Днепр солдатская река - Сергей Михеенков 5 стр.


Бог мой, думал Бальк, Нойман сказал правду. Но что будет с Германией? С нашими семьями? Неужели никто не думает об этом? Гитлер думает обо всём. И он конечно же не допустит катастрофы. Германия победит в этой войне. Хотя остановиться надо было давно, ещё пять лет назад на присоединении Судетской области .

Рана уже затянулась, но ещё гноилась через дренажную трубку. Запах гниющей плоти временами донимал Балька. Но это был свой запах. К нему он уже привык. Раненые быстро привыкают к своему состоянию. Особенно когда кругом такие же бедолаги, а то ещё и похуже. Некоторым, конечно, досталось крепко. Бальку повезло. По крайней мере все части тела целы.

Прошло ещё две недели. Наступил сентябрь. Ветер всё ещё дул вдоль моря. Тёплый, свежий, пахнущий водорослями и мокрыми скалами. И однажды Бальку сказали, что через несколько дней его выпишут.

И действительно, спустя два дня рядовой фузилёрной роты Бальк, одетый уже не в больничную пижаму, а в полевую форму, стоял на площади, вымощенной серой брусчаткой. В нагрудном кармане кителя рядом с солдатской книжкой лежало отпускное свидетельство. Перед ним возвышалось здание железнодорожной станции. За плечами торчал ранец с кожаным верхом, в котором лежали солдатские принадлежности и несколько пакетов со свастикой. Пакеты Бальк получил сегодня утром после построения, когда их, выписанных из лазарета, кого обратно на фронт, а кого в двухнедельный отпуск на родину, торжественно поздравили с выздоровлением, напомнили о солдатском долге перед рейхом и фюрером. Когда речи утихли, красивые девушки, видимо, из штата госпитальной обслуги, вручили им всем подарки. Из пакетов приятно пахло. Потом Бальк внимательно изучил подарок от фюрера : в пакетах была колбаса, сыр, ветчина, несколько банок рыбных и мясных консервов. А ещё – две пачки сигарет "Юно".

Возле сквера стоял наряд жандармов. Проходя мимо, Бальк отдал честь. Надменные дармоеды, тыловые крысы, подумал он. Но вступать с ними в конфликт не стоило, это могло закончиться самой серьёзной неприятностью. Когда он шёл к вокзалу, наблюдал такую сцену. Двое отпускников, видимо, хорошенько подвыпившие, фронтовики, потому что за их спинами торчали стволы карабинов К98k с потёртыми прикладами и ремнями, о чём-то спорили с жандармами. Те остановили солдат посреди дороги, проверяли документы, при этом задавали какие-то вопросы. И сами вопросы, и тот тон, каким они задавались, как видно, раздражали отпускников. Те всё больше и больше распалялись. Дело явно шло к серьёзному конфликту. Случись такое на передовой, где-нибудь в окопах на Десне или на Вытебети, уже давно вспыхнула бы драка. Но здесь, в тылу, жандармы, эти проклятые шупо, властвовали безраздельно. Жандармы громко спрашивали. Отпускники громко отвечали. Один из них, с искажённым лицом вдруг начал выкрикивать оскорбления. И тогда старший патруля разорвал отпускное удостоверение и бросил под ноги кричавшего. Солдат мгновенно замолчал, побледнел, вытянулся, резко повернулся кругом и зашагал в сторону берега. Его товарищ, выхватив из рук жандарма листок со своим удостоверением, которое, к счастью, уцелело, побежал следом. Видимо, они прибыли сюда на катере или пароме. Солдаты исчезли возле пирса и больше не появлялись.

Жандарм козырнул в ответ и вдруг окликнул его, Балька, всё это время с любопытством праздного зеваки наблюдавшего происходившую сцену. Пришлось вытаскивать документы. Жандарм возвратил солдатскую книжку и лист с печатью, подтверждающий то, что он следует в двухнедельный отпуск в город Баденвайлер, где проживает его семья, и что срок отпуска заканчивается такого-то числа октября месяца 1943 года. Возвращая документы, он сказал:

– Вам следует постричься, шютце Бальк. Парикмахерская находится в двух шагах отсюда.

Какая сволочь, испуганно и растерянно думал Бальк. Он шёл в сторону вокзала и трясущимися руками запихивал в нагрудный карман френча документы. Сегодня на построении ему вручили долгожданный чёрный знак "За ранение" . Быть может, именно он и помог ему благополучно разминуться с жандармами. Во всяком случае, шупо, рассматривавший его документы, несколько раз скользнул взглядом по его чёрному знаку на отутюженном стареньком мундире.

В парикмахерскую Бальк не пошёл. Не позднее завтрашнего дня он будет дома. А дома у него есть прекрасный мастер – мама. Она всегда стригла его, с возрастом меняя причёску, делая её сложнее и изысканнее. Папу она тоже стригла сама. По этому поводу у неё была семейная шутка: "Своих баранов я буду стричь сама!" Да и денег у Балька на парикмахера не оставалось. Он рассчитал всё. Маме он решил купить хороший подарок. Вообще-то отпускники с Восточного фронта подарки домой не покупали в магазинах, их везли из России в изобилии. Россия для германских солдат вот уже третий год была тем огромным магазином, полевым складом, где можно было взять всё, что пожелаешь, выбрать то, что больше тебе подходит, что может понравиться твоим родственникам или девушке. Но так сложилось, что домой из России он ехал через лазарет. Ему не поменяли даже мундир. Прачки выстирали китель и бриджи, а потом хорошенько заштопали нитками. И нитки, и штопка были идеальными, и то, что мундир прошёл через кропотливые руки штопальщиц, почти незаметно.

На перроне стояли солдаты. Курили, весело переговаривались. Судя по поношенной, но тщательно приведённой в порядок одежде, фронтовики. Видимо, тоже отпускники, подумал Бальк и невольно оглянулся: жандармы стояли всё там же и не обращали ни на Балька, ни на ожидавших поезда никакого внимания. Был бы жив унтер-фельдфебель Штарфе и окажись он здесь, подумал он, чёрта с два бы вы посмели с нами так разговаривать. Но в следующее мгновение он вдруг представил, что жандармы точно так же, как тех двоих, сошедших на берегу с какой-то посудины и на радостях подвыпивших в первой попавшейся на их пути забегаловке, остановили бы и их со Штарфе. И что бы сделал против них пулемётный расчёт МГ-42? Пожалуй, ничего. Точно так же, как тот несчастный, Штарфе отматерил бы их и сделал правильный поворот кругом и, убитый внезапным несчастьем, зашагал бы назад, к пристани, пока не отчалила от берега посудина, которая доставит его назад, в свой полк, в свою роту, в свой взвод, где к тебе относятся по-товарищески и где из-за пары стаканчиков шнапса не будут рвать документы. Да, с этими откормленными кабанами можно разговаривать только в развёрнутом строю. Но там, в окопах, их нет. Ни одной жандармской бляхи за всё время пребывания на передовой он не видел. Это называется: каждый на войне выполняет свою работу. Что и говорить, непыльная работёнка у этих парней. Вон какие загривки отъели. Здесь не заболеешь малярией, не покроешься фурункулами, и здесь тебя не будут пожирать стада вшей и оравы блох. И здесь не поймаешь лбом пулю, как поймал её Штарфе.

На всякий случай он повернул в сторону улицы, где находилась парикмахерская. Но, зайдя за первый же дом, перешёл на другую сторону и, немного выждав и пристроившись к группе солдат и провожавших их женщин, вернулся на перрон.

Как хорошо, что он едет домой!

Бальк закурил. Врач запретил ему курить. Потому что разрывной пулей оказалось задето лёгкое. А это серьёзно. Правда, не так серьёзно, как ночная атака русских, пусть даже и без артподготовки, и ограниченными силами, но всё же – атака, и именно на твоём участке, где твой schpandeu, куда ни крути, главное действующее лицо. А ты, пусть даже второй номер, не просто при нём… Так что можно и покурить. Ему подарили целых две пачки "Юно"! По фронтовым меркам – целое состояние. Всё-таки фюрер Великой Германии о них, своих доблестных солдатах, заботится достаточно хорошо.

Да, теперь думал Бальк, когда я вернусь в свою роту, старик обрадуется. "Ты вернулся, Бальк! – скажет он, глядя из-под своих кустистых бровей, как смотрит на солдат, которых особенно ценит. – Ты лучший солдат фюрера на всём этом чёртовом фронте! – скажет он и похлопает его по плечу. И тут же всучит обмотанный лентами тяжёлый schpandeu и скажет: – Он давно ждёт тебя, сынок. Ты достоин его". И прикажет в течение двадцати четырёх часов подобрать себе второго номера из нового пополнения. Ветеранов он ему в расчёт не даст. Да ветераны и сами не пойдут к нему. И вовсе не потому, что он слишком молод, чтобы заставлять солдата, воевавшего под Вязьмой и Калугой, без конца, когда это нужно и когда не нужно, протирать затвор и приёмник пулемёта, набивать патронами ленты и следить, чтобы в патронную коробку не попадал песок. Просто те, кто побывал в боях, хорошо знают, что такое пулемёт в бою. У пулемёта слишком много врагов, которые тут же бросаются на него: миномёт, противотанковое орудие прямой наводки, снайпер, крупнокалиберный пулемёт противника. А в последнее время иваны наладились стрелять по пулемётным расчётам из своих крупнокалиберных противотанковых ружей. От такой пули со стальным сердечником невозможно укрыться даже за штабелем мешков, наполненных песком или землёй.

Бальк курил, прислушивался к реакции своих лёгких на табачный дым. Под горлом накапливался ком, он щекотал и даже в какой-то мере развлекал, но не беспокоил. Рядом стояла группа отпускников с нашивками мотопехотной дивизии "Великая Германия". Эти парни и здесь, на перроне, чувствовали своё особое положение. Разговаривали громко и так же громко и, как показалось Бальку, нарочито заразительно смеялись своим шуткам. Вокруг них были свалены целые горы чемоданов, чемоданчиков и разнокалиберных баулов. Как будто не чемоданы вовсе, а настоящие повозки выкатились на перрон и образовали затор, сгрудившись в беспорядке вокруг людей, беспечно стоявших там и тут в ожидании эшелона. Целые обозы! Что ж, хорошее настроение было логичным и понятным. Солдаты ехали с фронта. Они возвращались из России. "Великая Германия", если верить сводкам, успешно дралась где-то на Юге, под Харьковом в районе Ахтырки. Судя по багажу, в это охотно верилось. Но почему их занесло сюда, на север? Видимо, здесь родина этих счастливчиков, догадался Бальк. Последняя пересадка перед домом.

Он пускал перед собой синие кольца дыма. Этому занятию его научил унтер-фельдфебель Штарфе. Удивительное дело, с унтер-фельдфебелем Штарфе он воевал всего ничего, а вспоминает его чаще, чем кого бы то ни было. Обаяние личности? Бальк вспомнил эту фразу, суть которой его когда-то интересовала настолько, что он проштудировал несколько книг и погрузился в философские трактаты, которые нашёл в университетской библиотеке на самых дальних и укромных полках. Всё, что он узнал и смог постичь из своих университетских штудий на эту тему, менее всего подходило к его бывшему первому номеру. Но тем не менее Бальк испытывал к своему погибшему товарищу и наставнику именно эти чувства. И тут ничего не поделаешь, в конце концов понял он. Всё надо вначале пережить. Потом придёт осмысление. В том числе и всего того, что мы натворили там, на Востоке. И что ещё натворим и с Европой, и с Германией.

Сине-сиреневые кольца-облака расплывались перед ним. Отдалялись на полметра, там их подхватывал ветер, вырывающийся из-за ближнего пакгауза. И вдруг в самом центре очередного кольца Бальк увидел несколько точек. Точки казались неподвижными, но они увеличились с каждым мгновением. Вот уже можно было разглядеть их боковые отростки. Он мгновенно понял, что это. И тут же, как неизбежное продолжение реальности, на берегу возле пирса захлопали зенитки.

– Воздух!

– Самолёты!

– В укрытие! Скорей! Скорей!

Всё произошло так быстро, что даже он, не единожды переживший налёты русских пикирующих бомбардировщиков и три раза попадавший под штурмовку летающих танков Ил-2, не успел найти лучшего укрытия, чем лечь прямо у края платформы на заплёванную землю, куда сметали всякий мусор с подошв пассажиров. Он уткнулся носом в эту спасительную благодать земли, чувствуя слева, откуда появились самолёты, высокий косяк бетонной плиты. Она-то его и спасла. Взрывная волна и осколки первых бомб скользнули по платформе и, сметая не успевших укрыться и их багаж, чугунные каркасы лавок, выкрашенные в чёрный цвет, и белые гипсовые вазоны с цветами, пронеслись над его затылком и зашлёпали по деревьям примыкавшего к вокзалу сквера.

После первой волны самолётов показалась вторая. Бальк понял, что их удар направлен на станцию. В тупике стояло много вагонов и несколько паровозов под парами. Все они были разбиты сразу же. Оттуда валил пар и чёрный дым мгновенно вспыхнувшего пожара. Загорелись вагоны и цистерны, и с каждой минутой они разгорались всё сильнее и сильнее. На путях, среди разбросанных шпал и вывернутых, искорёженных и забранных в небо рельсов метались какие-то люди. Видимо, охрана и машинисты разбитых паровозов. Бальк понял, что надо делать, чтобы уцелеть. Он вскочил на ноги, перемахнул через низкий парапет, отделявший перрон от сквера, и метнулся в сторону пустыря. Там виднелись глубокие балки, похожие на противотанковые рвы, которые он видел в России. Отличие их от русских противотанковых рвов заключалось лишь в том, что эти давно заросли кустарником и дубами. Пустырь они вряд ли будут бомбить. Только бы успеть. В такие мгновения солдата спасает чутьё, то, что он приобретает за месяцы окопной жизни. Если пуля или осколок не прерывают его опыт. Включается некий неведомый доселе мотор, который направляет солдата туда, куда нужно. Как правило, мотор действует безупречно. Скорость – максимальная.

– Куда? – заорал жандарм, выскочивший откуда-то сбоку. Кажется, это был один из тех, кто остановил его час назад и приказал постричься. Бальк оттолкнул его руку и метнулся в сторону от домов и тротуаров. Жандарм не сидел в окопах под Вязьмой и Жиздрой. У него нет мотора выживания. Он и под бомбами думает о долге. Такие, если попадают на фронт, живут до первого боя.

Самолёты приближались стремительно. Теперь уже более организованно захлопали зенитки на побережье. Но тут же их стрельба потонула в оглушительном грохоте бомбовых разрывов, сливавшихся в сплошной рёв. Значит, бомбят и причал, и госпиталь, и концлагерь. Надо успеть добежать до оврага. Ноги его несли так, как не носили во время тренировок, когда старик бегал за ними с ореховой палкой с намерением огреть каждого, кто споткнётся или окажется менее проворным, чем остальные солдаты его роты и, главное, он сам. Вот уже пошли кусты. Они хлестали его по лицу и рукам. Впереди бежал ещё кто-то. Бежавший впереди тоже, видимо, обладал опытом выживания. У него тоже заработал тот спасительный мотор. Он бежал именно туда, в теснину оврага, переходящую в ущелье. По дну ущелья тёк ручей. Они не успели добежать до отвесной скалы, под которой можно было укрыться, как замелькали тени самолётов, позади и впереди загрохотало так, что земля содрогнулась, и сверху посыпались мелкие камни и земля, какой-то хворост и куски досок. Бежавший впереди упал. Бальк машинально, как не раз делал это в бою, подхватил его, поволок вперёд.

– Скорее! Скорее! Туда!

Товарища нельзя бросать в трудную минуту. Потому что именно он спасёт тебя, когда в переплёт попадёшь ты.

Наконец они доковыляли до неглубокой пещеры и упали на сухой щебень, вымытый водой, которая в ручье, видимо, поднималась после ливней и затопляла пещеру. Взрывы, казалось, приближаются к ним. Сверху сыпались камни. По ущелью потянуло толовую гарь и чёрные струи дыма. Где-то неподалёку полыхал пожар. Одна из тяжёлых бомб разорвалась дальше, в глубине ущелья. Их обожгло взрывной волной, которая пронеслась над ручьём, как смерч, мгновенно испарив всю воду. Они, оторванные от всего мира, обхватили друг друга руками и некоторое время сидели так, прижавшись телами к сырым камням пещеры. Именно пещера спасла их от взрывной волны и камней, продолжавших время от времени обрушиваться сверху.

Но наступил конец и этому ужасу. Самолёты улетели. Кажется, они очнулись не сразу. Первым в себя пришёл Бальк. Он огляделся и увидел, что на него испуганно смотрит девушка. Ну конечно, мгновенно смекнул он, пахнет от неё, не так, как пахнет от солдата. И как он сразу не сообразил?

– Нам повезло. – Он попытался улыбнуться.

Кажется, девушка ещё никак не могла прийти в себя. Зрачки её глаз были расширены. Бальк знал, что такое случается с контуженными.

– Всё в порядке. Вставай. – Он подал ей руку.

Но девушка продолжала неподвижно сидеть, вжавшись своим тонким тельцем в нишу пещеры.

– Туда не стоит пока выходить. – Бальк кивнул вверх. – Я знаю, янки бросают бомбы с замедленными взрывателями. Они срабатывают через несколько минут, а иногда и часов. Очень коварные.

После боя Бальку всегда хотелось есть. Только унтер-фельдфебель Штарфе понимал его. "Это у тебя нервное, парень, – объяснил он ему однажды его недуг. – В таких случаях лучше выпить. Но ты не пьёшь. Это плохо". Конечно, плохо, подумал Бальк, потому что вот сейчас он просто достал бы фляжку и сделал несколько глотков. Но он не пил. От спиртного его выворачивало. Как от вида и запаха трупов, когда он их увидел в первый раз. Тогда блевал весь шестой взвод. Все, кроме унтер-фельдфебеля Штарфе и ещё троих ветеранов. Теперь Бальк не знал, как объяснить этой девушке, случайно оказавшейся рядом с ним, что у него такая болезнь. Есть хотелось всё сильнее и сильнее.

– Да, лучше побыть пока здесь, – сказал он. – Всё равно состав не подадут, пока не расчистят пути и не восстановят стрелки.

Он снял ранец и начал расстёгивать его. Из ранца вкусно пахло колбасой и свежим хлебом. Хлеб, казалось Бальку, пах ещё приятнее, чем колбаса. Может потому, что он напоминал ему родину. Батон был завёрнут в тонкую пергаментную бумагу, которая вся промокла от масла. Всё это он хотел привезти домой нетронутым. Другого подарка для матери у него не было. Но голод есть голод. Да и девушку, с которой ему Бог послал пережить эту бомбёжку, надо было хоть как-то поддержать.

– Хочешь? – Бальк вытащил хлеб. Он знал, что с продуктами сейчас в тылу гораздо хуже, чем на фронте. – Давай, усаживайся, угощайся.

И только теперь Бальк увидел ссадину на её ноге. Кровь залила разорванный чулок и уже засохла. Он знал, что кровь засыхает быстро. Только у мёртвых она не засыхает долго. Он вытащил индивидуальную аптечку, разорвал упаковку бинта.

– Надо перевязать.

– Не надо, – ответила она по-русски, отчего он едва не выронил из рук аптечку.

– Ты что, русская? – И тут он увидел нашивку на её простеньком сером платье с буквами: "OST". – Бог мой! Да ведь ты русская!

– Я сейчас уйду. Я работаю здесь, рядом. – Она пыталась говорить по-немецки.

– Да-да, – кивал Бальк.

Назад Дальше