Лакей вернулся к карете. Прошло довольно много времени, потом послышались громкие голоса и смех. Дверь передней с шумом открылась, и молодой человек, одетый чрезвычайно модно, смеясь, спустился с лестницы. На вид ему было лет двадцать пять. Он щеголял в сером сюртуке с розовой отделкой, бархатных панталонах, в розовом атласном, расшитом серебром жилете и треугольной шляпе с золотой тесьмой. Пуговицы на сюртуке и жилете, пряжки на подвязках и на башмаках, цепочка часов были серебряными с бриллиантами и рубинами. На безымянном пальце левой руки молодого человека сверкал великолепный перстень: рубин в россыпи бриллиантов, в правой руке он держал табакерку, также украшенную бриллиантами и рубинами.
Спустившись с последней ступени, молодой человек наклонил голову на правое плечо, а правую руку засунул в карман панталон.
- Право, любезный граф, - говорил он не оборачиваясь, - вы самый удивительный, самый блестящий, самый фантастический человек, какого я когда-либо встречал. Если вы захотите, то через неделю сделаетесь предметом восторга и обожания всего двора…
Сказав эти слова, он обернулся. В двух шагах от него к парадной двери особняка шел другой мужчина. Это был человек среднего возраста, бесподобно сложенный, с благородной осанкой и выглядевший лет на тридцать. Лицо у него было остроумное, выразительное, подвижное и очень смуглое, как у араба, брови черные и очень густые, глаза блестящие, взгляд проницательный. Костюм его был из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом без вышивки. Но если относительно фасона и недостатка украшений этот костюм был прост, то пошит он был безукоризненно и с большим вкусом. Его единственным украшением были пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.
Лакей, ждавший своего господина, бросился к карете и открыл дверцу.
- Садитесь же, милый граф, - сказал молодой щеголь, пропуская спутника.
Оба сели в карету. Слуга с непокрытой головой почтительно ожидал приказаний.
- В таверну "Царь Соломон"! - крикнул щеголь. Дверца закрылась, и карета покатила вслед за парой великолепных нормандских лошадей. Некоторое время молчание царило внутри кареты. Вдруг тот, кто сел первым и занял правое, почетное место, обернулся к щеголю с бриллиантовыми и рубиновыми пуговицами:
- Хохлатый Петух! - сказал он шепотом, но тоном необычайно твердым. - Сегодня вечером мы выйдем на новый путь!
- Начальник! - отвечал молодой человек. - Вы удостоили меня вашим доверием - я оправдаю его.
- Ты знаешь половину моих тайн.
- А моя преданность принадлежит вам без остатка.
- Я верю.
XXIV
Таверна "Царь Соломон"
То, что сегодня называется ресторанами, в старину звали тавернами, и самой знаменитой была таверна "Царь Соломон". Тридцать лет за ее столами веселились принцы крови, вельможи и банкиры. Она занимала большой дом на улице Шостри, на углу улицы Тиршан.
Была половина седьмого, яркий свет освещал таверну изнутри. Внизу располагались лавка, кухня и сад с аккуратно подстриженными деревьями. На первом этаже находились обширные залы для больших обедов, на втором - отдельные номера.
В комнате № 7 на столе стояли четыре прибора. Два канделябра на камине и два других на столе освещали комнату. Хоть на столе и было четыре прибора, в комнате находились только две особы - мужчина и женщина. Женщина высокая, в ярком наряде, с бесстыдным взглядом, с развязными манерами была той самой особой, которую мы видели у Петушиного Рыцаря и которую публика звала просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и стаканы, наполовину наполненные.
Мужчина, сидевший или, скорее, полулежавший на кресле, был высок и худощав; лицо у него было утомленное, губы полные, глаза круглые и маленькие. Этот человек выглядел потрепанным, пресыщенным и хитрым, его некогда щегольский костюм дворянина был грязным и засаленным. Протянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке стакан, в котором было содержимое одной из трех бутылок, стоявших на столе.
- Отрада моего сердца, любовь моего прошлого и прошлое моей любви, - сказал он, - ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?
- Я думала, что ты так осажден твоими кредиторами, - отвечала Бриссо, - что не осмеливаешься выходить из дому.
- Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю "ты", не слишком этим гордись: я имею привычку говорить "ты" всем, с кем ужинаю.
- Значит, ты должен говорить "ты" всему Парижу.
- Я могу быть с тобой на "ты", а вот почему ты ко мне обращаешься подобным образом? Ведь у меня дворянская кровь в жилах.
- Да, но, когда тебя прижимают и ты нуждаешься в десяти луидорах, ты рад, чтобы я говорила тебе "ты", только бы дала взаймы.
- А когда тебе нужно ткнуть шпагой кого-нибудь, вспомни, кто тебя выручает? Разве я не всегда к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мое мужество, то и ты можешь давать мне взаймы деньги.
- Я только ради этого и даю тебе взаймы.
- Зачем же ты так фамильярничаешь со мной и постоянно "тыкаешь" мне?
- Оставь меня в покое! Если ты будешь задираться, я расскажу всему Парижу, что Вольтер дает тебе по сто луидоров за то, чтобы ты аплодировал его трагедии.
- Можешь рассказывать кому хочешь. Вольтер неблагодарен…
- Он отказал тебе в паре луидоров?
- Да он уже мне не нужен: я теперь самое счастливое существо во всей Франции и Наварре.
- Каким образом?
- Со вчерашнего дня у меня есть особняк, сад, слуги, лошади, экипажи, и я послал к дьяволу всех моих кредиторов.
- У тебя есть все это? - удивилась Бриссо.
- Представь себе!
- Где же твой особняк, я приеду к тебе с визитом.
- В Тампле у принца Конти. Его высочество просил меня занять комнату в его особняке, что чрезвычайно удобно, потому что Тампль, жилище принца крови, неприкосновенен, и я могу говорить из моего окна прокурорам и агентам месье Фейдо все, что захочу, а они не могут сделать ничего - им остается кланяться в моем лице дворянину дома принца.
- Ты дворянин дома принца Конти?
- Да. Я, Шарль Жак Луи Опост де Рошель, шевалье де Ла Морлиер, родившийся в Гренобле 12 мая 1701 года в благородной и старинной семье, имею честь занимать должность в доме принца Конти.
- Должность… какую?
- Человека любезного, приятного и полезного.
- Ты ему нужен - это я поняла.
Морлиер опорожнил свой стакан.
- Пресмешная мысль, - продолжала Бриссо, - принцу взять к себе такого человека…
- Молчи! Не забывай, с кем ты говоришь.
- Кто тебя представил принцу?
- Я сам. Представь себе, в настоящее время я нахожусь в дурных отношениях с Вольтером, с начальником полиции, с коллегией клермонтских иезуитов, с моими кредиторами, которые гоняются за мной, как собаки за кабаном. Желая быть спокойным, я однажды утром принарядился, надел на шею орден Спасителя и отправился к его высочеству.
- И он тебя принял?
- Весьма любезно, за завтраком…
- И пригласил тебя?
- Нет, но он выслушал меня. И вот что я ему сказал.
Морлиер встал и принял позу, которую он, вероятно, принимал, когда говорил с принцем.
- Монсеньор, я пришел предложить вам дело, которое считаю превосходным. У каждого принца имеются разные потребности, которые нельзя удовлетворять по своему желанию и по своей воле. Поэтому каждому принцу крови следует иметь возле себя преданного служителя, которого можно было бы выставить вместо себя в случае надобности, который имел бы имя, приличное звание и скверную репутацию. Этот человек будет полезен тем, что все видел, все читал, все знал, все делал, и годится даже на виселицу, но вхож и в хорошие дома; у него есть друзья во всех классах общества, он не отступает ни перед каким - хорошим или дурным - поступком, не боится ни черта, ни полиции, ни удара шпаги, ни Бастилии; этот человек единственный, особый. Это - я! Я - шевалье де Ла Морлиер, я - который служил в мушкетерах, я - чьи друзья Шароле, Бульон, Роган, Монморанси, Тремуйль, я - участник ужинов Ларошфуко, Косее, Креки, Мальи, Бово, Бофретона, Ришелье, я - промотавший отцовское наследство, чтобы не иметь с ним хлопот, я, знающий все, видевший все, умеющий все! Поверьте мне, монсеньор, возьмите меня к себе! Вы не найдете подобного мне.
- Бесподобно! - сказала Бриссо, слушавшая с восторгом. - А что ответил его высочество?
- Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я поселился вчера.
- Браво! А я думала, что ты шутишь.
- Это чистая правда, повторяю. Я никогда не был так спокоен. Ну что ж, милый старый друг, наполни мой стакан, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!
- Объясни теперь, зачем ты пригласил меня ужинать?
- Что? - удивился Морлиер.
- Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?
- Это я должен тебя об этом спросить.
- То есть?
- Хватит шутить!
- Что?
- Это ты мне написал!
- Нет.
- Да.
- Вот твое письмо!
- А вот твое.
Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый держал в руке. Они развернули их одновременно, прочли, потом подняли головы, и глаза их встретились с удивлением до того комическим, что они громко расхохотались.
- Это уж слишком! - вскричал Морлиер.
- Что за шутка! - сказала Бриссо.
- Что значит эта мистификация?
- Это не мистификация, - сказал чей-то голос.
Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты открылась, и очаровательный молодой человек подошел к ним, улыбаясь.
- О! - вскричала Бриссо. - Виконт де Сен-Ле д'Эссеран!
- Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад отужинать с вами!
Он обернулся: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.
- Ах! - воскликнул Морлиер, зажмурив глаза. - Это сияние солнца!
XXV
Пожелания
Виконт Сен-Ле д'Эссеран вошел с той изящной непринужденностью, с той дерзкой фамильярностью, которые регентство по наследству передало царствованию Людовика XV. Высоко подняв голову, вздернув нос, с насмешкой на губах, со шляпой набекрень, он держал правую руку в кармане панталон, а левой опирался на эфес шпаги. Виконт остановился, выставил правую ногу вперед и перенеся всю тяжесть тела на левую ногу. Он был очарователен, до того очарователен, что даже Бриссо, смотревшая на него с видом знатока, прошептала чуть слышно:
- Просто прелесть!
Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и, протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:
- Вот две особы, о которых я вам говорил: шевалье де Рошель де Ла Морлиер и мадам Мари Жозефина Филаминта Бриссо.
Бриссо сделала низкий реверанс. Морлиер поклонился в третьей позиции, как танцмейстер в менуэте.
Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но остановил свой взгляд на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, усыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее, при этом на пальце его блеснул перстень с бриллиантом изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, был ослеплен.
- Луч солнца! - сказал он.
Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, спросил:
- Сколько ты стоишь?
Шевалье остолбенел. Этот дерзкий вопрос поразил его так метко, как хорошо направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не считался постыдным. Но как ни груба была его совесть, удар был все же силен, и присутствие духа изменило ему, поскольку вопрос был до того ясен и справедлив, содержал такой стоицизм и такое презрение, что, как ни порочен был этот человек, он смутился, однако тут же оправился и ответил:
- Сколько я стою? Это зависит…
- От чего или от кого? - спросил незнакомец.
- От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которой могут меня повесить, а для другого я на вес золота. Вы который из двух?
- Выбирай по своему усмотрению.
- Я уже выбрал…
Незнакомец сделал движение, чтобы закрыть свою табакерку. Бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, поднял пуговицу еще проворнее и, положив на ладонь, сказал:
- Клянусь рогами дьявола, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров. - И со вздохом сожаления он подал незнакомцу.
- Он переходит от меня к вам, - сказал незнакомец, - сохраните его как сувенир.
- Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! - вскричал Морлиер. - Я начинаю понимать, - прибавил он, - вы спросили: "Сколько ты стоишь?", - а теперь я спрошу: "Во сколько вы меня цените?"
- Это зависит…
- От чего или от кого?
- От того, что ты можешь сделать.
- Я могу сделать все.
- Даже то, чего не делают другие?
- Особенно то, чего не должно делать.
- Ты умен.
- Я живу своим умом.
- Ты можешь убить человека?
- Без труда - как выпить бокал шампанского.
- Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Ты не добр и не великодушен? Тебя трудно растрогать?
- Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится одолевать даже ничтожного порыва добродетели.
Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица упала на пол. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.
- Пара! - восторженно воскликнул он.
Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, куда уже припрятал первую, он прибавил:
- Я отдам вам мою кровь для того, чтобы узнать, кого я имею честь благодарить.
- Графа А, - ответил незнакомец.
- Графа А, - повторил Морлиер, - прекрасное имя!
Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился к Бриссо, с которой виконт де Сен-Ле тихо разговаривал уже несколько минут на другом конце комнаты.
- Ну, что? - спросил он.
- К вашим услугам, - отвечала Бриссо с низким реверансом.
- Ты готова?
- На все.
- Если так, сядем за стол и побеседуем за ужином.
Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем как граф А сел за стол, имея по правую руку Морлиера, а по левую Бриссо. Пришел слуга.
- Подавайте! - сказал Сен-Ле и также сел.
Слуга исчез, и через несколько минут стол был уставлен изысканными яствами.
- Клянусь своей жизнью! - вскричал Морлиер. - Как хорошо ужинают в "Царе Соломоне", это лучший трактир Франции.
- Давно вы знаете это место? - спросил граф, который ничего не пил и не ел.
- Очень давно, месье.
- Если ваша память тверда, то она, вероятно, хранит далекие воспоминания.
- Да…
- В 1724 году в ночь под Новый год вы случаем не ужинали здесь?
Морлиер ударил себя по лбу.
- Подождите! Подождите! - сказал он. - Мне кажется, что…
- Это было в этой самой комнате; за столом сидели двенадцать человек. Вы встречали Новый год. Присутствовали де Конфулак, де Креки, де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джемс, де Таванн, де Шароле, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я запамятовал, но я назову его бароном. Помните?
- Прекрасно помню!
- Была полночь, ужин находился в полном разгаре, бутылки опустели, и в головах начали рождаться самые сумасбродные идеи…
- Откуда вы знаете все это? - удивился Морлиер.
- Условились, что, когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда кончится 1724-й и начнется 1725-й, все будут пить за здоровье и взаимно высказывать разные пожелания…
- Ну да! - закричал Морлиер. - Фиц-Джемс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я в самом деле попал в тюрьму за долги.
- Условились, - продолжал граф, - что каждое желание должно быть исполнено, как бы оно ни было странно и сумасбродно, и все двенадцать присутствующих должны были способствовать исполнению этих желаний.
- Именно! И я помню, что нашего друга барона, имя которого вы забыли, звали де Монжуа.
- Шевалье, почему вы вспомнили о бароне Монжуа?
- Он пожелал графу Шароле нечто и впрямь забавное.
- Что же? - спросил виконт де Сен-Ле.
- Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или носить желтый костюм четыре дня подряд.
- Да! - сказал Сен-Ле смеясь. - В самом деле забавное желание!
- А чем ответил Шароле? - спросил граф. - Какое желание загадал он, в свою очередь. Вы помните?
- Не совсем, - отвечал Морлиер с некоторым замешательством.
- Граф де Шароле, - продолжал граф, - пожелал барону взять в любовницы через месяц первую девушку, замужнюю женщину или вдову, которую он встретит, выходя из таверны, будь она стара, безобразна, дряхла, или четыре дня подряд носить парик из кабаньей шкуры.
- Одно желание стоило другого! - заметил Сен-Ле улыбаясь.
- Но откуда вы-то все это знаете? - спросил Морлиер. - Ведь вы не ужинали с нами!
- Я знаю то, что мне нужно знать, - ответил граф А, - и всегда бываю там, где должен быть.
- Стало быть, вы обладаете даром быть невидимым и между тем присутствовать везде?
- Вы говорите, что в 1725 году сидели в тюрьме?
- Совершенно верно.
- Вас посадили в тюрьму 30 января, а выпустили 30 июля - так?
- Так, месье.
- В этом самом году, весной, - обратился граф к Бриссо, - вы продавали букеты в саду Пале-Рояль?
- Да, - отвечала Бриссо с удивлением, - я этого не забыла. Но как вы это помните? Я была цветочницей всего полгода.
- Да, вы начали продавать букеты 12 января в том самом году.
Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этой дате произвело на нее сильное впечатление.
- 12 января! - повторила она.
- В этот самый день вы продали свой первый букет? - спросил граф.
- Да… Но откуда вам известно, что в этот самый день я продала мой первый букет?
Граф не ответил. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.
- Как много вам известно, граф! - сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. - Право, мне кажется, что вы знаете все на свете.
- Хотите доказательство? - спросил граф.
- Ну да. Ничто не делает ужин столь приятным, как беседа с человеком таких необыкновенных достоинств, граф.
Поклонившись графу, Морлиер налил себе очередной стакан ронского вина. Бриссо смотрела на графа, стараясь вызвать былые воспоминания. С начала ужина она не принимала никакого участия в разговоре до тех пор, пока граф не заговорил с ней. Устремив на него взгляд, она упорно припоминала, где видела этого человека, но никак не могла вспомнить. Сен-Ле, по-видимому, мало обращавший внимания на то, что происходило вокруг него, занимался только ужином: он накладывал кушанья, наполнял стаканы, разговаривал со своим соседом справа, со своей соседкой слева с живостью и с увлечением, которые шевалье де Морлиер оценил по достоинству.
- Вернемся к тому ужину в ночь на 1 января 1725 года, - резко сказал граф.