Шовиньеру не раз приходилось выступать перед людьми, и он прекрасно знал, как и с какими словами надо обращаться к ним, чтобы найти отклик в их душах и всколыхнуть их эмоции.
Франция обезлюдела после недавних событий, так начал он. Гнусная порода аристократов и их приспешников, которая уничтожается спасителями страны, должна быть замещена расой свободных людей, рожденных в просвещенном веке. Только так свободная Франция сможет занять подобающее ей блистательное место среди прочих стран. Но это еще не все. Новые бойцы должны встать на место замечательных патриотов, добровольно отдававших свои жизни на границах страны, защищая родину от вторжения наймитов деспотизма. Забывать об этом означало бы пренебречь священным долгом, исполнения которого нация имеет право требовать от своих граждан, и обречь республику на неминуемую гибель.
Постепенно его демагогические разглагольствования расшевелили разношерстную толпу, и стали раздаваться одобрительные возгласы. Сочтя, что его слушатели дошли до нужной степени восприимчивости, он обрушил на их головы новоиспеченный шедевр ораторского искусства:
- Безбрачие является оскорблением природы!
Он подробно остановился на моральном, гражданском и национальном аспектах этого вопроса и, убедившись, что аудитория вполне разделяет его точку зрения, потребовал от нее проявить свой патриотизм и республиканский дух и объявить вне закона всякого неженатого мужчину в возрасте старше двадцати пяти лет. После такого заявления он с достоинством удалился, и вслед ему неслись восторженные крики пришедшей в неистовство толпы.
Никто лучше Шовиньера не знал, что при охватившем умы людей помешательстве, которое наблюдалось во Франции времен падения монархии, экстравагантность выдвинутой доктрины лишь способствовала ее одобрению. А здесь, в Пуссино, рука об руку с безумием шествовал страх: в городе заработала гильотина, головы полетели с плеч упорствующих священников и прочих тайных приверженцев падшего режима, и все воочию убедились, насколько опасно шутить с Шовиньером, в лице которого волна террора докатилась и до их мирного края. Неудивительно, что в последующие дни Пуссино охватила настоящая свадебная лихорадка, а евангелие Шовиньера проповедовалось на каждом углу чумазыми проповедниками, еще месяц назад не посмевшими бы и на полтона возвысить свой голос.
Через десять дней обстановка в городе накалилась до такой степени, что на собрании якобинской организации было принято единодушное решение считать в нынешних тяжелых для страны обстоятельствах нелояльностью отказ мужчины старше двадцати пяти лет жениться; такового было предложено объявлять вне закона и отправлять на гильотину. Затем якобинцы представили свое решение на утверждение революционному комитету, а тот, не зная, как отреагировать на столь странное требование, послал за разъяснениями к гражданину полномочному представителю.
- Глас народа - глас Божий, - безапелляционно заявил Шовиньер. - Все мы являемся покорными исполнителями царственной воли народа, и не наше дело противиться ее изъявлениям, даже самым неожиданным.
Его тон и манера перепугали членов комитета; им показалось, что они увидели перед собой вещающего от имени богини Разума пророка, с которым бессмысленно было вступать в дебаты. Якобинская резолюция получила статус закона, и huissiers отправились на розыски холостых мужчин, которые вызывались в суд и ставились перед выбором: в трехдневный срок жениться или умереть на гильотине.
Гражданин полномочный представитель втайне потирал от удовольствия руки: еще бы, наконец-то появилась возможность обвинить доселе неуязвимого виконта де Корбаля в энсивизме и, таким образом, удовлетворить свое чудовищно извращенное чувство юмора.
Чтобы показать свое уважение к суду и соблюсти приличествующие случаю формальности, в незыблемость которых месье Корбиньи де Корбаль свято верил, он оделся с необычной для него тщательностью: на нем был черный сюртук с серебряными пуговицами, шелковые бриджи, чулки и туфли с пряжками, а его каштановые волосы были собраны сзади и аккуратно перевязаны черной шелковой лентой.
Не проронив ни слова, он с достоинством и выдержкой выслушал увещевания судей, почтительно поклонился им и так же молча удалился бы, если бы Шовиньеру не захотелось прокомментировать решение суда.
- Гражданин бывший виконт де Корбаль по рождению принадлежит к классу, упраздненному республикой, - мягким адвокатским тоном начал он. - И тем, что он до сих пор не разделил судьбу, постигшую большинство его представителей, он целиком и полностью обязан общественному мнению, которое считало его человеком республиканских убеждений, исповедовавшим высокие идеалы свободы, равенства и братства. Но пришло время, когда одних слов недостаточно, чтобы смыть родовые пятна аристократического происхождения; гражданин Корбаль должен понять, что сейчас ему предоставляется возможность раз и навсегда подтвердить свою преданность революционной Франции.
Шовиньер сделал паузу. В переполненном зале суда царила полная тишина. Он взглянул на бесстрастное лицо месье де Корбаля и с тайным восторгом представил, как сейчас изменится его выражение.
- К счастью, я имел честь познакомиться с его домашними и могу дать ему добрый совет: не смущаться трудностью выбора подходящей для себя пары, поскольку невеста находится рядом с ним. Я позволю себе смелость указать ему на нее, поскольку мы частенько не замечаем того, что находится рядом с нами, так сказать, у нас под самым носом, и мне бы не хотелось, чтобы бывший виконт допустил такую оплошность. Нет сомнений, что лучшей супругой ему станет его же служанка, простая девушка из народа по имени Филомена Полар; суд рекомендует ему жениться на ней и этим не только исполнить судебное постановление, но и доказать своим поступком, что он является истинным приверженцем господствующей во Франции религии равенства, а не укрывшимся под ее сенью еретиком.
Такое предложение, достойное, по мнению отребья, составлявшего большую часть аудитории Шовиньера, самого царя Соломона, было встречено с восторгом. Месье де Корбаль покраснел, но когда он заговорил, его голос звучал ровно и спокойно.
- Всем вам известны мои чувства и мысли и скромный образ жизни, который я веду в своем доме, - начал он, полуобернувшись к присутствующим в зале, словно приглашая их стать свидетелями его слов. - Я верю в общность интересов и своими поступками неоднократно подтверждал это. Я ставлю интересы нации выше личных интересов и ради нее готов пожертвовать принадлежащим мне имуществом, а если надо, то и самой жизнью. Но я не только не признаю право нации на мою душу…
- Мы отменили все это, - раздраженно прервал его Шовиньер.
- …но даже не слышу голоса нации в столь абсурдном требовании, - не обращая на него внимания, продолжал Корбаль. - Позвольте напомнить вам, граждане судьи, что вы находитесь здесь для того, чтобы исполнять существующие законы, а не изобретать новые. Принятие законов является исключительной прерогативой Конвента, и всякий человек или группа людей, пытающиеся нарушить ее, присваивает себе, таким образом, право издавать законы и, следовательно, виновны в энсивизме.
Шовиньер не мог не восхититься блестящей контратакой его противника и мог только благодарить судьбу за то, что ее не смогла оценить по достоинству собравшаяся здесь малограмотная публика. В ответ из зала раздались лишь гневные выкрики да насмешки, и, когда шум утих, президент подвел итог заседанию:
- Вам дается три дня на размышление, гражданин Корбаль.
Корбаль неожиданно понял, что столкнулся с полным идиотизмом, который не в силах поколебать никакие доводы, сколь бы разумными они ни были, и это привело его в ярость. Его глаза гневно сверкнули, кровь отлила от лица, и он решительно шагнул к столу, за которым восседали судьи.
- Для решения мне хватит и трех секунд, гражданин президент, но даже триста лет не заставят меня согласиться на этот позор.
Толпа вновь заулюлюкала на него, а президент, бесстрастный, как скала, повторил:
- И тем не менее вам дается три дня.
Корбалю ничего не оставалось, как взять себя в руки, еще раз поклониться суду и удалиться, - упорствование могло стоить ему даже этих трех дней, необходимых для того, чтобы привести в должный порядок свои дела.
- Я думаю, вы сами убедились, чего стоит республиканство этого бывшего виконта, - негромко сказал Шовиньер президенту. - Под его благообразной личиной скрывается грубый, заносчивый дух аристократа, считающего, что в отличие от окружающих он сделан из другого теста. Он сгорает от стыда при одной мысли о том, что ему придется вступить в брак с крестьянской девушкой. Вы видели это своими глазами. Разве это республиканство?
Дусье чуть печально кивнул.
- Вы правы, гражданин полномочный представитель, - вздохнул он. - Без вас мы не смогли бы разглядеть его истинную сущность. Мы ошибались в нем.
Шовиньер, худощавый и жилистый, поднялся со стула, надел свою шляпу с перьями и поправил галстук.
- Пускай выбирает между Филоменой и эшафотом. Будем надеяться, что он предпочтет молоденькую курочку, - она быстро сделает из него хорошего республиканца.
Дусье рассмеялся. Он подумал, что гражданин полномочный представитель любит иногда пошутить. Гражданин полномочный представитель, если бы захотел пооткровенничать, мог бы уточнить его наблюдение и сказать, что шутит постоянно, но не у всякого хватает ума, чтобы понять это.
Глава VII
Был уже вечер, когда месье де Корбаль возвращался из города домой. Перспектива спасти свою жизнь ценой мезальянса совершенно не улыбалась ему, и сама мысль о том, что Филомена станет прародительницей будущих Корбалей, казалась ему отвратительной. Что и говорить, аристократические привычки преодолеваются с трудом, и Шовиньер был прав, утверждая, что республиканские чувства месье де Корбаля не отличались глубиной.
Корбаль всегда придерживался мнения, что из двух зол следует предпочесть меньшее. Бегство представлялось ему почти невозможным - в революционной Франции было крайне затруднительно передвигаться без документов - а раз так, то не лучше ли сохранить перед смертью самоуважение, нежели быть привезенным на казнь в цепях, как разбойник? В конце концов жизнь в такие времена отнюдь не заслуживала того, чтобы восхищаться ею, а загробное существование, если верить священникам, сулило немало интересного.
Он перемахнул через стену, огораживавшую принадлежащий ему выгон для скота, и тут, к своему удивлению, заметил неподалеку от себя притаившегося в тени мальчишку в блузе, широких панталонах и деревянных сабо, который, едва завидев его, припустился бегом к близлежащему лесу.
Такое поведение показалось месье де Корбалю весьма странным и требовало объяснения. Корбаль немедленно бросился в погоню и настиг беглеца, прежде чем тот сумел преодолеть половину расстояния, отделявшего его от заветной цели.
- Постой-ка, приятель! - схватив его за плечо, выпалил Корбаль. - Ты чересчур проворен для честного человека, и я хочу знать, почему ты прятался за стеной.
- Пустите меня, - пытаясь стряхнуть его хватку, огрызнулся юнец, - я ничего не сделал вам! Как вы смеете!
- О, да мы умеем сердиться! - рассмеялся Корбаль.
Но мальчишка, похоже, умел не только это. В его руке что-то блеснуло; Корбаль молниеносно обхватил худощавое тело юноши борцовской хваткой, так что тот не мог пошевелить руками, плотно прижал к себе и приподнял, явно намереваясь швырнуть мошенника на землю. Однако вместо этого он, словно обжегшись, резко оттолкнул его от себя и сам отступил на шаг назад.
- О Боже! - воскликнул он.
Юноша стоял перед ним, чуть склонив голову и тяжело дыша, но уже не пытался бежать.
- Кто вы? Откуда вы? И почему вы в мужском платье? Ответьте мне. Я не причиню вам зла.
Голос Корбаля неожиданно смягчился, в нем зазвучали интонации, свидетельствующие о его воспитании и происхождении.
- А вы кто? И откуда вы? - в свою очередь спросил незнакомец, вскинув голову, и у Корбаля исчезли всякие сомнения: он убедился, что перед ним женщина.
- До недавнего времени меня называли виконт Корбиньи де Корбаль. Затем меня ненадолго оставили в покое, прибавив к этому имени ci-devant. Теперь я даже не знаю, как представиться вам. Но эти земли пока еще остаются моими, равно как и вон тот дом, в котором вы сможете найти пристанище.
- Вы дворянин!
- Надеюсь, что так меня еще можно называть.
- Дворянин Франции на свободе! - почти насмешливо проговорила она.
- Трудно представить себе более невероятную встречу.
- Я вполне разделяю ваши чувства, - отозвался он. - Меньше всего на свете я мог предположить, что на своем лугу увижу даму благородного происхождения.
У нее перехватило дыхание.
- Как вы догадались об этом?
- Как? Интуиция, мадам - или, быть может, мадемуазель? Я к вашим услугам.
Она не сразу решилась ответить ему.
- Мне не остается ничего иного, как довериться вам, - наконец проговорила она, и ее голос звучал покорно и отрешенно. - Мне уже все равно. Я страшно устала и согласна отдохнуть где угодно, хоть на гильотине. Меня зовут Клеони де Монсорбье.
Он с удивлением повторил ее имя.
- Вы не верите? Вы наверняка слышали, что мы в тюрьме, в Париже. Мы ведь из Ниверне, и вполне вероятно, что сюда доходили слухи о нашей судьбе. Возможно, вам также известно, что мои отец и мать погибли на эшафоте, а меня поместили в дом для умалишенных. Но вряд ли вы знаете о том, что один из высокопоставленных революционеров, которому я приглянулась, вытащил меня оттуда. Это долгая история, месье виконт.
- В таком случае мы поговорим по дороге, - сказал он и, взяв мадемуазель де Монсорбье под руку, повел ее к видневшемуся на холме дому, окна которого красновато светились в сгущающихся сумерках.
Она вкратце рассказала ему о своем путешествии из Парижа под видом псевдосекретаря и о побеге из Ла-Шарите, не назвав, впрочем, имени ее покровителя-якобинца. Она надеялась найти пристанище у своих родственников в Шато-де-Блессо, но, к ее ужасу, их дом стоял пустой и закрытый. Оттуда она поехала в Веррус, в десяти милях от Шато-де-Блессо, где жили ее другие родственники. Однако на месте Верруса оказалось пепелище; в отчаянье она упала на землю и дала волю слезам.
Там ее заметили отправлявшиеся на работу в поле крестьяне. Не зная, что делать дальше, она решилась рискнуть и назвала им себя. К счастью, все эти люди были из одной семьи и еще верили в Бога и короля, хотя ради собственной безопасности были вынуждены скрывать свою веру. Они предложили ей поселиться у них, но Веррус не был целью ее странствий, и она могла случайно навлечь беду на своих хозяев, поэтому через несколько дней, переодевшись деревенским мальчишкой, она отправилась в дальнейший путь, намереваясь пешком пересечь Ниверне и Бургундию и достичь границы Швейцарии. До сих пор удача сопутствовала ей, и она сумела добраться почти до самой Бургундии - Пуссино находился всего в нескольких милях от границы этой провинции, - но путешествие оказалось гораздо тяжелее, чем она предполагала. По ночам она шла через леса и поля, стараясь избегать дорог, а днем спала в стогу сена или в заброшенном сарае. Ее постоянно терзали муки голода; иногда ее подкармливали крестьяне, не догадывавшиеся, впрочем, кто она и откуда, а однажды ей пришлось даже украсть еду. Затем она сбилась с дороги и два дня шла вместо востока на север, а в довершение своих невзгод попала в болото, сильно промокла и заболела. И на этот раз своим спасением она была обязана милосердию крестьян. В окрестностях Варзи на нее случайно наткнулся крестьянский мальчик; видя, в каком состоянии она находится, он привел ее к себе домой, и ей не оставалось ничего иного, как обо всем рассказать его матери. В течение десяти дней она поправлялась и набиралась сил и лишь неделю назад покинула их гостеприимный дом. Однако теперь ей приходилось двигаться с еще большей осторожностью и только глубокой ночью. Она слышала о появлении Шовиньера в Ньевре и о росте революционной активности в провинции и решила пожертвовать скоростью ради безопасности.
- Однако судьба вновь улыбнулась вам, - сказал виконт, чувствуя в своем сердце жалость к этой хрупкой девушке, на чью долю выпало столько страданий, и одновременно восхищаясь силой ее духа. - Здесь вы сможете провести ночь с комфортом и в безопасности.
- Увы, каждая такая ночь уменьшает мои шансы на спасение, - вздохнув, ответила она, - поскольку мне приходится идти только по ночам.
Месье де Корбаль неожиданно остановился и негромко рассмеялся.
- Мадемуазель, вы подаете мне пример.
- Пример?
- Глядя на вас, мне приходит в голову мысль… Впрочем, нет, - оборвал он сам себя. - Я уже думал об этом. Все это не стоит усилий.
Они поднялись по ступенькам крыльца, он толкнул дверь, и яркий свет, горевший внутри, почти ослепил их.
- Прошу вас, мадемуазель.
Она прошла вперед и очутилась в просторном, но весьма запущенном зале с каменными стенами, некогда служившем вестибюлем. Корбаль запер дверь, повернулся к ней и замер в изумлении и восторге, впервые отчетливо рассмотрев тонкие черты ее благородного лица и ореол золотистых волос. У Корбаля мелькнула мысль, что ни грязно-серая, местами рваная блуза, ни потертая, бесформенная шляпа, ни по-крестьянски неровно обрезанные волосы не могли скрыть происхождения этой девушки, которая, смущенно потупившись, стояла перед ним.
- Так что вы сказали, месье? - спросила она, решив положить конец становившемуся неловким молчанию. - Какой пример я подаю вам?
Но он, словно ничего не слыша, продолжал глядеть на нее, и его лицо с каждым мгновением становилось все задумчивее.
- Moriturus te salutat! - ответил он, как древнеримский гладиатор, и поклонился ей. - И я очень рад, что сперва мне довелось повстречать вас.
Она слегка вздрогнула, услышав латинскую фразу, и догадалась о ее значении.
- Что вы сказали? Кто собирается умереть?
- В данном случае все, принадлежащие к нашему с вами классу, - загадочно ответил он. - Разве сейчас Франция не напоминает арену, с которой римские гладиаторы приветствовали этими словами цезаря? Но что же мы стоим? - воспитание напомнило ему о его обязанностях хозяина. - Вам необходимо переодеться, мадемуазель. Я сейчас позову горничную; возможно, у нее…
- О нет-нет! - остановила она его. - Все, что мне нужно, - это чистые простыни. Если вас не затруднит, принесите их сами и не рассказывайте обо мне остальным. Гражданин Шовиньер слишком близко, чтобы пренебрегать предосторожностями.
- Вы знакомы с гражданином Шовиньером?
Она улыбнулась, и ему очень захотелось, чтобы она сделала это еще раз.
- Я слышала о нем, - уклончиво ответила она.
- Наверное, вы правы, - кивнул Корбаль. - Пойдемте выберем все, что вам потребуется.