Пуля снизилась над правым берегом, куда переправились небольшие подразделения наступавших частей, пролетела над оврагом, где торопливо окапывались бойцы в мокрых гимнастёрках и шинелях. Одежда парила на их спинах. Пуля хотела ударить хотя бы в одну из них. Давно она этого не делала, но передумала. Метнулась вдоль реки вверх. Там всё ещё шёл бой. Бой уже затухал. Он продолжался несколько часов и вымотал обе стороны. Увидела, как по лугу ползла группа русских. Видимо, разведка, решила она. Разведку поджидали два немца. Они засели за поваленной ольхой, приготовили пулемёт. Один из пулемётчиков уже взялся за рукоятку и плотно прижал к плечу короткий рог приклада. Второй, втянув в плечи голову, держал на ладонях ленту с маслянисто поблёскивающими патронами. И в тот самый момент, когда первый номер, уже держа русских на мушке, готов был нажать на спуск, пуля пробила ему полевую кепи и вышла в затылок. Пуля не любила раненых, потому что не хотела плохой памяти о себе… Всю ночь она носилась над плацдармом, отбитым штрафным батальоном, над взорванным мостом, над небольшим городком, а когда забрезжил рассвет и река окуталась туманом, вернулась назад, к тому оврагу на правом берегу, напротив которого высовывался из воды остров. Её тонкое чутьё подсказывало ей, что именно там затевается главный пир нового дня…
Глава десятая
Над Днепром стоял туман. Самая его пора. Казалось, что в такой вязкой мути не только что птица, а и пуля не пролетит, запутается в его серых, смешенных с остатками предутренних сумерек космах и обессиленно упадёт в чёрные глухие воды могучей реки.
Но уже в следующее мгновение эти фантастические размышления Кондратия Герасимовича Нелюбина оказались опровергнуты самой реальностью произошедшего. Он лежал на краю оврага и смотрел в бинокль на Днепр и правее, на немецкую траншею. Часть её, примыкавшую к оврагу, немцы бросили, забаррикадировав на изгибе мешками с песком. Установили там пулемёт и сейчас с той позиции, видать, тоже обшаривали в бинокль обрез оврага. Своим появлением здесь Седьмая рота задала им хорошую задачку. В какое-то мгновение Кондратий Герасимович оторвался от бинокля и увидел, как из тумана вынырнула и скользнула вверх небольшая птица. Она легко поднялась к неподвижной стене деревьев, благодаря которым овраг немного даже возвышался над окрестностью и потому, видать, привлекал птичью натуру. Птица уселась на ветку крайнего дуба, качнула её, перепорхнула на другую. Тотчас вслед на нею из тумана прилетела другая. Это была парочка дроздов, припозднившихся в здешних местах, но, видать, уже приготовившихся к отлёту. А может, они уже и летели на юг, перебирались вдоль реки, каждый день по нескольку десятков километров – вниз, вниз. Так и долетят до тёплого моря и земли, где никогда не бывает ни снега, ни морозов, где полно еды и спать можно без гнезда, просто на ветке. Эти размышления Нелюбина прервала пулемётная очередь из немецкой траншеи. Трасса прошла значительно выше обреза оврага, где окопались бойцы первого, части второго взводов, почти все пулемётные расчёты и где он также приказал окапываться бронебойщикам. Потому что если их начнут выкуривать из оврага, то подкатятся именно отсюда. Верх оврага они заминировали. Закрыли двумя отделениями второго взвода. А со стороны города местность болотистая, негодная для маневра. Там дежурил пулемёт и часть стрелков третьего взвода.
Вторая очередь, как и следовало предполагать, легла точнее. Слава богу, никого не задело. Голову под неё никто не подставил. Метрах в двадцати, в неглубоком отроге оврага, где ещё с вечера окопались бронебойщики и двое бойцов прикрытия, устраивали свой наблюдательный пункт артиллеристы. Видать, неосторожно двигались или шумнули. Вот и получили в качестве предупреждения на будущее.
Но пулемётчик тут же дал несколько коротких очередей вниз, в клубящуюся реку непроницаемого тумана. И трассеры ушли туда легко, не встречая никакого сопротивления, как будто в никуда.
Дрозды сразу заорали всполошенно и юркнули в овраг. И они научились спасаться на войне. Не хуже моих бойцов, подумал Нелюбин, уже понимая, что в ближайшие часы вот так, неспешно, с посторонними раздумьями, зачастую вовсе и не связанными с войной, взглянуть на мир божий ему уже не удастся. Он проводил полёт парочки дроздов одобрительным взглядом, как будто смотрел на своих солдат, выполняющих своевременный и правильный маневр, вполне соответствующий и воинским уставам, и законам войны, и его, командира Седьмой роты, приказаниям.
Немец бил прицельно, теперь уже длинными очередями. Но видеть там, в клубящейся непроницаемой пелене, он ничего не мог. Значит, стрелял на звук. Тут же послышались команды. Немцы переполошились. Заработали ещё два пулемёта. В стороне деревни затарахтели сразу несколько моторов. Захлопали борта машин.
– Началось. – И Нелюбин теперь уже и сам услышал плеск и приглушённый, придавленный туманом какой-то шорох внизу, в стороне острова, как будто по реке шёл лёд, и льдины, гудя нутряным гудом, сталкивались и расходились, шуршали осыпающимся сырым льдом, а вода со всех сторон омывала их, шлепотала, наплывала на края и снова стекала вниз.
Вот туда, в этот невидимый ледоход, и уходили разноцветные трассеры немецких пулемётов, которых с каждым мгновением на обрыве становилось всё больше и больше. Похоже, что немцы вводили в бой всё, что имели.
– Емельянов! – позвал Нелюбин наводчика. – А ну-ка, голубь мой, дай ребятам прицел. Вон, видишь, тех пулемётчиков. Давай-ка их, по одному. Да попусту особо не пуляйте. Мины ещё и самим понадобятся.
Тревожно, эх, тревожно на душе стало у Кондратия Герасимовича Нелюбина. Переправа уже началась. Немцы открыли пулемётный огонь. Сейчас миномёты подключат. А наши "боги войны" всё что-то наводят, копошатся… Уже бы засыпать их там, на обрыве, тяжёлыми снарядами надобно. Чтобы головы не смели поднять. Он приказал связному быстро бежать к артиллеристам, поторопить их. Но тут же понял, что торопить капитана – дело пустое. Что ж он, капитан, сам не соображает, что надо делать, а чего не надо. Но связной уже ушёл. И вскоре вернулся. Коротко доложил:
– Сейчас начнут.
И началось. Первая серия снарядов со свистящим прерывистым шелестом, будто прорываясь через плотное пространство туго сжатого воздуха, пролетела в сторону деревни. Полыхнули взрывы фугасных зарядов. Вторая легла ближе, круша какие-то постройки, выкорчёвывая из земли куски брёвен и жердей.
– Блиндажи ихние полетели, – крякнул, восхищённый силой огня гаубиц калибра сто пятьдесят два, наводчик Емельянов.
Полоса взрывов медленно двигалась к первой траншее, откуда продолжали стрелять пулемёты. Через несколько минут берег потонул в чёрном дыму и смраде. Пулемёты замолчали. Затем снаряды начали распахивать берег правее и глубже. Загорелась деревня. Дым пожара, словно в трубу, потянуло оврагом, к реке. В деревне и по всему берегу, среди траншей и разрушенных блиндажей и дотов, метались немцы. Такого огневого налёта они конечно же не ожидали.
– Что ж вы раньше нам так не помогали? – вырвалось невольное у Кондратия Герасимовича.
Но это было только началом боя. Каким бы сокрушительным ни оказывался удар артиллерии, немцы вскоре приходили в себя, оживали их огневые, которые погодя производили ответный налёт, а пехота, подтянув резервы и перегруппировавшись, опасно контратаковала. Нелюбин понимал, что неприятности стоит ждать из глубины обороны противника. И вскоре он увидел колонну грузовиков, осторожно пробиравшуюся из-за перелеска, мимо деревни, к берегу, к первой линии окопов. Он тут же схватил с бруствера свой ППШ и побежал по верхней стёжке к позиции крупнокалиберного пулемёта. Как чувствовал, распределяя по окружности своей обороны огневые средства, что именно оттуда, со стороны деревни, немцы будут подводить резервы. Дорога-то – там.
– Овсянников! – крикнул он, пробегая мимо позиции бронебойщиков. – Видишь машины? Бей по моторам!
Когда Нелюбин подбежал к пулемётчикам, старший сержант Веденеев и его второй номер уже подняли со дна окопа ДШК, заправляли ленту и подчищали лопатой нарушенный взрывом бруствер.
– Веденеев! – закричал он. – Жарь, пока они в куче! Прямо по машинам бей!
ДШК загремел так, что по оврагу во все стороны колесом заметалось эхо.
– Слепцов! – приказал он вестовому. – Беги к миномётчикам! Пусть кинут по десятку мин по машинам!
Но тут загудело над деревьями, мелькнули в просветах неба угловатые тела "лаптёжников".
– Воздух! – пронеслось вдоль стрелковых ячеек.
Веденеев сделал ещё одну прицельную очередь, добил ленту и крикнул второму номеру:
– Убираем! Шевелись!
Пулемётчики схватили дымящийся и пахнущий горелой смазкой тяжёлый пулемёт и поставили его на дно окопа.
– Подожди! Загорится! – И Веденеев отбросил в сторону промасленную старенькую трофейную плащ-накидку, которую второй номер тут же набросил на ДШК. – Пускай немного остынет.
– Ты что, Веденеев? Почему прекратил огонь? – Нелюбин почувствовал, как у него зло запрыгали губы.
– Перегрел я его, – оправдывался Веденеев, оглядываясь в небо. – Видишь? Перегрел!
– Ты, Веденеев, сейчас, ёктыть, своей задницей ствол охлаждать будешь! Понял!? Я приказываю продолжать огонь!
– Сейчас, товарищ старший лейтенант, – засуетился Веденеев. – Сейчас…
– Повтори приказ! – рявкнул Нелюбин, не узнавая ни своего голоса, ни интонации.
– Есть продолжить огонь! – рявкнул и пулемётчик, толкая в спину своего второго номера.
Но стрелять им больше не пришлось. Три пары Ю-87 развернулись над рекой, набрали высоту и начали друг за другом, вереницей пикировать на овраг. Ещё несколько пар бомбили переправу.
Бойцы сразу попрятались в ячейках. Счастье выпало тому, кто не спал ночью, не поддался усталости и успел зарыться в землю основательно.
Бросаясь вниз, пилоты пикировщиков включали сирены, и лежавшим в своих утлых ячейках внизу казалось, что это воют падающие бомбы, что летят они точно в их окоп, потому что лётчикам сверху видно всё, и от них уже не спрятаться нигде. От "юнкерсов" существовало только два спасения: блокирующий зенитный огонь или истребители. Не раз Нелюбин наблюдал, как наши ЛаГГи трепали в небе "юнкерсов", и 88-х, и 87-х. Но где они, наши ЛаГГи? Да и зенитки все на том берегу. Пытаться отбиться стрелковым оружием – дело дохлое. Людей погубить и обнаружить свои огневые точки, которые они накроют через минуту, при очередном заходе. Так что самое правильное – лежать в окопе, забиться в угол, молить бога, что и эта бомба пролетит мимо, и ждать, когда "лаптёжники" израсходуют боекомплект и горючее.
Земля ходила ходуном. С треском и грохотом валились деревья, с корнем вырванные из земли, взрывной волной ломало верхушки и осыпало сучья. Тошнотная гарь тяжёлым туманом расползалась по земле, по склонам и, отыскивая солдатские окопы, затекала в них, рвала лёгкие, выедала глаза и сводила с ума.
В какое-то мгновение Нелюбин понял, что разрывы смещаются к берегу. Там, вниз, на песчаной косе ухали, расшатывая обрыв, бомбы, сбрасываемые "юнкерсами". Туда, в бескрайнее поле Днепра, ныряли ревущей сиренами вереницей пикировщики. А это означало, что его Седьмую роту, кажись, оставили в покое. Вот только, что осталось от его роты?
Старший лейтенант Нелюбин поднялся на четвереньки, как оправившийся от испуга зверь, стряхнул со спины комья земли, поправил сползшую на глаза каску и хрипло прокричал в слоистую сизую мглу оврага:
– Эй! Кто живой? Приготовить оружие!
И тут же задвигались и другие. Закашляли, чертыхаясь и проклиная немецкую и свою авиацию.
– Сталинские соколы! Где они?!
– Ну, товарищ старший лейтенант! – кричал, белея радостным оскалом стиснутых зубов, бронебойщик Овсянников. Его, видать, порядком оглушило. Недалеко, чуть выше, чернела кромка дымящейся воронки, на которую всё это время неподвижно смотрел его второй номер. Вот и ударило по перепонкам. Но Овсянников был всё же рад, что бомба рухнула на землю с перелётом. – Ну, жив буду, первому же попавшемуся соколу морду набью! Клянусь своим ружьём! – И Овсянников любовно похлопал по прикладу свой ПТРС.
– Сидор! – окликнул Нелюбин своих миномётчиков. За них он беспокоился особо. Без них им тут, в овраге, среди немцев, беда. – Сороковетова ко мне!
– Ранило его! Перевязывают! – через минуту принесло неутешительную весть из глубины оврага.
Сидора ранило. Целы ли "трубы"? Сидор ранен – дурной знак. Если ещё и трубы покорёжило…
Пришёл замполит, доложил: в третьем и втором взводах шесть человек ранены, трое убиты.
– Игорь Владимирович, бери сапёров и скорей расставь их вверху, пускай снова минируют подходы со стороны деревни. Наверняка бомбами раскидало все наши растяжки и мины.
Замполит ушёл. Нелюбин посмотрел ему в след: хороший ему комиссар достался, это ж надо… Чем-то он напоминал ему сына, Авдея. То ли ростом, то ли статью. То ли такой же решительностью и бесхитростной прямотой.
– Раненых – в овраг! К ручью! – отдавал он распоряжения, а сам уже летел по стёжке к устью оврага, к Днепру. – Тяжёлых! Только тяжёлых! Лёгким оставаться на позициях!
Он бежал вниз и видел, как некоторые бойцы в нерешительности останавливались на полпути, какое-то время смотрели на свои бинты, а потом поворачивались и молча карабкались назад, к оставленным минуту назад ячейкам. Не надо было им объяснять, что сейчас для роты главное – устоять. Устоят – выживут. Не устоят… Об этом лучше не думать. Что об этом думать, если приказ поступил: устоять! И отдал его тот, кто и сам себя не жалел, кто сейчас перебегал от окопа к окопу, подбадривал их, давал указания пулемётчикам и бронебойщикам, приговаривал, улыбаясь через силу:
– Ребятушки… Ребятушки!.. Это наша земля! Не отдадим мы им этот овраг! Не бойтеся! Ничего не бойтеся! Наши уже на подходе! Хужей смерти ничего не будет. А смерть наполовину мы уже пережили!
По пути к берегу Нелюбин забежал на позицию миномётчиков. Случилось то, чего он боялся больше всего. Из трёх миномётов во время бомбёжки уцелел только один, который успели перетащить на запасную позицию. Двое из группы Сороковетова лежали под ольхой. Они уже ни в чём не нуждались. У одного осколком снесло половину лица. Другому оторвало ноги, которые, неестественно развёрнутые, лежали рядом с телом, видимо, держась на сухожильях. Тут же, в квадратном просторном ровике, лежали, приткнутые друг к другу, раненые. Среди них Нелюбин не сразу узнал Сороковетова.
– Сидор! Ты что! Сидор… – Нелюбин ощупывал его забинтованную голову. На белой плотной марле уже начали проступать алые подплывы. – Как же я теперь без тебя? А, Сидор?
– Ты меня, Кондрат, прости. – Синие одеревеневшие губы Сороковетова двигались медленно, с остановками после каждого слова. – Емельянов управится. Я ему приказал… Не отходить от тебя…
– Эх, Сидор, Сидор…
– Отвоевался я, видать, Кондрат. А мин ещё порядочно. Есть ещё мины. Ты, Кондрат, всё жалел мины…
Внизу, в устьях, и дальше, по всему побережью гудело, ревело и рвалось так, что, казалось, от частых взрывов вода в Днепре расступилась, и теперь бомбы рвутся уже на дне, расплёскивая последний ил и иссушая оставшиеся кое-где редкие бочажины. Нелюбин понял, что его мучит жажда и достал из кармана шинели фляжку. На ходу отхлебнул и сунул фляжку обратно в карман.
То, что он через мгновение увидел, повергло его в ужас. Руки задрожали, и Кондратий Герасимович снова потянулся к фляжке.
Днепр как шёл своими полными водами вниз, с севера на юг, от истоков к устьям, так и продолжал идти. А вот полка ни на косе, ни на воде Нелюбин не увидел. Под обрывом лежали истерзанные тела примерно двух десятков бойцов. Левее, в устьях оврага, копошились ещё столько же. Видимо, это были те, кто смог уйти или уползти из-под обрыва. Большинство из них были ранены или контужены. По реке плыли брёвна, опустевшие плоты и плотики, обломки досок. Песчаная коса, изрытая глубокими воронками, уже не походила на ту, прежнюю, переходившую в отмель, по которой Седьмая рота, укрываемая туманом и тишиной, совсем недавно выбиралась на желанный берег. Не увидел Нелюбин и острова, где он оставил пулемётный расчёт. "Лаптёжники" буквально срыли его тяжёлыми бомбами. Погибли, видать, и Москвин, и Фаткуллин. Вот тебе и переправился полк. Вот тебе и подмога пришла…
Переправившихся через Днепр первыми встретили бойцы Седьмой роты, окопавшиеся возле самой косы.
Тут же начали перевязывать раненых. Из шестидесяти четырёх человек, уцелевших во время переправы, способных держать оружие едва набралось двадцать. Вот только у многих оружия не оказалось. Либо утонуло, либо потеряли во время бомбёжки. Нелюбин тут же приказал раздать винтовки, оставшиеся после убитых, а также трофеи, захваченные разведчиками. Среди переправившихся были два лейтенанта. Нелюбин разделил бойцов на два взвода, назначил лейтенантов взводными и поставил их вторым эшелоном в горловине оврага. Первую атаку он ждал именно оттуда, со стороны деревни, откуда противник мог подойти незаметно на расстояние пистолетного выстрела.
И действительно, несколько раз там видели разведгруппы, которые старались подойти как можно ближе. Огня они не открывали, пытались вести наблюдение. Так же тихо и скрытно, без единого выстрела, отходили, когда по ним открывали огонь. Потом появился снайпер. После первого же выстрела его срезали из пулемёта Горюнова. Этот пулемёт сняли с единственного уцелевшего плотика, прибившегося к правому берегу. Разведчики из боевого охранения предположили, что приплыл он с верховьев. Там тоже "лаптёжники" разбомбили переправу. Ветер с утра дул с востока, принося с реки все звуки и запахи. Вот и прибивало теперь холодной днепровской волной к изуродованной воронками песчаной косе то труп лошади, то обрывок красноармейской телогрейки, то бревно, изрубленное осколками. Точно так же прибило и дощатый плотик, на котором, свесившись окровавленной головой в бурую прибрежную воду, лежал боец в новенькой шинели с новенькими погонами, видимо, пулемётчик. Разведчики срезали верёвочный крепёж и сняли пулемёт с порядочным запасом патронов. Плотик с телом незнакомого пулемётчика на всякий случай затащили на песчаный берег.
Но атаковать засевшую в овраге роту немцы не стали. Может, потому, что не видели в ней особой опасности. И то, как они разделались с двумя батальонами стрелкового полка, подтверждало это предположение. А может, какое-то время им, занятым ликвидацией более опасных вклинений, было не до роты старшего лейтенанта Нелюбина.
Полк начал переправу двумя батальонами. Третий, вместе со штабом, тыловыми и хозяйственными обозами уже грузился на плоты в плавнях на левом берегу, когда налетели самолёты.