Прочитав затем проповедь из нового евангелия равенства, которое, как он понял, жители Пуссино недостаточно уяснили себе, и обосновав необходимость уничтожения еретиков, а также всех тех, чье равнодушие представляло собой угрозу для победоносного распространения новой религии, он решил, что пора переходить от общего к частному. Ему уже было известно состояние дел в Пуссино и в его окрестностях, и он предъявил членам комитета внушительный список лиц, подозреваемых в одной из многочисленных форм нового вида преступления, называемого энсивизмом.
- Сейчас я зачитаю вам этот список, - сказал он, - и я приглашаю вас серьезно взвесить вину каждого, чье имя присутствует в нем. Я надеюсь, вы не считаете, что этот монумент, - он остановился и театральным жестом указал за окно, туда, где на рыночной площади устанавливалась кроваво-красная гильотина, - этот благородный меч свободы, рубивший головы тиранов и их приспешников, воздвигнут здесь только для того, чтобы украсить ваш город?
Кто из трепещущих от страха членов комитета мог предположить, что этот зловещий шутник издевается над ними и втайне делает посмешище из того самого евангелия, проповедовать которое он явился сюда? Временами казалось, что Шовиньер просто испытывает, до какой глубины может пасть запуганный и затерроризированный человек; не раз и не два он приводил в изумление Конвент граничащей с сарказмом напыщенностью своих формулировок, выдержанных, однако, в столь безупречном духе, что никто из его коллег-депутатов не осмелился высказать свои подозрения на этот счет. Вот и сейчас он наслаждался в душе созданной им же самим трагикомедией.
- Я вовсе не хочу сказать, дорогие сограждане, что подобное устройство не заслуживает того, чтобы украшать собой любой самый известный город. Спросите себя сами, друзья мои, какой памятник презренному королю, жестокому тирану или отвратительному слуге деспотизма, какой образ лицемерного святого или так называемого мученика способен сравниться с этим величественным символом освобождения человека и его избавления от пут, которыми короли и попы опутали самую его душу? Взгляните, с каким внушающим трепетное благоговение достоинством возвышается эта эмблема века Разума. Можно ли представить себе иной, более выразительный символ равенства? И ваш священный долг, братья мои, состоит в том, чтобы во славу Республики, единой и неделимой, пролить на этот эшафот, этот алтарь свободы, нечистую кровь аристократов и их приспешников.
Его пылающий взор обежал присутствующих, и они сбились в кучу, словно испуганные овцы.
- Вы молчите, друзья мои. Я понимаю вас. Я знаю, вы разделяете мои чувства и потому не находите слов, чтобы выразить свою огромную благодарность. Очень хорошо. Это означает, что вы не отступитесь от обязанностей, исполнить которые вас призвал глас народа, являющийся волей богов.
Он высоко поднял список, который все время держал в левой руке, произнося вступительное слово, и уже будничным тоном продолжал:
- А теперь давайте перейдем к делу. Позвольте мне зачитать вам имена обвиняемых и список преступлений, в которых они подозреваются.
За этим последовало перечисление лиц, виновных в дружеских отношениях с тиранами, состоявших в близком родстве с эмигрантами или поддерживавших с ними переписку, замышлявших контрреволюционные действия или просто заслуживавших революционного суда в силу одного лишь факта своего происхождения.
Именно в числе последних оказалось имя человека, некоего Рауля Корбиньи де Корбаля, которое вызвало первый сбой доселе гладко проходившего собрания.
- В чем его обвиняют? - неожиданно спросил популярный в местных якобинских кругах коновал Дусье, президент революционного комитета, страстный республиканец, хотя и чисто кабинетного толка, честный, бесстрашный и опасный оппонент, который, будь он избран в Конвент, мог бы с успехом представлять там свою партию. Как и следовало ожидать, он оказался первым, кто сумел преодолеть нагнетаемый Шовиньером страх и выйти из-под почти гипнотического воздействия, которое произвели на всех слова гражданина полномочного представителя.
- Его обвиняют в энсивизме, - с раздражением ответил захваченный врасплох эмиссар Конвента.
- Да, но в чем конкретно? - настаивал Дусье.
- Конкретно? - нахмурился Шовиньер. Вопрос явно относился к разряду неудобных для него. - В том, что он испытывает контрреволюционные симпатии.
Это было лучшее, что он смог придумать. Но Дусье такой ответ совершенно не удовлетворил. Дусье оказался дотошным малым, и с каждым новым вопросом, ставившим в тупик высокопоставленного чиновника из Парижа, обретал все большую уверенность.
- Какими словами гражданин Корбаль выразил эти симпатии?
- Словами! - Шовиньер чуть не сорвался на крик. - О Боже! Вы что, беретесь защищать его?
- Когда я узнаю, в чем именно его обвиняют, мне, возможно, придется взяться за это.
- О черт! Но я уже сказал вам…
- Гражданин полномочный представитель, комитету Пуссино требуются точные сведения, а не расплывчатые обвинения, в справедливости которых легко усомниться.
Одобрительный гул, последовавший за этим заявлением, дал понять Шовиньеру, что члены комитета последовали примеру своего президента и готовы поднять против него бунт.
- Вы хотите сказать, что я лгу? - ледяным тоном спросил он.
- О нет, гражданин полномочный представитель. Вас, скорее всего, неверно информировали. Мы понимаем, что этот список составлен по чьей-то подсказке, и когда в нем встречается имя всеми уважаемого человека, истинного республиканца в душе…
- Что я слышу? Что за выражения? - не дав ему закончить, взорвался Шовиньер. - Так-то вы относитесь к своим обязанностям? Поостерегитесь, друзья мои, называть истинным республиканцем бывшего аристократа.
Но Дусье не собирался сдаваться.
- Одно не исключает другого, - невозмутимо возразил он. - То же самое можно сказать и о маркизе де Мирабо, столько сделавшем для революции. Гражданин, мы просим вас всецело положиться на нашу осведомленность в местных делах, и у нас складывается мнение, что ваши советники намеренно ввели вас в заблуждение на этот счет. Будьте уверены, гражданин, предъявление легковесных обвинений Корбиньи де Корбалю может иметь весьма нежелательные последствия. В Пуссино все знают его как человека твердых республиканских принципов; он живет скромно и пользуется всеобщей любовью. Ради вашего, гражданин полномочный представитель, и нашего спокойствия вы должны хорошо аргументировать энсивизм Корбаля, прежде чем приказать арестовать и судить его.
Если слова президента революционного комитета и не отвратили Шовиньера от его цели, то вынудили его, хотя бы временно, унять свое рвение.
Он заявил, что нанесет визит Корбалю и лично удостоверится в настроениях этого бывшего виконта.
Затем он продолжил чтение своего списка, завершавшегося перечислением многочисленных имен священников, которые отказались присягнуть конституции, либо, присягнув, отказались ввести конституционную форму богослужения или пренебрегали ей или же, исполняя все предписания республиканского правительства, подозревались в неискренности, поскольку продолжали упорно соблюдать безбрачие. И когда Дусье рискнул высказать предположение, что последний довод слишком зыбок, чтобы служить основанием для подозрений, Шовиньер, отвечая ему, совершил очередной экскурс в свою псевдофилософию:
- Безбрачие является оскорблением природы, - заявил гражданин полномочный представитель, - а тот, кто оскорбляет природу, оскорбляет республиканство, основанное на ее законах.
После чего, воодушевившись своими собственными сентенциями, он вновь набросился с угрозами и бранью на членов революционного комитета, обвиняя их в забвении интересов нации и своего благородного долга, состоявшего, по его словам, в том, чтобы вырвать из священной почвы республиканской Франции последнее семя энсивизма, которое забирало соки, необходимые для питания древа свободы, посаженного рукой Разума и удобренного кровью патриотов. Завершая свою проповедь, он выразил надежду, что ему не придется сообщать властям в Париж о благодушно-реакционных настроениях, царивших среди членов революционного комитета в Пуссино, и, таким образом вновь обретя под ногами потерянную было почву, он театрально удалился при гробовом молчании собравшихся.
Шовиньер вскоре убедился, что сомнения, высказанные комитетом насчет Корбиньи де Корбаля, появились не на пустом месте. Он действительно пользовался всеобщей любовью и уважением горожан, и это почему-то раздражало Шовиньера, усматривавшего в подобном проявлении чувств к бывшему аристократу еще одно свидетельство благодушия, в котором все еще пребывал этот маленький городок в департаменте Ньевр. Всю свою жизнь Шовиньер ненавидел благодушие. Не находя, как и всякий интеллигентный человек, удовлетворения в самом себе, он терпеть не мог проявлений малейших признаков благодушия в других и всегда старался безжалостно уничтожать их. Он решил поступать так же и в Пуссино, а чтобы произвести большее впечатление на его жителей, выбрать для этого самую колоритную местную фигуру, именно, бывшего виконта де Корбаля. Если понятие "лояльность" было настолько широким, что позволяло Корбалю не беспокоиться за свое будущее, значит, ему, Шовиньеру, необходимо сузить это понятие настолько, чтобы Корбаль оказался за его рамками. Но, поскольку Шовиньер не собирался провоцировать контрреволюционный мятеж, он решил действовать осторожно и осмотрительно и начать с визита к самому Корбалю.
Глава VI
Шато-де-Корбаль, несколько обветшавшее серое строение с круглыми башенками по краям, приютилось на холме среди виноградников за чертой города. Внутри дом выглядел столь же скромно, как и снаружи: выцветшая отделка напоминала о том, что ее следовало бы давно обновить, а большинство предметов убогой обстановки не заслуживали даже косметического ремонта. Шовиньера проводили в просторную кухню с каменным полом, стенами и потолком, где Корбаль сидел за столом со своими домочадцами, как он их называл: пожилым слугой Фужеро, его женой и двумя дюжими сыновьями и пухленькой пригожей молодой особой с благозвучным именем Филомена, которая вела домашнее хозяйство. Самому Корбалю было за тридцать, одевался он по-крестьянски скромно, однако умение держаться просто, но с внутренним достоинством свидетельствовало о его благородном происхождении, а его речь, высокий лоб, грустные и задумчивые глаза, проникавшие, казалось, в самую сущность вещей, на которые они обращались, заставляли предположить в нем поэта и эрудита.
Родившись в семье обедневшего дворянина, он безропотно нес выпавший на его долю крест, не тратя времени на бесполезные сетования. Он ни разу не был при дворе и не состоял ни на какой королевской службе; с юных дней он посвятил себя обработке трех-четырех сотен акров принадлежавшей ему земли, помогая своим работникам сеять, жать, давить вино и масло и молотить зерно, как обычный арендатор.
Когда осенью 1792 года к нему явилась группа дворян, собиравшихся оказать поддержку агонизирующему феодализму, и призвала его исполнить свой долг и выступить на защиту короля, месье Корбиньи де Корбаль выразил свое политическое кредо так:
- Никто, кроме вас, господа, не угрожает королю. Сопротивляясь справедливым требованиям нации, вы обрекаете себя на уничтожение, а солидаризуясь с королевским троном, вы утащите его вместе с собой в пропасть.
Эти слова стали известны жителям Пуссино и его окрестностей и снискали Корбалю еще большую любовь и уважение, хотя люди его класса впоследствии укоряли виконта - впрочем, едва ли справедливо - в том, что он был одним из тех, кто и пальцем не пошевельнул, чтобы помешать падению монархии.
Роста чуть выше среднего, он был хорошо сложен и держался с такой изысканной учтивостью, что Шовиньер, к своему изумлению, почувствовал некоторое расположение к этому бывшему аристократу.
- Вы застали меня врасплох, гражданин, - извинился Корбаль, поднимаясь из-за стола ему навстречу. - Надеюсь, вы не заподозрите меня в бесцеремонности, если я скажу, что совершенно не готов принимать у себя полномочного представителя правительства.
- Я представляю правительство, которое обходится без церемоний, - ответил Шовиньер, однако на этот раз без свойственной ему надменности.
- Ни одно правительство не в силах обойтись без них, - с обезоруживающей улыбкой отозвался Корбаль. - Правительство существует для того, чтобы управлять, а потому оно должно внушать к себе уважение, одним из естественных проявлений которого является церемониал. Люди не унижают себя, проявляя почтение там, где оно необходимо, напротив, это возвышает их.
Брови Шовиньера сами собой поползли вверх. Неужели этот бывший аристократ тоже позволял себе упражняться в двусмысленном юморе, которым любил щегольнуть гражданин полномочный представитель?
- А вы философ! - заметил он, едва заметно усмехнувшись.
- Это слишком громкое слово для меня, гражданин. Мне приходилось много читать, но лишь для того, чтобы скрасить свое одиночество, в котором мне пришлось жить слишком долго. Но что же вы стоите? Прошу вас, присоединяйтесь к нам, - подвинул он кресло Шовиньеру. - У нас здесь все по-республикански просто.
- Так и должно быть, - отозвался Шовиньер, всей душой ненавидевший республиканскую простоту и ежедневно возносивший хвалу Богу за революцию, которая позволила ему пользоваться всеми благами цивилизации. Он сел к столу, и Филомена положила перед ним по куску хлеба и ветчины, а Корбаль сам налил ему стакан превосходного домашнего вина. Что ж, по крайней мере, стол здесь держали совсем не республиканский, подумал Шовиньер.
- Я польщен, гражданин полномочный представитель, визитом столь выдающегося члена Конвента, - тем временем продолжал Корбаль.
У Шовиньера вновь мелькнуло подозрение, что над ним издеваются. Бросив на бывшего виконта пристальный взгляд, он спросил:
- А вас не интересует его причина?
Корбаль непринужденно улыбнулся.
- Вы мой гость, гражданин. Зачем терзать вас ненужными расспросами? В свое время вы сами скажете, чем я могу быть вам полезен.
- Вашему терпению можно позавидовать, - заметил Шовиньер и переключился на хлеб с ветчиной.
После этого Корбаль и его нежданный гость продолжали обмениваться редкими фразами, прочие же слушали их в напряженном молчании. Наконец, покончив с едой, Шовиньер фамильярно развалился в кресле в своей излюбленной позе: затянутая в оленью кожу нога перекинута через ручку кресла, а рука засунута под трехцветный пояс.
- У вас здесь уютно, гражданин Корбаль, - сказал он. - Я удивляюсь, почему вы до сих пор не привели сюда хозяйку.
Эта небрежно оброненная фраза предназначалась как будто всего лишь для того, чтобы поддержать разговор, но по лицу Филомены, стоявшей позади кресла Корбаля, пробежала тень, что не укрылось от наблюдательного взора гражданина депутата и, возможно, подсказало ему верный способ найти управу на этого скользкого республиканца из бывших аристократов.
Корбаль рассмеялся, но его смех показался Шовиньеру более задумчивым, чем веселым.
- Чему тут удивляться? Я, наверное, слишком долго ждал. В юности мне пришлось куда больше ухаживать за землей, чем за девушками, а сейчас… - он пожал плечами, - сейчас не так просто найти… - он замолчал, словно опасаясь, как бы у него с языка не сорвалось неосторожное слово.
Но с таким же успехом он мог бы закончить фразу, поскольку Шовиньер без труда догадался, что бывший виконт хотел сказать о том, как мало осталось девушек его происхождения в подвергшейся классовой чистке Франции.
- Что найти, гражданин? - вкрадчиво спросил Шовиньер.
- О нет, ничего, - несколько смущенно ответил Корбаль. - Это не имеет значения, и, я думаю, мы без труда подыщем более интересный предмет для беседы, чем моя скромная персона.
- Ошибаетесь, гражданин, я здесь как раз для того, чтобы поговорить о вас.
- Вы хотите польстить мне, гражданин?
Шовиньер больше не сомневался, что его собеседник тайком подсмеивается над ним. Он подумал, что сентенция, которую он обрушил на головы членов революционного комитета в Пуссино, окажется очень уместной и здесь.
- Безбрачие является оскорблением природы, - заявил он, - а кто оскорбляет природу, не может называться хорошим республиканцем, поскольку республиканство основано на законах природы. Прошу вас хорошенько задуматься над этим.
Поначалу никто не воспринял его слова всерьез. Первым засмеялся старый Фужеро, к которому тут же присоединились его сыновья; даже Корбаль улыбнулся, а жена Фужеро лукаво спросила полномочного представителя, женат ли он сам.
- Нет, но для этого у меня есть веские основания… - важно ответил Шовиньер, давая понять всем, что он не шутит.
Но это только еще больше развеселило их.
- Основания, говорите вы? - игриво поддела его жена Фужеро.
- Да, - сверкнул на нее глазами Шовиньер. - Я обручен со своим гражданским долгом, и у меня не остается времени ни для чего иного.
Они наконец начали понимать, что он говорит всерьез, и Корбаль поспешил сменить тему беседы. Шовиньер не стал возражать - его неожиданно осенила хитроумная идея, поглотившая все его внимание. И, завершив свой бесцельный на первый взгляд визит, он продолжал размышлять над ней по дороге в Пуссино, неторопливо спускаясь вниз по холму, и на его плотно сжатых губах играла недобрая улыбка.
"Безбрачие - оскорбление природы" - так называлось новое евангелие, которое он собирался проповедовать. Будучи тонким психологом, он прекрасно знал всю силу идеи - сколь бы сумасшедшей она ни являлась - в революционной Франции особенно, если эта идея подкреплялась авторитетом власти, и последующие события полностью подтвердили его предположения.
На другое утро он возгласил свое евангелие с трибуны якобинской организации Пуссино - общества, созданного в самый канун революции кучкой горячих голов, впрочем на этом и успокоившихся - перед толпой, собранной по его приказанию, лицемерно названному приглашением.