его:
- Ты собираешься жениться на ней, что ли?
- Ага! Вот только Москву освободим, сразу и заделье.
- Саш. Ты меня извини, конечно, но ведь Мортира… как бы это выразиться…
- Бл…дь?
- Да!
- Эх, Петя… Ты ещё не знаешь, что из таких-то и выходят самые верные жёны!
Расследование Полестеля завершилось удивительно. Сначала Большой Жак и с ним дюжина фланкёров подтвердили под присягой, что русская красавица полдня развлекала их на Лубянке пением и танцами… Граф не поверил и устроил девушке очную ставку с лейтенантом Пуайе. Несчастный начальник караула сам теперь сидел под арестом. Пуайе внимательно оглядел Мортиру Макаровну, незаметно подмигнул ей, и заявил:
- Это не она! Определённо! Сходство небольшое есть, но та была и выше, и толще.
- Да куда уж толще! - сорвался полковник, но ничего поделать он не мог. Дело осталось не раскрытым, а Мортира вернулась к обязанностям горничной при княгине Шехонской. Однако режим на Остоженке был ужесточён до крайности. Степаниду с мужем рассчитали и выставили за дверь. Элитные жандармы днём и ночью караулили все выходы. Они же теперь топили печь, выливали помои; связь с Ольгой совершенно прекратилась.
Ахлестышев крутился как белка в колесе. События ускорялись. Бесчисленные и опасные занятия поглощали всё время каторжника и не оставляли сил на душевные муки. Просто слева, где сердце, он теперь ощущал нескончаемую ноющую боль.
В эти дни Пётр с Сашей часто разговаривали о своих чувствах. Их невесты - княгиня и гулящая - оказались вместе в одной ловушке, и жизни их подвергались опасности. Когда ближе к утру служебные хлопоты заканчивались, беглые садились в уголке и обдумывали планы налёта на дом Барыковых. Невозможно было просить Ельчанинова о содействии военной силой: партизаны и без того дрались, не покладая рук. Но у Батыря оставались его вардалаки. На них друзья и строили свой расчёт. Сам особняк охраняли уже двадцать жандармов, и штурм признали невозможным: могли пострадать женщины. Тогда решили захватить графа по пути на службу, чтобы обменять его потом на пленниц. Восемь человек конвоя не смущали влюблённых друзей. Но тут началась предпоходная суета, и Полестель стал ночевать в Кремле. На Остоженку он теперь наведывался от случая к случаю, а долго держать в засаде отряд вардалаков было невозможно.
И вот пришло седьмое октября - день исхода. С утра зарядил плотный, по-настоящему осенний дождь. Город накрыл туман. Экипажи всех видов выстроились в сплошную колонну в четыре ряда и медленно ползли по главным улицам. Пять недель назад такой же многоногой гусеницей бежали на восток москвичи. Теперь на юго-запад, к Калужской заставе драпали французы. Апокалипсис в Первопрестольной близился к завершению.
Бывшая Великая армия стала похожа на огромный цыганский табор. Или войско гуннов в эпоху переселения народов… На улицах мгновенно возникла давка. Повозки гражданских лиц неимоверно мешали армии. Их вдруг неведомо откуда появилось несметное количество. Вид у статских был крайне растерянный. Негоцианты, актёры, маркитантки, ремесленники, полковые жёны с детьми, учёные иностранцы и портнихи с Кузнецкого моста… Рассерженные солдаты гнали их из своих рядов и вытесняли на обочину. Но это мало ускоряло процесс бегства. Толчея и скученность почти остановили движение. Армия теперь мало напоминала поджарое, голодное и смелое войско. Перед каждой ротой ехало 2–3 фуры с награбленным в Москве барахлом. Многие солдаты толкали перед собой ручные тележки. Самое ценное скрывалось в ранцах. Немало людей сделались за эти сорок дней богачами. У иного фузилёра в карманах лежали бриллианты огромной стоимости или золотые украшения тончайшей работы. Лишь некоторые вместо злата-серебра запаслись мукой и тёплыми вещами.
Неразбериха в рядах беглецов приняла вскоре ужасающие размеры. Дожди мгновенно размыли немощёные улицы окраин. Многие экипажи сломались ещё в черте города, так и не успев никуда уехать. Их растерянные владельцы пытались идти пешком, неся скарб на руках. По всем тумбам сидели солдаты и перетряхивали свои ранцы, избавляясь от малоценных вещей. Они схватили их в первые, лихорадочные дни грабежа и лишь теперь поняли, что не смогут унести. Вдруг из ниоткуда, словно стервятники, слетелись евреи и крестьяне. Первые скупали за бесценок то, что солдаты продавали; вторые подбирали то, что солдаты выбрасывали.
Армия с бесчисленными обозами и десятками тысяч беженцев выходила из Москвы целый день. Гвардия покинула Кремль в пять часов утра с барабанным боем и музыкой. А до Донского монастыря добралась только во втором часу пополудни… "Отчаянные" следили за передвижением дивизий и корпусов и докладывали Ахлестышеву. Саловаров даже забрался на Меньшиковскую башню и с её верхотуры наблюдал за противником. Пётр на беговых дрожках под охраной Батыря мотался по городу, обобщал сведения и вёз их на Бронные. Там заседал штабс-капитан Ельчанинов и строчил донесения командованию. Скромный подвал напоминал теперь дивизионный штаб: входили и выходили курьеры, лазутчики, командиры городских партизанских отрядов. У входа в форме и при оружии стоял часовой. На камнях сидели и курили несколько казачьих офицеров - эти-то откуда взялись? Поодаль в ожидании допроса толпились пленные - при том, что в ста саженях от них громыхали по мостовой колёса французских пушек.
Уже далеко за полночь Ахлестышев с Сашей сумели вырваться на Остоженку. И с ужасом обнаружили, что в доме не горят окна и сняты часовые… Их женщин увезли! Оставленный для наблюдения Чайкин рассказал, как всё было. В полдень подъехали три экипажа. В них загрузили множество бумаг, сундуки с вещами и обеих дам. Жандармы из охраны сели на коней и сопроводили экипажи в Кремль.
Утром восьмого октября Ахлестышев уже знал, что в Москве остался семитысячный корпус Мортье, герцога Тревизского (Молодая гвардия и дивизия Делаборда). Сам маршал перебрался в покои Кремлёвского дворца, из которых съехал Бонапарт. Все ворота в Китай-город были забаррикадированы. Снаружи ходили сильные патрули численностью не меньше роты. В полдень по Тверской прискакал казачий отряд и попытался ворваться в Кремль, но был отбит. Прямо посреди воюющих сторон, не обращая на них никакого внимания, с деловым видом сновали мужики на возах и разворовывали казённые склады с солью. Так же на телегах по городу разъезжали шайки грабителей в 15–20 человек и обирали всех подряд. На Рождественской, против здания Медико-хирургической академии Петру с Сашей встретился Лешак во главе пьяной толпы, и они еле от него ускакали…
Два дня, восьмого и девятого октября, запершиеся в Кремле французы занимались загадочными нехорошими делами. Они отловили много обывателей и заставили их что-то копать. Почуяв неладное, Ельчанинов приказал захватить языка. Пётр вспомнил молодость, надел вольтижёрский мундир и пошёл на охоту. И чуть было не попался. Французов в городе осталось уже немного, и среди них не было армейских вольтижёров, только гвардейские… Первый же патруль попытался арестовать подозрительного человека; Ахлестышев едва убежал. Ему пустили несколько зарядов в спину, но только продырявили кивер. В развалинах партизан натолкнулся на трёх оборванных, голодных испанцев.