- Он сказал, что ему хотелось бы называть меня братом, чтобы иметь право называть тебя своей женой.
- Он так сказал?
- Он сказал еще кое-что.
- Что именно?
- Какая ты любопытная! Впрочем, все равно, скажу тебе. Он сказал со слезами на глазах и с волнением в голосе, что любит тебя всем сердцем и всей душой, что он честный человек и даже ценой жизни, если это понадобится, докажет тебе свою любовь. Он спросил меня в конце разговора: "Что я должен сделать для того, чтобы Нисетта стала моей женой?"
Нисетта не сводила с брата глаз.
- А ты что ему ответил? - спросила она.
- Я взял его за руку, пожал ее и ответил: "Ролан, я знаю, что ты человек с сердцем и с честью, ты любишь Нисетту… она будет твоей женой".
- Ах! - произнесла молодая девушка, приложив руку к сердцу в сильном волнении.
Жильбер обнял ее, Нисетта обвила руки вокруг шеи брата и, положив голову на его плечо, заплакала.
- Нисетта, Нисетта, - горячо сказал Жильбер, - прекратишь ты плакать? Разве ты не знаешь, что твой брат становится глупцом, когда его сестра плачет! Полно! Посмотри на меня, улыбнись и не плачь.
- Эти слезы, - сказала Нисетта, - текут от радости.
- Ты очень любишь Ролана?
- Конечно!
Нисетта произнесла это с наивностью, показывавшей ее чистосердечие.
- Если ты его любишь, - продолжал Жильбер, - ты будешь счастлива, потому что станешь его женой через три месяца.
- Через три месяца? - удивилась Нисетта.
- Да, - подтвердил Жильбер.
- Почему же именно через три месяца?
- Потому что по причинам, о которых тебе не следует знать, столько времени должно пройти до твоего брака.
- Но…
- Нисетта, - сказал Жильбер твердым голосом и пристально посмотрел на сестру, - ты знаешь, что я не люблю никого на свете, кроме тебя. Вся нежность моего сердца отдана тебе… Я охотно отдал бы и свою жизнь, чтобы упрочить твое счастье. Если я откладываю это счастье на три месяца, то лишь потому, что важные обстоятельства принуждают меня к этому.
- Дорогой брат, - живо перебила его Нисетта, - если ты не любишь на свете никого, кроме меня, то и для меня ты главнее всего. Я никогда не знала ни отца, ни матери - я питаю к тебе всю нежность сестры и дочери, я верю тебе как моему доброму гению. Мое счастье в твоих руках, я буду слепо повиноваться тебе.
- Поцелуй же меня, Нисетта, иди скорее в свою комнату и ложись спать. Иди, дитя мое, и надейся на меня. Твое счастье в надежных руках. Через три месяца ты будешь женой Ролана.
- Мы будем оба тебя любить.
Жильбер грустно улыбнулся и обнял сестру.
- Иди ложись! - повторил он.
Нисетта, в последний раз посмотрев на брата, ушла в соседнюю комнату. Жильбер не спускал с нее глаз.
"Люди терзают мое сердце, и Господь в своем щедром милосердии даровал мне этого ангела для того, чтобы остановить зло".
Он пошел к другой двери, напротив той, которая вела в комнату Нисетты.
- Да! - сказал он, проходя в комнату прямо над лавкой. - Да! Это единственное существо, любимое мной, - остальных я ненавижу!
Когда Жильбер произнес слова "я ненавижу", лицо его приняло свирепое выражение, ноздри расширились, как у хищника, почуявшего кровь.
- Проклятое французское общество! С какой радостью я заплачу наконец всем этим людям за зло, которое они принесли мне!
Он приложился лбом к стеклу; снег продолжал падать. В тишине послышалось пение петуха.
- Пора, - сказал Жильбер, вздрогнув, - будем продолжать мщение!
Подойдя снова к двери, он запер ее на задвижку. В комнате Жильбера стояли большая дубовая кровать с балдахином, огромный сундук, четыре стула и стол. Оба окна были напротив двери. Кровать располагалась справа, а слева возвышался большой камин. Жильбер подошел к камину и, наклонившись, приложился губами к одному из отверстий на боковой раме. Раздался пронзительный свист где-то вдали, со стороны набережной, потом снова послышалось пение петуха. Жильбер погасил фонарь, который он поставил на стол, и комната погрузилась во тьму.
V
"Самаритянка"
Любуясь современным Новым мостом в Париже, украшенным и отреставрированным, мы не можем и представить себе Новый мост в том виде, в котором он существовал в прежние времена.
Раньше Новый мост, со своими узкими и высокими тротуарами, и особенно со своей "Самаритянкой", имел вид поистине живописный. Все иностранцы, приезжавшие в Париж, стремились в первую очередь осмотреть Новый мост. Наибольший восторг вызывала "Самаритянка".
Она находилась на второй арке, где на сваях возвышалось над мостом здание, украшенное скульптурной группой, представлявшей Спасителя и самаритянку. Из раковины, располагавшейся между двумя этими фигурами, падала вода в позолоченный бассейн. Над скульптурой находились знаменитые часы, игравшие арию, отмеряя время. Механизм, устроенный фламандцем Жаном Линтрлайром, поднимал воду и разливал ее в соседние фонтаны. Сваи Самаритянки не позволяли проходить судам под второй аркой, а под третьей проход был почти невозможен. У первой же арки вода была так низка, что соседство насоса не мешало ей.
Зимой 1745 года Сена обмелела, и под аркой было почти сухо. Холод несколько дней был таким сильным, что на реке появились большие льдины. Во избежание опасного столкновения со льдинами около Самаритянки железными лентами укрепили толстые бревна, о которые должен был разбиваться лед. Это остановило льдины и собрало их в одном месте, и Сена от берега до третьей арки сплошь покрылась льдом.
Пробило половину четвертого пополуночи на часах Самаритянки. Это было через несколько минут после того, как А прислонился к двери дома на улице Сонри.
Под аркой какая-то черная масса еле заметно выделялась из сплошной темноты. Это были двадцать человек, прижимавшиеся один к другому и сохранявшие глубокое молчание. Вдруг раздался легкий шум. Между людьми, находившимися тут, проскользнул человек и сказал чуть слышно:
- Да!
Это слово, произнесенное в тишине, произвело магическое действие: радостный трепет пробежал по собравшимся, все выпрямились и, видимо, воодушевились.
- Внимание и молчание, - сказал пришедший.
Моментально воцарилась тишина. Снег продолжал идти все сильнее и сильнее и был до того обильным, что превратился в занавес, через который не мог проникнуть взор.
На "Самаритянке" пробило четыре часа, когда еще один человек, держась за конец веревки, другой конец которой был прикреплен к высоким сваям, спрыгнул под арку.
Все расступились, и человек этот остался один среди круга. Он был одет в темно-коричневый костюм, прекрасно обрисовывавший его красивую фигуру. На нем были большие сапоги, узкие панталоны и куртка, стянутая кожаным поясом. Голова его была не покрыта, волосы так густы и роскошны, что сам Людовик XIV позавидовал бы ему. Лицо украшали огромные усы и борода, покрывавшие всю нижнюю его часть. Густые брови нависали над глазами. Невозможно было разглядеть черты лица, потому что видна была только черная масса из бороды, усов, бровей и волос. Пара пистолетов, короткая шпага и кинжал были заткнуты за пояс. Через левое плечо человека был перекинут черный плащ. Он осмотрел всех быстрым взором.
- Вы готовы? - спросил он.
Все сделали утвердительный знак.
- Каждый из вас может стать богачом, - продолжал человек, - но дело опасное. Дозорные предупреждены. Выбраны лучшие солдаты. Вам придется драться. Половина из вас, может быть, погибнет, но другая половина получит сто тысяч ливров.
Послышались возгласы восторга.
- Дети Курятника! - продолжал человек. - Вспомните клятву, которую вы дали, когда признали меня начальником: чтобы ни один из вас не отдался в руки врагов живым!
Он направился к набережной, и все последовали за ним. Снег падал густыми хлопьями.
VI
Конфетница
В эту ночь знаменитая балерина Комарго давала ужин.
Комарго была тогда на пике своей славы и великолепия.
Дочь Жозефа Кюппи, воспитанница знаменитой Прево, Марианна Комарго начала свое восхождение к успеху скандальным новшеством и громким приключением.
Новшество состояло в том, что Комарго была первой танцовщицей, которая решилась надеть короткое платье. В балете "Танцы характеров", она выступала как раз в таком платье. Весь Париж толковал об этом в продолжение целого месяца. В один прекрасный вечер, во время представления, один из дворян, сидевший недалеко от сцены, бросился на сцену, схватил Комарго и убежал вместе с ней, окруженный лакеями, которые были расставлены им так, чтобы помочь ему в похищении. Этим дворянином был граф де Мелен. Он увез Комарго и запер в особняке на улице Кюльтюр-Сен-Жерве.
Отец Комарго обратился к королю, и только повеление Людовика XV возвратило свободу очаровательной пленнице.
Это приключение доставило ей шквал рукоплесканий, когда она снова появилась на сцене, и только увеличило ее успех.
В том же 1745 году Комарго жила в маленьком очаровательном особняке, на улице Трех Павильонов, подаренном ей к Новому году герцогом де Коссе-Бриссаком. На фасаде, над парадным входом, было вырезано слово "Конфетница". Каждая буква представляла собой несколько конфет. В первый день нового года, когда этот особняк был подарен, все его комнаты, от погреба до чердака, были завалены конфетами. Таким образом, название было оправданно.
Столовая в "Конфетнице" была одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки. На белых стенах - лепнина, разрисованная гирляндами ярких цветов. Люстры были из хрусталя, а вся мебель - из розового и лимонного дерева. На потолке летали амуры в нежных облаках.
В эту ночь за столом, отлично сервированным и стоявшим посреди чудесной столовой, сидели двенадцать гостей.
Комарго, как подобает хозяйке, занимала первое место. По правую ее руку сидел герцог де Коссе-Бриссак, а по левую - герцог де Ришелье, напротив нее - мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса, имевшая огромный успех в роли Меропы, новом творении Вольтера, который был уже известен, хотя еще не находился в зените своей славы.
По правую руку Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, впоследствии прекрасный полководец и хороший литератор. С другой стороны без умолку болтал блестящий виконт дё Таванн, который в царствование Людовика XV сохранил все привычки регентства.
Между виконтом де Таванном и герцогом де Коссе-Бриссаком сидели Софи Комарго, младшая сестра балерины, и Катрин Госсен, блистательная актриса, "трогательная чувствительность, очаровательная речь и восхитительная фация" которой, по словам современников, приводили публику в восторг.
Молодой красивый аббат сидел между этими женщинами. Это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал Цветочница Бабета и который ответил кардиналу Флери, сказавшему ему грубо: "Вам не на что надеяться, пока я жив". - "Ну что же, я подожду!"
Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидели: мадемуазель Сале, приятельница Комарго и ее соперница на хореографическом поприще, князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов своего времени, и мадемуазель Кинон, которой тогда было сорок лет, но которая была красивее всех молодых женщин, окружавших ее. Кинон, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее "остроумной, очаровательной, божественной, мудрой Талией", "любезным рассудительным критиком и владычицей", в то время уже четыре года как перестала выступать на сцене.
Пробило три часа. Никто из собравшихся не слышал боя часов - до того интересным и живым был разговор.
- Однако, милая моя Дюмениль, - говорила Сале, - надо бы запретить подобные выпады. Это ужасно! Вы, должно быть, очень испугались?
- Я на несколько дней сохранила яркое воспоминание о столь сильном выражении эмоций, - смеясь, отвечала знаменитая трагическая актриса.
- Зачем же вы так изумительно реалистично передаете вымысел? - спросил де Креки у своей соседки. - В тот вечер, во время сцены проклятия, буквально весь партер трепетал от ужаса.
- Да, - вмешался аббат де Берни, - и в эту самую минуту заезжий простак бросился на вас и ударил!
- Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, - сказал Ришелье, - но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и даже поблагодарила его.
- Милая моя, - сказала Кинон, - наряду с этим проявлением восторга, чересчур шумного, но бесспорно доказывающего все величие вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно доказательство, которое будет так же лестно для вас: Эррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и о мадемуазель Клерон, успех которой за эти два года очевиден.
"Как вы их находите?" - спросила я Эррика. "Невозможно лучше Клерон исполнять трагические роли", - ответил он. "А мадемуазель Дюмениль?" - спросила я. "О! - сказал он с энтузиазмом артиста. - Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию и понял поэта, который мог вдохновиться ими!"
- Черт возьми! - вскричал князь Ликсен. - Эррик сказал правду: мадемуазель Клерон - это искусство, мадемуазель Дюмениль - это природа!
- А вы сами, князь, что такое? - спросила мадемуазель Госсен.
- Поклонник всех трех!
- Как трех? Вы назвали только искусство и природу.
- И искусство, и природу связывает очарование. Это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.
- Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! - вскричал Ришелье.
- Каким образом?
- Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.
- Что ж он сказал?
- Креки вам скажет. Ну, маркиз, - продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, - повтори же нам строки, которые Вольтер сочинил вчера за ужином и которые ты выслушал так благоговейно.
- Я их помню! - вскричала Кинон.
- Так прочтите вы! Я предпочитаю, чтобы слова вылетали из ваших очаровательных уст.
- Нет! - закричал аббат де Берни. - Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. Я их также отлично помню и готов доказать это вам.
Отбросив голову назад, молодой аббат стал декламировать с той фацией, которая делала его одним из самых привлекательных собеседников:
Ах, Комарго, вы точно бриллиант!
Но Сале - мой восхитительный кумир!
Как ваша легкая поступь
Всегда неподражаемо мила!
И если нимфы порхают, как вы,
То грации танцуют, как она.
Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Комарго.
- Это правда, это правда! - сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.
- Господа! - сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. - Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который этой ночью доставил нам несравненное удовольствие - провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.
Он поклонился попеременно Дюмениль, Госсен, Комарго, Сале, Софи и Кинон.
- Действительно, невозможно, господа, находиться в лучшем обществе, - ответил де Бриссак, обводя взглядом дам.
- Да, - сказал Таванн, выпивая свой бокал, - так же думает один замечательный человек… Как я сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его сегодня в ту минуту, когда выходил из своего особняка. Когда я сказал, куда иду ужинать, он ответил: "Как жаль, что этой ночью я должен завершить несколько важных предприятий, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы представить меня". И я сделал бы это с радостью, - продолжал Таванн.
- Вы говорите о своем друге? - спросила Софи.
- Да, он мой друг, причем преданный, моя красавица!
- Дворянин?
- Чистокровный!
- Мы его знаем? - спросила Комарго.
- Вы его знаете все… по крайней мере, по имени.
- И это имя знаменито?
- Его знаменитость увеличивается каждый день, потому что это имя у всех на устах.
- Но кто же это? - спросил Ришелье.
- Да-да! Кто это? - заговорили со всех сторон.
- Отгадайте! - сказал Таванн.
- Не мучь нас! - закричал Креки. - Назови его имя!
- Его имя! Его имя! - закричали дамы. Таванн принял позу, исполненную достоинства.
- Петушиный Рыцарь, - сказал он.
Наступило минутное молчание, потом все мужчины расхохотались.
- Петушиный Рыцарь! - повторил Бриссак. - Так вот о ком ты сожалеешь? Вы слышите, Комарго?
- Слышу и трепещу!
- Ах, виконт! Можно ли говорить такие ужасные вещи? - сказала Сале.
- Я говорю правду.
- Как! Вы говорите о Петушином Рыцаре? Об этом разбойнике, которым занимается весь Париж?
- Именно.
- Об этом человеке, который ни перед чем не остановится?
- О нем самом, мадемуазель.
- И вы говорите, что он ваш друг?
- Самый лучший.
- Как лестно для этих господ! - сказала Кинон, смеясь.
- Да! - сказал Таванн. - Я очень сожалею, что он сейчас занят, а то я привез бы к вам его и, конечно, познакомившись с ним, вы изменили бы мнение об этом человеке.
- Не шутите так! - сказала Комарго.
- А я бы хотел увидать этого Петушиного Рыцаря! - воскликнул Ликсен. - Потому что, если память мне не изменяет, он ограбил пятнадцать лет тому назад особняк моей милой тетушки и теперь рассказал бы мне подробности.
- Неужели это он ограбил особняк княгини де Мезан?
- Это правда! - подтвердил Ришелье, смеясь.
- Ах да, любезный герцог, вы, должно быть, все помните - вы же были у моей тети в тот вечер.
- Я провел вечер в ее ложе в опере, и мы вернулись вместе в особняк: княгиня де Мезан, я и Петушиный Рыцарь. Только я уехал после ужина, а счастливец рыцарь ночевал в особняке.
- Что за выдумка? - смеясь, сказала Дюмениль.
- Я рассказываю то, что было.
- Как? - сказал аббат де Берни. - Вы вернулись из оперы с Петушиным Рыцарем и княгиней?
- Да, втроем, нас привезла одна карета.
- Очень мило! - сказал герцог де Бриссак.
- Петушиный Рыцарь редко ходит пешком, - заметил Таванн.
- Он слишком знатный дворянин для этого, - предположил аббат.
- И вы вернулись все трое в одной карете? - спросила Госсен.
- Трое в карете? Нет, мадемуазель, я этого не говорил.
- Объясните же нам эту странность, - сказал герцог де Бриссак.
- Мы с княгиней ехали в карете. Рыцарь же привязал себя кожаными ремнями к карете под рессорами и таким образом въехал во двор. Так что его появление не было замечено охранником особняка.
- А уж этого цербера нелегко обмануть, - вскричал Ликсен, - поверьте мне!
- Ну а потом что случилось? - спросила Комарго.
- Возможно, - продолжал Ришелье, - Рыцарь ждал в этом положении, пока все в конюшне не легли спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее камеристок. Он бесшумно взломал замок бюро, вынул тысячу луидоров и большой портфель.
- А потом? - спросили дамы, сильно заинтересованные рассказом герцога.
- Потом он ушел.
- Каким образом?
- По крыше. Он пролез в окно прачечной на чердаке, и спустился по простыне.
- И никто ничего не услышал? - спросила Госсен.
- Совсем ничего. Кражу обнаружили на другой день, - ответил князь, - и то тетушка отперла свое бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее.
- Ха… ха… ха! Это уж чересчур! - вскричала Кинон, расхохотавшись. - Петушиный Рыцарь уведомил вашу тетушку, что обокрал ее?