– Другу – иногда. Только другу. Мысли – это то, где человек может побыть в одиночестве. Или там, где ему хотелось бы оказаться. Или с тем, с кем хотел бы побыть. Даже в окопах, среди скопища людей, можно побыть на родине. Но об этом надо молчать. Иначе твои товарищи скажут: он заскучал. И начнут смотреть на тебя, как на покойника. Ты всё это хорошо знаешь сам.
Иванок внимательно слушал Воронцова. Он долго молчал. Даже после того, как замолчал и Воронцов. Потом вдруг сказал:
– Не зря в отряде говорили: наш командир с чудинкой, но умный и везучий.
Воронцов засмеялся.
Возле землянки спешились. Лошадей привязали к сосне, которая когда-то служила коновязью. В дерево на разной высоте были вбиты скобы.
– Где закопали полицаев? – спросил Воронцов.
– Там. – Иванок махнул в сторону оврага.
– А где жгли сигнальные костры?
– Дальше, на поляне. Там и след Кличени. Я думаю, что его уже размыло дождём. – Иванок подобрал карабин под мышку и спросил: – Тебе Зинка ничего не рассказывала? О том, кого она однажды встретила здесь, недалеко, на дороге?
– Рассказывала. То место, где они с Прокопием повстречались с "древесными лягушками" – ближайший путь к аэродрому.
Ничего не найдя, кроме размытого следа на муравьиной кочке и нескольких головешек в кустах, они сели на коней и двинулись по просеке в сторону хутора Сидоряты. Головешки от костра были явно раскиданы с тем расчетом, чтобы их не обнаружили в одном месте.
Коней особо не торопили. Ехали, посматривали по сторонам, слушали осенний лес. Лес в октябре замирает. Звуки становятся редкими, отчётливыми, и слышны порой за несколько километров. Но ничего необычного, что нарушало бы жизнь осеннего леса, они не услышали. Ещё какое-то время колыхались в сёдлах молча, а потом начали тихо переговариваться. Первым молчание нарушил Иванок:
– Даже костром не пахнет. – Он остановил коня, прислушался, поводил носом. – Костёр бы я за несколько километров учуял. А сейчас такое время, что без костра в лесу не проживёшь.
– Да, ты прав. Они, кроме всего прочего, должны ведь где-то жить. Ночевать. Ночи стали холодные. Под ёлкой особо не полежишь. Даже у костра. Мы с тобой жили в лесу. Ты сам знаешь, что это такое. Холод, сырость. Единственное спасение – костёр.
– Если они не ночуют на хуторе…
Иванок резко натянул поводья. Конь шарахнулся с дороги.
– Ты что? – Воронцов пригнул голову, толкнул вперёд затвор.
– Там мина. – Иванок спешился, привязал повод к берёзе. – Если мы погубим хотя бы одного коня, деревне зимой придётся туго. Да и дядю Петю опять в комендатуру потащат.
– Осторожней, – сказал Воронцов, наблюдая за тем, как Иванок выкручивает взрыватель.
– Свеженькая. Как будто вчера поставили. И след вон есть. – Иванок отбросил в сторону взрыватель, осторожно вытащил из земли продолговатый цилиндр шпринг-мины и поставил её под берёзу. Сверху присыпал листьями. Лунку затоптал.
– Похоже, кто-то очень сильно заботится о том, чтобы лес как можно дольше считался опасным местом, где мины на каждом шагу и куда лучше не соваться.
– Что будем делать?
– Пока ясно только одно: по дороге ехать нельзя.
Повернули коней в лес. Протискивались между деревьями, объезжали валежины, огибали овраги. В конце концов, исцарапавшись о сучья, спешились и повели коней в поводу. Иванок пытался заговорить. Задавал какие-то вопросы. Но вскоре заметил, что Воронцов его не слышит, и, прибавив шагу, ушёл вперёд.
Воронцов думал о том, что с ним произошло в последние два дня. Перед выездом в лес он взял на руки Улиту. Девочка смотрела на него всё тем же настороженным взглядом. Потом потрогала рубец шрама над левой бровью и сказала:
– Бо-ба, бо-ба…
– Уже не бо-ба, Улюшка. Всё уже зажило. А скажи, кто я? А, Улюшка? Ты знаешь, кто я?
Девочка потупилась. Потом снова потрогала шрам. И, когда он повторил вопрос, закрыла рот ладошками и замотала головой.
– Улюшка, – окликнула её Зинаида, – это папка твой. Папа Саша.
– Саша, – сказала Улита и засмеялась.
Зинаида смотрела на них и улыбалась. Её зелёные глаза сияли той глубиной, которая озаряет взгляд женщины, когда рядом с нею есть мужчина. И он, и она понимали, что рано или поздно в порыве друг к другу они перейдут ту зыбкую черту, которая хоть и удерживает ещё, но уже почти незрима. После того что произошло у родника, он не посмел даже притронуться к Зинаиде.
И теперь, думая о Зинаиде и дочери, он вдруг спросил себя, куда он едет? Что ищет он в лесу? Но в следующее мгновение спохватился: надо передать посылку Анне Витальевне, справиться о здоровье детей, узнать, что привезти им в следующий раз? Не поехали бы они с Иванком, поехала бы Зинаида. А на дороге появились мины… Они нашли всего одну. Сколько их ещё здесь осталось?
Если они встретят в лесу людей Юнкерна, "древесных лягушек" или казаков, придётся стрелять. Как не хочется ему стрелять! Как он устал стрелять в людей! Да ещё здесь, откуда уже полгода как ушла война. У Иванка есть цель, он горит этой целью. Ему кажется, что, если он отыщет казака Кличеню и расправится с ним, то тем самым каким-то образом поможет сестре вернуться домой. В какой-то степени он прав: если здесь, в Красном лесу, действует зондергруппа, цель которой сбор разведданных или диверсионная работа, а Кличеня в составе группы, и если они сейчас выследят её и, пусть не уничтожат, но хотя бы помешают ей, вытеснят из окрестностей Прудков, это конечно же поможет нашим войскам быстрее и с наименьшими потерями продвигаться вперёд. На Днепре сейчас идут бои. Захвачены плацдармы. Никто не ожидал, что атака правого берега начнётся с ходу, без подготовки и перегруппировки на исходных. Где-то там и его особая штрафная рота. Жив ли Кондратий Герасимович? Что с капитаном Солодовниковым? Он послал им письмо, на имя Кондратия Герасимовича. В сущности, он писал письмо Нелюбину. Но интересовался, спрашивал и о других. Да и знал: его весточку из госпиталя будут читать всей ротой. Но ответа так и не дождался. Письмо от Кондратия Герасимовича, если он жив, может, и пришло. Но теперь, из госпиталя в Подлесное, его перешлют не скоро. Пока припишут новый адрес, пока отдадут обратно на почту да пока оно будет плутать в пути… Правда, утешало то, что до ноября оно всё же дойдёт, и ротные новости, пусть месячной давности, он всё же узнает.
Нет, Иванок всё же прав. Если зондергруппа здесь, её надо каким-то образом хотя бы вытеснить отсюда. А если с группой остались и казаки… От этих можно ждать чего угодно. К прудковцам у них старые счёты. Тогда, позапрошлой зимой, они наверняка не всех прихватили. Кто-нибудь да ушёл. Нагрянут, беды наделают. Иванок это понял давно.
Вскоре они вышли к сбитому самолёту. Иванок внимательно обследовал останки "лаптёжника" и сказал:
– Кто-то здесь уже побывал. После меня. – И указал на зияющие дыры на плоскостях и на боках самолёта: – Этого не было.
– Ты думаешь, один из Прудков сюда ходишь?
– Из Прудков – один. Не ходят наши в Красный лес. Боятся. После того как бабка Верка с коровой подорвалась, никто в лес ни ногой.
– А почему сапёров не вызвали?
– Дядя Петя вызывал. Были они здесь. Неделю жили. И сапёры, и трофейщики. Они поля разминировали. Две машины боеприпасов увезли. Когда немцы здесь стояли, минные поля были везде. Особенно они боялись леса. И противотанковых понаставили, и "лягушек".
– И в лесу минировали? Мины на дороге их работа?
– Точно не знаю. Но вряд ли. В лес они вообще не совались. Сапёры много мин обнаружили по опушке и в поле. Дорога была чистой. Я по ней ходил. Бабка Верка подорвалась в поле.
Дальше пошли по просеке. Решили обследовать её, не заминирована ли.
– Там, на берегу речки, ещё один самолёт. Бомбардировщик. Тоже немецкий.
Просека оказалась чистой. Никаких следов они здесь, кроме старых отпечатков конских копыт, не обнаружили.
– На хутор кто ездил? Ты? Или Зинаида?
– И я, и Зинка. По очереди.
– Кто ещё в Прудках знает о Сидорятах?
– Все знают.
– А не проговорятся?
– Нет, не проговорятся. У нас это не принято.
Когда выбрались на высотку, откуда открывался обзор и на запад, в сторону озера Бездон, и на север, где проходила Варшавка, а Красный лес переходил в Чёрный, Воронцов вытащил из полевой сумки бинокль и начал осматривать местность. Иванок некоторое время терпеливо ждал его, потом усмехнулся и тронул повод коня.
– Так ты их не увидишь, – сказал он, когда они уже спустились в пойму речки Вороны и пустили коней вдоль берега. – Что ж они, совсем дураки? Они сюда вообще не пойдут.
– Ты прав. Их интересует конечно же аэродром. Сейчас там наверняка базируются бомбардировщики дальнего действия. Аэродромы подскока переместились ближе к фронту. Так что истребители и штурмовики взлетают с площадок, которые оборудованы там, возле Днепра, километрах в двадцати-тридцати от линии фронта. А тут – тяжёлая авиация дальнего действия, которая работает и по тактическим целям, и, что самое важное, по стратегическим. Для немецкой разведки – это особый объект. Ты Юнкерна в лицо знаешь?
– Нет. Но мы поймём, кто из них Юнкерн. – Иванок резко повернулся к Воронцову. – Голос его узнаю. Голос запомнил. Ещё с той поры, когда он наш отряд выкуривал. Тогда он нас, а теперь мы его… Вот было бы здорово берёзки ему, гаду, завить.
Завить берёзки – партизанская казнь. Приговорённого ставили между двумя молодыми берёзками, нагибали к земле верхушки, один конец верёвки привязывали к верхушке берёзы, другой к ноге, а потом, привязав за обе ноги, одновременно отпускали верхушки берёз… Так расправлялись с полицаями и предателями.
– Юнкерн немец?
– Немец? Нет, не немец. – Иванок разговаривал короткими торопливыми фразами, после которых делал продолжительную паузу, прислушивался, приглядывался к местности – привычка, приобретённая им, видимо, во взводе конной полковой разведки. – Разговаривал по-русски чисто. Без акцента. Шутил, матюкался. Так немцы не умеют. – И вдруг Иванок спросил: – Саш, как ты думаешь, где сейчас Старшина и Владимир Максимович?
– А почему ты спросил сразу о двоих?
– Вспомнил. Двоих. Они же там, на Угре, вместе остались.
– А почему вспомнил сейчас? Думаешь, и они здесь?
– Не знаю. Всё может быть. Но их голосов я ночью ни возле костра, ни в овраге не слышал.
Не хотел бы и Воронцов встретить здесь, в Красном лесу, бывшего своего начштаба Владимира Максимовича Турчина и Георгия Алексеевича Радовского, человека ещё более загадочного. Но Иванок прав: всё может быть…
К концу для они выехали к восточной оконечности озера Бездон и перешли вброд речку Ворону. В необычном своём истоке река расходились широко. Прозрачная, отстоявшаяся осенняя вода вытекала из озера ручейками, прорезая себе путь в плотном, спрессованном песке, смешанном с серым илом. Озеро, словно огромная чаша, переполняемая родниками, бьющими из глубины, исторгала часть воды, образуя настоящую речку.
Кони порой проваливались в ил выше бабок, ёкали селезёнками, всхрапывали и шарахались по сторонам, пытаясь отыскать твёрдое место. Седоки их удерживали, правя на песчаную отмель и косу. Наконец выбрались на песчаный берег.
– Смотри, – указал на середину озера Иванок, – кто-то на лодке плывёт. И что он там сейчас делает?
– Нил. – Воронцов вскинул бинокль. – Нерет проверяет.
– На середине озера?
– На поплавках. Нерет держится в полводы. Чтобы не всплыл, он кладёт на него несколько плоских камней. А чтобы не утонул, подвешивает его на поплавках из сосновой коры. Всегда видно, когда зашла рыба. Поплавки играют.
– Хитро придумал. Вот тебе и монах.
– Озеро его кормит. Да и монахом он был не всегда.
– А откуда берутся монахи? – как всегда неожиданно спросил Иванок.
– Из простых людей.
Иванок долго смотрел на озеро, на одинокую лодку, поблёскивающую в заходящих лучах яркого осеннего солнца. Он даже остановил коня, чтобы лучше видеть одинокую лодку и в ней монаха Нила, который когда-то вовсе и не был монахом, а простым человеком из какой-нибудь деревни. И спросил:
– Саш, скажи мне вот что: вот монах живёт, от людей ушёл, молится, кормится ягодами, грибами, кореньями и рыбой. В чём же смысл его жизни? Чтобы от людей прятаться? От войны?
– Смысл его жизни? – Воронцов остановился рядом. Опустил бинокль. – Наверное, в молитве и есть.
– В молитве? А о ком он молится?
– О нас.
– О нас? Зачем мы ему? Он что, просит Бога за нас? Молитва – это же просьба? Так ведь?
– Просьба. Перед Богом.
– Перед Богом?
– Да, перед Богом. Нельзя же просить в пустоту.
– А мне кажется, что всё это от страха.
– Конечно, от страха. У нас в роте курсант был, Краснов. Он перед боем всегда молился. А в штрафной – сержант Численко, тоже верующий. Они по-настоящему молились. В угол окопа не прятались. И всегда – за всех. Никогда я не слышал, чтобы кто-то из них перед боем за себя просил. За всех. Только за всех. Такая молитва скорее доходит до Бога.
– Ты что, веришь, что Бог есть?
Воронцов ничего не ответил. Иванок снова спросил:
– И что, жив тот курсант? Краснов. А сержант жив?
– Численко, может, и жив. Хотя… Он в телеге сидел, когда мина рванула. А Краснова я похоронил два года назад. Тут, недалеко. Могилка, наверное, уже заросла. Вряд ли найдёшь её теперь. В лесу закопали. У дороги.
– Вот видишь. Не помогла ему его молитва.
– Как не помогла? Помогла. Он же за всех нас перед богом просил. Умер на наших руках. Мы его похоронили. Не бросили.
– Значит, ты тоже в Бога веруешь? – снова спросил Иванок.
– Спроси что-нибудь полегче…
Иванок задумался. Покрутил головой, послушал лес, принюхался. И долго смотрел за озеро, будто процеживая сквозь рыжеватые ресницы неровную кромку ольх и сосен. Разведчик есть разведчик. О том, о чём только что расспрашивал Воронцова, он, казалось, уже и думать забыл. Но думал уже о другом, о главном. Ради чего они сюда приехали.
Переночевали они на хуторе. Утром, ещё только-только засветлелось над озером, Воронцов вышел во двор. С озера веяло холодом. Промозглый ветер задувал под шинель, и Воронцов, постояв немного, запахнул её. Он оглядел постройки. Хотел было пойти к Нилу. Но услышал какой-то шорох и замер, прижавшись спиной к бревенчатой стене хлева. За стеной шумно вздыхали коровы, тёрлись боками о брёвна, гремели рогами в пустых яслях. Ждали утренней охапки сена и пойла. Эти звуки Воронцов знал. Они не беспокоили. А вот со стороны леса послышались торопливые шаги. Увидев знакомый силуэт, Воронцов сунул "вальтер" в карман и тихо окликнул:
– Анна Витальевна?
Шедшая вскрикнула от неожиданности и остановилась. В руках у неё Воронцов увидел пустой солдатский вещмешок.
– Вы меня напугали, – справившись с собой, сказала она и скользнула мимо, к дому.
Значит, и Радовский здесь, сразу понял Воронцов.
Кони стояли в углу, хрумкали сеном, позванивали уздечками. Когда он вошёл, притворив за собою воротину, кони вскинули головы. В темноте тусклым оливковым блеском, будто отражённые в чёрной глубокой воде, сверкнули их глаза. Он подошёл к ним, погладил. Гнедой потянулся к карману. Ничего у него в карманах, кроме "вальтера", не было. Он отыскал лестницу, поставил к узкому проёму, где на жердях, сложенные ровными штабелями, хранились липовые и ивовые веники для овец. Здесь, среди веников, было темно, тепло, затишно. Воронцов сунул руку под шуршащую ломкую листву и вскоре нащупал рукоятку автомата. Патронташ с рожками тоже лежал на месте. И тут же он подумал вот о чём: Анна Витальевна, если она ходила на встречу с Радовским конечно же рассказала ему о них. Если она и дальше будет делать вид, что ничего не происходит, то их дела плохи. Воронцов слез вниз, убрал к стене лестницу.
Нельзя было терять время, надо идти и разговаривать с Анной Витальевной. А если она запрётся и не признается, что виделась с мужем? Тогда переговорить надо со всеми хуторскими. И обязательно навестить монаха Нила. Нила и спрашивать не надо. Если есть опасность для местных жителей, он сам обо всём скажет. Или намекнёт. Он в беде людей не оставит. Или срочно, не мешкая, уходить с хутора самим? Чтобы туда, в лес, тут же улетела весть: ушли. "Древесные лягушки" до сих пор хутор не тронули. Значит, и не тронут. У них своя цель. Хутор с его жителями им ни к чему. Но они с Иванком, со своими карабинами и кавалерийскими конями под сёдлами, нарушили эту странную, но всё же устойчивую гармонию, и теперь, пока они здесь, ручаться нельзя было ни за что. Но и Иванка не остановить. Он попросту уйдёт от него, попытается сделать то, что задумал, в одиночку и наверняка наделает больших бед.
Анна Витальевна конечно же непроста. Виду не подаёт. Действует осторожно. Оно и понятно, за каждым её шагом, за каждым словом – три судьбы. Её конечно же можно выследить. Но вряд ли она пойдёт на свидание следующей ночью. К тому же долго торчать на хуторе нельзя. Каждый день и каждая ночь укорачивают его отпуск, сокращают время его свободы, которую он ещё не осознал вполне, а потому и не почувствовал в полной мере. Потому что не побывал в Подлесном, не повидал своих.
И вот Иванок втягивает его в непонятную историю, в которой должен разбираться Смерш, а не они. А они с Иванком даже винтовки носят незаконно, за что запросто могут загреметь под трибунал.
Но, наблюдая за Анной Витальевной и хуторянами, Воронцов уже смутно чувствовал, что здесь каким-то краем замешаны не только Андреенки, но и Прудки, и Пётр Фёдорович, и Зинаида. Иванок, скорее всего, сказал ему не всё, что-то, возможно, самое главное, по природной прудковской хитрости, придерживает при себе. Яблоко от яблони… Прудки так жили от веку: чужаку знать обо всём, что в деревне и вокруг неё происходит, не положено. Да, в Прудках он пока чужак. Не свой. Зятёк. Даже та жуткая, позапрошлая зима не сделала его здесь своим.
Не думать о Зинаиде он не мог. А думать о ней – это значит любоваться ею. Вспоминать её слова, интонации голоса. Переживать снова и снова ощущения от первых минут их встречи. Все эти дни, недели и месяцы, прожитые им вдали от войны, он мучился тоской о ней. О ней, быть может, даже больше, чем об Улите. И это тоже мучило. Что же происходит, думал он? Что? Я полюбил сестру той, которая была мне женой? И если так, то хорошо ли это? Правильно ли? Полюбил… А если не полюбил? Если их просто связывает Улита? Жить потом с нею и думать о сестре?
Порой, оправдывая себя, он думал о том, что вокруг столько всяческой неправильности, что, поступи он так и так, а не иначе, всё ему будет списано. Прощено обстоятельствами. Войной. Кто взыщет? Среди войны. Которая всё спишет.
Но Воронцов знал, кто.