Падая на землю, Воронцов успел заметить человека в куртке и бриджах "древесной лягушки". Человек выглядывал из-за старой орешины и целился в него из немецкого автомата. Тотчас горячая шелестящая струя пролетела над головой, буквально в сантиметре от правого виска, и Воронцов понял, что стрелявший в него промахнулся. Но, видимо, это была уже вторая очередь, потому что первой "древесная лягушка" перебила ему ноги. Падая, он машинально снял автомат Пелагеи с предохранителя и, выкинув его вперёд в правой руке, дал длинную слепую очередь. Автомат умолк, когда в рожке закончились патроны. Воронцов поднял голову и посмотрел туда, где оседал на солнечные простыни, изорванные его пулями, сизый пороховой дым. "Древесная лягушка" лежала под орешиной бурым холмиком. Холмик ещё подавал признаки жизни, но движения его были беспорядочны и неосмысленно-хаотичны. Попал, сразу понял Воронцов. Теперь надо было позаботиться о себе. Что с ногами? Он подтянул к себе ступни и посмотрел на сапоги. И, не обнаружив ни на носках, ни на голенищах характерных следов, оставляемых пулями, вдруг понял, что с ним. Он с радостью задвигал пальцами, разгоняя мурашей, вскочил на ноги и, хромая, забежал за ближайшее дерево и начал перезаряжать автомат. Кто там, лихорадочно соображал он, ставя автомат, заряженный новым рожком, на боевой взвод, Кличеня или кто-то другой? Если Кличеня, то, скорее всего, он один. А если не Кличеня…
Через несколько минут напряжённой тишины со стороны брода послышались осторожные шаги. Воронцов узнал Иванка. Шаги затихли вблизи полянки, где-то совсем рядом. Разведчик есть разведчик, подумал Воронцов о своём напарнике, и осторожен, и терпелив. Теперь будет выжидать. Замер и Воронцов. В такую минуту со стороны лощины можно было ждать не только Иванка. В группе Юнкерна тоже народ бывалый, натасканный. Но то, что в зарослях орешника и бересклета замер Иванок, Воронцов знал точно. Просто стоило подождать ещё минуту-другую, не подоспеет ли на выстрелы ещё кто-нибудь.
Воронцов осторожно, стараясь двигаться медленно, плавно, как вода в тихой реке, выглянул из-за дерева. Автомат Пелагеи стоял на режиме автоматической стрельбы.
– Сань! – тут же послышалось из кустов. – Ты живой?
Иванок его заметил первым. Сейчас Иванок держал Воронцова в прицеле своего трофейного карабина, а Воронцов так и не смог уловить ни единого движения. Даже ветка нигде не качнулась, листок не шелохнулся.
– Живой! – откликнулся Воронцов. – Пройди по кругу, посмотри, нет ли где следов. Потом – сюда.
– Кого стрельнул? Кличеню?
– Ещё не знаю.
– Вот сволочь, на меня не пошёл. – И Иванок зашуршал листвой, обходя полянку.
"Древесная лягушка" лежала там, где застала её длинная, во весь рожок, очередь почти в упор. Ствол и затвор Пелагеиного автомата были тёплыми. И запах сгоревшего пороха всё ещё стоял над полянкой, запутавшись в сухих будыльях травы и раскидистых ветвях орешника. Автомат с откинутым прикладом лежал в двух шагах от "древесной лягушки" ближе к Воронцову. Где-то там, позади, в стволах берёз и осин застряли пули, выпущенные из автомата, который лежал теперь в нескольких шагах от Воронцова. Если бы хотя бы одна из них изменила траекторию своего полёта… Сейчас бы Кличеня или кто там, в десантном камуфляже, стоял над ним и разглядывал его автомат МР-40 и неловкую позу наповал срезанного точной очередью в упор. Дым короткой очереди, выпущенной из лежавшего на земле автомата, смешался с дымом длинной очереди, выпущенной Воронцовым. Его теперь не разделить. И земле, которая сейчас равнодушно впитывает кровь убитого, всё равно, чью кровь поглощать и растворять среди корней трав и деревьев. И самим деревьям, запрокинутым голыми ветвями в небо, всё равно, кто лежит сейчас под ними, человек в камуфляже "древесной лягушки" или кто-то другой.
Там, в окопах, Воронцов и не задумался бы над такими мелочами. Там они ничего не значили.
Он так и не подошёл к убитому, пока из орешника не появился Иванок.
– Ну что, твой лось? Или не твой? – спросил он Иванка.
– Он, Кличеня. Вот скотина. Готов. – И Иванок повернул носком сапога запрокинутую голову убитого.
Спустя час с небольшим они вернулись на хутор.
Воронцов протянул Радовскому автомат Кличени, запасные магазины и сказал:
– Ну что, пойдём?
– Надо идти, – ответил Радовский.
Из-за сосен вышел монах Нил и долго смотрел им вслед, пока их фигуры не превратились в тени и тени не исчезли среди подлеска, который всё ещё сиял в лесу разноцветным осенним сиянием.
Пуля летела над знакомыми местами. Нет, война отсюда не ушла. Самолёты взлетали с тылового аэродрома. Они тяжело отрывались от земли и ложились на курс в сторону заходящего солнца. Они несли тонны бомб. И тысячи пуль дремали в промасленных лентах скорострельных пулемётов, расположенных в кабинах стрелков. Работа войны продолжалась и здесь. Слишком глубоко здешняя земля пропиталась кровью солдат. Пройдёт год-другой, и, если война сюда не вернётся, вырастут новые травы, затянут песком и глиной окопы и воронки. Неужели и ей тогда валяться где-нибудь на нагретом солнцем песке? Или ржаветь в мокрой от дождя глине на коровьем выпасе?
Глава семнадцатая
Старший лейтенант Нелюбин оглянулся на овраг. Там было тихо. Неужели никого не осталось, с болью подумал он о своей роте. Не может быть. Наверняка остался кто-нибудь из пулемётчиков. Уцелевшие могли уйти к берегу, к батальону. Но что с батальоном, тоже неизвестно. Овраг, похоже, не занят никем. Немцы почему-то не спешат входить в него. Возможно, побаиваются, что он пристрелян с левого берега тяжёлой артиллерией. Медлят. Выжидают. Им лишние потери ни к чему.
– Звягин, – позвал он связиста, – надо всё же сходить в овраг. Посмотри там хорошенько. Может, кто остался? И рацию забери.
– Да кто там может остаться, старшой? Никого там уже нет. Вон, тихо как… А рация разбита! К чему она нам? Для отчёта, что ли? Что не бросили? Лучше гранат побольше взять, чем эту бандуру таскать!
Звягин конечно же боится. Что ж, любой бы испугался, окажись он на месте того, кому ползти сейчас через открытое пространство, а потом искать в овраге раненых.
– Эх, Кондратий Герасимович… – вздохнул Звягин, теребя ремень немецкой винтовки.
– Ты пойми, Звягин, что мне послать туда, кроме тебя, больше некого. А рацию закопай. Раз она разбита, закопай. Лопата у тебя есть?
– Да есть у меня лопата! – зло стиснул зубы связист. – А если я – отсюда, а они – оттуда?
– Тогда уходи. Мы прикроем. И вот что, на всякий случай: собираемся вон там, за перелеском. Там тоже должен быть овраг. Прорываться будет туда, к городу. К соседям.
Капитан-артиллерист вытащил из кобуры ТТ, проверил обойму, сказал:
– Я с ним пойду, старлей. Только вы без нас не уходите. Прикройте.
– Погоди-ка. – И Нелюбин снял с плеча немецкий автомат, который подобрал возле блиндажа. – На вот, возьми. И Звягина держись. Вы там, в артиллерии… Ну, идите.
Немцы молчали. Стрельба прекратилась и в овраге.
– Сейчас перегруппируются и пойдут траншею и овраг прочёсывать. – Младший сержант Пиманов сдвинул на затылок каску, прислушался.
– Конечно, пойдут, – отозвался Нелюбин. – Но они нас будут ждать там, перед оврагом. А мы пойдём в другую сторону. Так что давай, Пиманов, готовь своих людей к прорыву. Гранаты соберите. Там всё сгодится.
Только бы Звягина и капитана не прихватили в овраге, подумал он. Хотелось курить. Нелюбин вдруг вспомнил, что давно не курил.
Бойцы младшего сержанта Пиманова поползли по траншее. Нелюбин приказал им собрать в одну кучу всё, что найдут и что может пригодиться в бою. Вскоре они вернулись с ящиком, из которого торчали зелёные колпачки штоковых гранат. Нелюбин тут же пересчитал их и сказал:
– Знаете, как пользоваться?
– Приходилось уже, – ответил за всех Пиманов.
– Имейте в виду: у немецкой "толкушки" сильное замедление. Когда вырвите шнур, досчитайте до десяти и бросайте. В самый раз будет. Разбирайте – по три штуки на брата. – И посмотрел на Морозова. – А ты зачем берёшь? Я на тебя не рассчитывал.
– Одну возьму, – твёрдо сказал Морозов.
Вскоре на краю оврага Нелюбин заметил шевеление. Присмотрелся – Звягин. Ползёт торопливо, с настроением. Но почему-то один. Подполз, мешком свалился в траншею.
– Ну? Что там? Где капитан?
– Там, старшой. Первушин группу собрал. Они пойдут прямо оттуда. Я им всё рассказал. Как и куда прорываться. Замполит сказал, что оттуда им легче будет добежать до леса. Капитан остался с ними. У них трое раненых. Миномётчики понесут Сороковетова.
– Живой, значит, Сидор?
– Живой. Говорит, будь, мол, я маршалом, сравнял бы этот берег с землёй из тяжёлых миномётов.
– Правильно он говорит. А немцы что?
– Тихо пока. Сигнал на прорыв – три удара лопаты о лопату. Минут через десять, так мы договорились.
– Ладно, ребята. Готовность пять минут. Шилин и ты, Чебак, возьмёте Морозова. Раненых не бросать ни при каких обстоятельствах. Пиманов, ты пойдёшь последним, в прикрытии. Дистанцию держи шагов десять – пятнадцать, не больше. Звягин и все остальные – со мной, впереди. Когда поднимемся, не стрелять. Гранаты бросать – только по моей команде. Всем всё понятно?
– У меня вопрос, товарищ старший лейтенант, – сказал Пиманов. – Там, на опушке, вроде как позиция миномётчиков.
– Точно так, Пиманов. Вот на них, ёктыть, и пойдём. Миномёты не обойдёшь. Только хуже подставимся. А если успеем подбежать к ним шагов на сто, то там уж, последние, как-нибудь на злости пролетим. Перед миномётной батареей гранаты готовьте и, по моему приказу, – разом! Бросать с задержкой, как я сказал. А то как раз на свои взрывы и набежим.
То вроде рассветать стало, проступил из темени лес вдали, очертания одиноко стоящей риги и правее дворы деревни. То опять стемнело, сомкнулись плотные сумерки и над лесом, и над деревней. И Нелюбин, потерявший счёт времени, догадался, что рассвет был не настоящим. Теперь, когда стрельба утихла и немцы, сбросив Третий батальон в Днепр, реже стали кидать в небо осветительные ракеты, ночь вернулась назад. Нелюбин взглянул на часы: какая ж ночь, спохватился он, уже утро, и вот-вот действительно начнёт развиднять. Что ж там замполит тянет? И тут же с беспокойством смерил взглядом расстояние от оврага до леса: Первушину со своими бежать значительно дальше, чем им, затаившимся в траншее в полутора сотне шагов от немецкой миномётной батареи.
В какое-то мгновение Нелюбин уловил знакомый шелестящий звук и сперва ушам своим не поверил. Но первая серия тяжёлых снарядов легла в районе деревни и развилки дорог. Затем взрывы начали корёжить пустырь и вырубать рощицу, где вечером накапливались немцы и где теперь порыкивали моторы. Артиллеристы вели огонь вслепую, по площади, скорее всего, пользуясь данными, которые капитан успел передать на левый берег накануне. Самое время идти и нам, подумал Нелюбин и тут же увидел, как из-под обрыва оврага поднялись несколько человек и побежали через луг к одинокой риге. Стука сапёрных лопат он не услыхал.
– Ребята! За мной! – крикнул Нелюбин и первым выскочил из траншеи.
Они бежали к лесу. Стена взрывов с каждой минутой приближалась к берегу, к немецким траншеям, проходившим по обрыву. Видимо, за Днепром, узнав о неудаче Третьего батальона, решили основательно обработать плацдарм из тяжёлых гаубиц. Первушин со своими тоже бежал молча, без стрельбы. Нелюбин, чувствуя внутри неприятный холодок и колыхающееся под самым горлом сердце, время от времени поглядывал на группу замполита, которая двигалась немного позади и правее. Если гаубицы сейчас перенесут огонь ближе к Днепру, то Первушин со своими как раз попадёт под разрывы тяжёлых снарядов.
И в это время ожили сразу два немецких пулемёта. Один бил в туман, в сторону реки, а другой ударил во фланг бегущим. Нелюбин выхватил гранату, быстро отвинтил колпачок и, нащупав выпавший фарфоровый кругляшок на конце шнура, крикнул связисту:
– Звягин! Гранату по пулемёту!
Он вырвал шнур, скорее почувствовал, чем услышал, характерный щелчок воспламенителя, пробежал несколько шагов прямо на пулемёт, чтобы не промахнуться, и бросил гранату в сторону клочковатого пламени, рвущегося им навстречу. Третью гранату бросил кто-то из людей младшего сержанта Пиманова. Три вспышки на миг озарили угол вздыбленного вверх бруствера, головы пулемётчиков, куски досок, разлетавшихся в разные стороны, комья земли.
Нелюбин вытащил из-за ремня вторую "толкушку" и побежал дальше, уже не оглядываясь на пулемётный окоп.
До леса, где метались тени миномётчиков, оставалось метров семьдесят. Немцы то ли разворачивали навстречу бегущим свои "трубы", то ли занимали позиции для отражения внезапной атаки в пехотном порядке. Нелюбин оглянулся. Бежали все. Пиманов не отставал. Морозова тащили двое его товарищей. Значит, пулемётчик выцеливал не их. И тут же увидел, как группа Первушина, сильно поредевшая, разделилась. Одни продолжали бежать к лесу, а другие залегли и сразу же открыли огонь в сторону ожившей немецкой траншеи.
– Гранаты к бою! – крикнул Нелюбин и выдернул шнур, выпавший из длинной рукоятки "толкушки".
Трофейные штоковые гранаты ему нравились тем, что они были незаменимы при наступлении. Бросать их можно было с дальнего расстояния. Длинная ручка способствовала широкому размаху. И вот полетели, кувыркаясь в сером пространстве утренних сумерек пять или шесть гранат. Через мгновение там и там вспыхнули взрывы. Одновременно захлопали сразу несколько миномётов. Мины полетели в сторону оврага. Они уже не могли причинить вреда идущим на прорыв. И группа Нелюбина, и группа Первушина миновали зону огня.
Дальше всё происходило с лихорадочной быстротой. Подбежали вплотную. Бросили ещё несколько гранат. Вспышки одиночных винтовочных выстрелов среди берёз. Крики на немецком языке. Потом:
– Ломи, ребята! Наша берёт!
Пока катались по земле, кромсая кинжальными штыками и сапёрными лопатками друг друга, подбежали человек пять из группы замполита. Навалились второй волной. Крики. Удары тела о тело. Стоны. Хрипы. Лязг металла о металл.
– Уходим! Ребятушки, уходим! – подал голос старший лейтенант Нелюбин, дрожащими руками засовывая в брезентовый чехол свою неразлучную сапёрную лопатку.
Как он ею управлялся, когда один на один схватился с немецким миномётчиком, вспомнить он уже не мог ни в те минуты, ни потом, сразу после выхода, ни спустя годы. Сознание словно намеренно выключало некоторые эпизоды. Потому как человеческая психика могла чего-то и не вынести.
Он посмотрел на свои сапоги, забрызганные то ли росой, то ли ещё чем-то, мельком взглянул на немца с нашивками СС и лейтенантскими погонами. Немец был таким же худощавым, только разве что ростом немного повыше. Но значительно моложе Нелюбина. Лица убитого разглядеть было невозможно, лицо было срезано ударами сапёрной лопатки.
Собрались они в небольшом овражке, заросшем частым кустарником, на юго-западной опушке леса. Звягин, младший сержант Пиманов, Чебак и Морозов. Шилин и ещё трое из его группы не вышли. Через минуту подошли, хрипя и кашляя от усталости, пятеро из группы лейтенанта Первушина.
– Где замполит? – не увидев среди вышедших лейтенанта, первым делом спросил Нелюбин.
– Там, – ответили ему.
– В прикрытии остался. Вместе с Фаткуллиным. Если бы не они…
Так вот кто прикрывал их своим огнём, догадался Нелюбин, прокручивая в сознании эпизоды боя. Когда немцы открыли огонь из траншеи, по ним ударил пулемёт и несколько автоматов одной из групп лейтенанта Первушина. Нелюбин тогда ещё не знал, что замполит сам остался в заслоне. Именно они не позволили немцам высунуться из траншеи, когда в березняке началась рукопашная. Если бы к миномётчикам подоспела подмога, остатки Седьмой роты остались бы там.
Впереди, в стороне города, за косым лугом, поросшим редким кустарником и обрамлённым ровной грядой то ли лесополосы, то ли узкого перелеска, разгорался бой.
– Надо идти, старлей, – сказал капитан-артиллерист, глядя за мерцающие сполохи за лесополосой.
– Подождём ещё немного. – И Нелюбин окинул усталым взглядом своё невеликое воинство, отягощённое тремя ранеными, которых надо было нести, потому что сами идти они не могли.
– Пойдём, старлей. А то и за нами увяжутся. Им тут, в тылу, блуждающие группы не нужны.
– Сейчас пойдём. – И Нелюбин прислушался к лесу.
Ничего там он не услышал. Никто их не догонял, никто не окликал. Стрельба за лесом тоже затихла. Только моторы продолжали урчать в стороне деревни.
Немцы, сбив батальон и Седьмую роту старшего лейтенанта Нелюбина с захваченного три дня назад плацдарма, прочёсывали овраг, траншею и береговую косу, накапливали силы, стягивали из тылов к деревне танковые части и мотопехоту. Нелюбин, уводя жалкие остатки своей роты в сторону города, где держал захваченный накануне плацдарм офицерский штрафной батальон, ещё не знал, что все эти передвижения под покровом темноты проводятся с целью срочной перегруппировки сил на этом участке "Восточного вала" и последующего удара по плацдарму, который русские упорно удерживали в районе города. Город был основательно укреплён, подготовлен к длительной обороне и являлся одним из ключевых опорных пунктов на линии "Восточного вала".
На войне всякая цель – цель. Пуля никогда не оглядывалась на изувеченное ею тело. Никогда не интересовалась, покинула ли его жизнь или судорожное дыхание всё ещё обнадёживало сражённого солдата одной из противоборствующих сторон. Возможно, многих из них боевые товарищи и санитары-носильщики утаскивали на перевязочные пункты. Они радовались, что им повезло: во-первых – остались в живых; во-вторых – предстояла дорога в тыл, в госпиталь, под присмотр медсестёр. А там, возможно, отпуск на родину. Но потом начиналось всё сначала. Пуля встречала своих старых знакомых. Иногда в тех же местах. Или местах, похожих на прежние. Все траншеи похожи, как будто их отрывал один и тот же батальон, который всегда неминуемо погибал, а потом снова пополнялся…
Глава восемнадцатая
Они прикопали тело Кличени. Иванок притоптал дёрн и сказал, глядя под ноги:
– Жаль, что ты не на меня вышел, Кличеня.
Никто не поддержал его разговора. И Иванок, словно уязвлённый молчанием Воронцова и Радовского, усмехнулся:
– Похоронили. Как человека. А по мне пускай бы его дикие собаки растащили, да вороны.
Воронцов подал ему винтовку и сказал:
– Хватит. Много говоришь.
Они взвалили на плечи мешки Кличени и вскоре отыскали тропу, которая должна была привести их в лагерь Юнкерна.
Пройдя километра три, сошли с тропы в сторону и остановились на короткий привал. Иванок тут же развязал лямку вещмешка и достал кусок сала, завёрнутый в кусок парашютного шёлка.
– Давайте-ка немного подрубаем, – предложил он.
Воронцов вытащил свой десантный нож и протянул Иванку. В том же вещмешке нашёлся и хлеб.
– Кто-то в Андреенках у них свой.
– Это уже не наше дело. Андреенками пускай Смерши занимаются.
– И всё-таки узнать бы не мешало…
Воронцов сразу вспомнил седобородого, но Иванку ничего не стал говорить. За сестру тот и так готов был расстрелять каждого третьего в Андреенках.
– Хороший трофей, – как бы между прочим сказал Радовский, когда Воронцов убрал нож в полевую сумку.
– Память об Извери.
– О ком?