– Да я не о том. Гимнастёрка у меня старая. Штаны новее.
– Ну, Нелюбин, матерщинник чёртов! Плацдарм не захватишь, я с тобой разберусь! Шутник мне нашёлся…
Полковник Колчин бросил трубку. Наверное, думает, что я вместо двухсот подъёмных граммов четыреста заложил, подумал Нелюбин. Это были минуты, когда он не боялся никакого начальства. Что ему начальство с таким приказом? От приказа он не отказывался и, считай, наполовину уже выполнил его. Полез в воду без всякого прикрытия и благополучно переплыл на примитивных плотах через Днепр. Но что его ждёт дальше? Что останется от роты, если немцы контратакуют? А они обязательно постараются спихнуть их обратно на песчаную косу, чтобы там расстрелять из пулемётов. Кто выживет? И выживет ли кто? И останется ли живой он сам? Жизнь-то подороже Звезды Героя. Когда комполка бросил трубку, Нелюбин забеспокоился вот о чём: только бы нашлись утопленные мины, потому как без усиления, хотя бы такого, им тут берег не удержать.
Несколько дней назад, ещё на марше, в ротах зачитали приказ: кто первым ступит на правый берег Днепра, закрепится, удержится плацдарм и обеспечит переправу вторых эшелонов, получит высшие награды родины, вплоть до звания Героя Советского Союза. Когда рота пошла вперёд и появился шанс действительно первыми в дивизии перебраться на тот берег Днепра, у старшего лейтенанта Нелюбина нет-нет да и вспыхивал внутри честолюбивый огонёк утереть всем нос и прицепить к гимнастёрки какой-нибудь солидный орден. Но теперь, оказавшись в овраге, окружённом с трёх сторон противником, силы которого пока были неизвестны, а с тыла рекой, ротный об орденах уже не вспоминал. Думал о другом.
Если ночью его усилят хотя бы батальоном, да с орудийной поддержкой. Если помогут штурмовики и тяжёлая артиллерия. Если подбросят боеприпасов и эвакуируют раненых. Если срочно пришлют пополнение, хотя бы пару свежих отделений, и несколько пулемётов. Тогда они, пожалуй, смогут расширить плацдарм и удержать его до прихода дивизии. Но для этого нужно, чтобы сюда прибыли офицеры связи и корректировщики из артиллерийских и авиационных частей. А то ведь лупанут и "горбатые", и "боги войны", и всё по своим, как это не раз случалось.
Первыми вернулись миномётчики. Шли, часто перебирая босыми ногами и оскальзываясь на сырой стёжке, как дети после рыбалки, в пути застигнутые дождём. Нагруженные ящиками, они радостно отдувались и фыркали в темноте, посмеиваясь над тщедушным подносчиком Стёпиным.
– Ну, самоварщики, что там у вас?
– Да вон, Стёпин чуть не утоп.
– Косануть решил. Как налим под камень. Воевать не хочет, товарищ гвардии старший лейтенант.
Миномётчики отыскали боеприпасы на глубине около трёх метров. Ныряли, хватали ящики и волокли их под водой к берегу. Стёпин ухватил свой ящик и долго не выныривал. Астахов и Тарченко бросились за ним. Но тут с берега ударил пулемёт, хлестнула на плеск потревоженной воды дежурная очередь, плеснула в чёрное непроницаемое небо электрическим светом ракета, потом другая. И, пока они не отгорели над кромкой правого берега, миномётчики не выныривали. Стёпина, чтобы не вынырнул под пули, притопили, а потом вытащили за ноги. Лежал потом под обрывом, блевал тиной и илом, пока его товарищи перетаскивали ящики. Там же отыскали и противотанковое ружьё погибшего расчёта.
– Молодцы, – сказал Нелюбин. – Объявляю вам благодарность. Награды выдаю немедля: ступайте к старшине, он вам нальёт по сто граммов. Для сугреву и в порядке поощрения.
Миномётчики сразу повеселели. Вскоре вернулся Сороковетов.
– Ну что, раскулачили старшину? – поинтересовался Нелюбин.
– Раскулачили. – Сороковетов стоял уже обутый, в шинели, накинутой на голое тело. Его время от времени потрясывало. – А что, Кондрат, разведка так и не вернулась? – спросил он, слушая ночь.
Старики, оставшиеся со штрафной, называли Нелюбина кто по имени и отчеству, а кто просто по имени. Ему и самому такое отношение бойцов, с кем прошёл огонь и воды, было по душе. Службу они знали и, когда надо, обращались к нему по уставу. Но случались минуты, когда все уставы расступались перед простыми человеческими отношениями, без которых на фронте было ещё тяжелее, чем без устава.
– Нет пока. Жду.
– Стрельба в деревне была. Небось наши напоролись.
– Не дай бог.
– Там, по реке, трупы плывут. Кто на бревне, кто на плоту… Видать, вверху тоже форсируют.
– Разведка и туда ушла. Вернутся, расскажут.
– А может, если они там закрепились, нам с ними соединиться? А, Кондрат?
– Посмотрим. Но приказа такого не поступало. Полк-то здесь переправляться будет. А там и вся дивизия. Так что пока нельзя нам уходить. Да и позиция тут хоть и паршивая, но всё же какая ни какая, а есть.
Разговаривали они шёпотом, приткнувшись касками друг к другу. Чуть погодя сон начал одолевать обоих. Но Нелюбин спохватился первым и толкнул миномётчика в грудь:
– Сидор! Ты что, ёктыть, спишь на посту?
– Я? Нет, не сплю. Согрелся малость, после наградных, – виновато вздохнул Сороковетов. – А замполит наш где же? Отдыхает?
– Где там! В разведку напросился. Туда, к городу пошёл, где бой был.
– Боевой у нас замполит. Не то что Кац.
Нелюбин ничего не ответил. Пустой разговор, и поддерживать его не хотелось. Но миномётчик, видать, вспомнил бывшего замполита роты неспроста. Зевнул протяжно и спросил:
– Где ж теперь наш героический еврей?
– В штрафбат направили.
– Так ему и надо. Пусть с винтовкой повоюет. Да в атаку сходит. В первой цепи. Слышь, Кондрат, ребята интересовались: а что, в штрафных батальонах одни офицеры?
– Ну да.
– И что, рядовыми в атаку ходят?
– А ты что, приказ двести двадцать семь не читал?
– Нет, не читал, – не дрогнув ни одним мускулом, ни нервом, ответил Сороковетов. – Мне его гражданин прокурор зачитал. Раза три. Пока писарь приговор "тройки" строчил. А в руки ту бумажку так и не дали. Не доверили. А может, сомневались? Думали – неграмотный. Да нет, я расписывался. И что, – снова начал допытываться миномётчик, – говорят, даже полковники в бой с винтовками ходят?
– Ходят и полковники.
– Ой-ёй-ёй! Это ж сколько офицеров надо, чтобы в батальон свести!
– Видать, хватает. Вот не выполнит рота приказ, не удержим мы плацдарм, и мне винтовку дадут. Да новую должность.
– Какую?
– Генеральскую! – усмехнулся Нелюбин. – При винтовке и окопе в полный профиль.
Миномётчик ничего не ответил. Он знал, что на войне всякое бывает, что не поддаётся здравому смыслу, а потому возражать Нелюбину не стал. Сказал только:
– Удержимся, Кондрат. Мины мы из реки все перетаскали. Сунутся, врежем им как следует.
– Нам тут, Сидор, брат ты мой, деваться некуда, кроме как зубами держаться за этот овраг.
– А я бы, Кондрат, будь я маршалом, или кто там в Генеральном штабе приказы пишет, штрафные батальоны по-другому устроил, – сказал вдруг Сороковетов.
– Это ж как, товарищ маршал? Разъясни.
– А вот слушай. Всех политиков, интендантских и всякую тыловую шушеру в один батальон, а строевых офицеров, которых из окопов нахватали, отдельно. А то ж опять что получится: вперёд окопники полезут, а эти обеспечивать их придурятся.
Вверху, за гребнем оврага, застучал немецкий пулемёт.
– Решили, видать, до утра нас не трогать. На рассвете полезут. Ты скажи своим расчётам, чтобы спали по очереди. И вот ещё что: когда до дела дойдёт, минами особо не швыряйтесь. Неизвестно ещё, сколько нам тут, одним-то, сидеть придётся. Припас побереги.
– Неужто батя подкрепление не пришлёт?
– Подкрепление… Дивизия переправляться должна. А когда, неизвестно. Видать, ещё не подтянулись. Пока плоты свяжут, пока то да сё…
– Кондрат, а я всё лейтенанта нашего вспоминаю. Воронцова. Лихой парень был! Штык! Жалко его. Живой он или помер? Как ты думаешь? В живот ему вроде не попало. Самое страшное – в живот. Ох, не дай бог…
– Живой наш Санька. Письмо я от него получил. С последней почтой пришло.
– А что ж ты не похвалился?
– Некогда было.
– И что он пишет?
– Пишет, что в Серпухове на излечении находится. Ноги-руки целы. Внутренности тоже не потревожены. Но на фронт пока не выписывают. Отпуск сулят. Домой поедет.
– Ну, молодец, наш лейтенант! Выкарабкался! Может, ещё встретимся. Если живы будем. В тылу сейчас. Девок щупает. Вот житуха! А, Кондрат?
– У него невеста есть, – возразил Нелюбин. Не по душе ему пришлась грубая вольность Сороковетова.
– Невеста – не жена.
– У Сашки такая невеста, что не хуже жены.
– Невеста, жена… А тыл есть тыл. Когда вокруг тебя девки в белых халатах вьются, про всё забудешь.
– Уж и балабон же ты, Сидор… Лучше ступай да делом займись.
– И с отпуском ему подфартило. А что? Я считаю, отпуск наш лейтенант вполне заслужил. По мне, будь я маршалом…
– Ступай, говорю!
В стороне деревни часто, впереймы, затараторили автоматы. Торопливые, заливистые ППШ. И менее расторопные, но звонкие МР-40. Немецких становилось всё больше и больше. В какое-то мгновение они стали одолевать, брать верх. Но лопнули три или четыре гранаты, и стрельба стала затихать.
– Разведка возвращается, – перевёл дыхание Нелюбин. – Хоть бы все целы пришли. Ладно, Сидор, иди к своим. И помни: на тебя и твоих "самоварщиков" у меня надёжа особая. И – не спать. Не спать, Сидор. После войны выспимся.
Миномётчик невесело засмеялся.
– Эх, будь я маршалом…
Глава седьмая
Воронцов шёл полем. Опирался на свою надёжную палку и оглядывал дальний хвост дороги, лес, наклонившееся к горизонту, будто готовое опрокинуться, небо. Странно ему было идти по дороге, где не нужно было бояться ни пули снайпера, ни миномётного обстрела. Странно и радостно. Дорога не совсем просохла после недавнего дождя, но всё же не была разбита, как те, многие, которыми он в последнее время ходил. Война отсюда ушла, дороги опустели, обезлюдели, и колеи, глубоко прорезанные тягачами, танками и колёсами тяжёлых гаубиц, стали заплывать, крепнуть и даже зарастать гусиной травой и ромашкой. О том, что здесь происходило совсем недавно, напоминали теперь лишь россыпи пустых винтовочных гильз, вдавленных в податливую землю обочины, да брошенные раздавленные противогазные коробки, каски и другое железо войны, непригодное в крестьянском хозяйстве. Потому что всё пригодное было уже собрано жителями окрестных деревень. Народ за время оккупации обнищал, обносился. Некоторые остались без крова и угла. Жили кто в землянках, кто в чудом уцелевших хлевах и баньках и радовались любому приобретению. Пополняли хозяйство всем, чем могли. Правда, у солдатских дорог и в разворочанных снарядами траншеях не особо чем можно было разжиться. Ни плугов, ни кос, ни сеялок война крестьянину не оставляла в его изуродованных полях и лугах…
В лесу совсем не ощущалось осени. Пахло грибами, тёплой, душноватой прелью затянувшегося лета. От земли исходило тепло.
Воронцов прошёл ещё метров сто и в редком березняке, уже наполовину раздетом, осыпавшемся листвой на траву, на дорогу и на заросли черничника, остановился. Как хорошо было здесь! Как хорошо и тихо! Впереди чернел густой непроницаемой стеной ельник. Там перелетали через дорогу и полянку крикливые сойки, поблёскивая бело-сизым пером на крыльях. Ветер замер. Свежо, как в апреле, пахло молодой берестой. Запах бересты смешивался с другим, тоже сильным, горьковатым – пахла листва. Верхний её слой, сияющий нарядным разноцветьем, казалось, ещё продолжал жить жизнью дерева, которое он недавно покинул, но нижний, скрытый от глаз, уже превращался в чернозём.
Воронцов ворохнул листву сапогом. Нижний слой оказался уже совсем чёрным. Природа свой извечный круг свершает молчаливо. Вот и они, там, на передовой, привыкли видеть смерть как обыденное проявление войны. Гибель бойца, стоявшего в соседней ячейке, с которым несколько минут назад разговаривал, смотрел ему в глаза, делился сухарём, воспринимается как нечто, что должно происходить каждый день, потому что это неизбежно, потому что это один из непреложных законов их солдатской жизни. И они ложатся в землю, как берёзовые листья. Слоями. Тех, кто погиб вчера, ещё вспоминают словом или вздохом вроде: "Пулемётчики, в гроб их душу, окоп как уродливо отрыли. Антипов бы этого не допустил…" – "Вот у Семёнова "катюша" была, так он с первого раза прикуривал! А ты тюкаешь, тюкаешь…" Потом стираются и имена, и лица. Под слоем других, новых имён и лиц. Потому что окликаешь живого солдата или рядом идущего товарища. А мёртвого… Что его окликать? Его теперь пускай мать окликает. Или жена. Или дети. А роте, воюющей роте нужны живые. Иначе как выжить тем, кто ещё жив?
Он ещё раз окинул взглядом отсвечивающие желтизной вечернего солнца берёзовые листья, среди которых попадались там и тут багровые и ало-розовые крапины бересклета и крушины, потрогал переложенный в карман "вальтер", поправил его, развернул рукояткой вверх, и зашагал в сторону ельника.
День уже истаивал в небе, и в лесу стояли сумерки. А среди рядов еловых посадок и вовсе загустело, и очертания пней и кустов можжевельника невольно, как в детстве, беспокоили воображение.
Лесные дороги Воронцов любил за то, что они не только примиряли с неизбежностью дальнего пути, но и словно бы разделяли с путником эту необходимость, делили одиночество. Нет, лесная дорога, даже если она и длинна, не так утомительна и тосклива, как, к примеру, полевая. Полевая, как говорил дед Евсей, сперва глаза выест, а потом и ноги истопчет.
Воронцов миновал посадки, перебрался по ольховым кладкам через ручей. Ручей выбегал из лесу, петлял в зарослях черёмушника, позванивал в прохладной тени, среди камней, обросших тиной, и затихал на переезде. Здесь он образовывал продолговатое озерцо, со дна подсвеченное промытым песком и прозрачной, как хрусталь, галькой. Точно такие же светлые речушки и ручьи с переездами и песчаными бродами были и на его родине. Всегда можно было отыскать родник и напиться.
На закраине светлого озерца, на влажном плотном песке отчётливо отпечатались протекторы грузовика, рядом виднелись несколько извилистых лент тележных колёс, неровные лунки конских копыт. Воронцов взглянул на следы и сделал вывод, что, должно быть, их оставила одна и та же телега и один и тот же конь. Левая подкова была стёсана немного набок. Конь подкован только на передние ноги. А правое тележное колесо делает характерную вилюгу – видимо, разболталась втулка, а хозяину либо недосуг её подклинить дубовыми клинышками, как, в случае подобной неисправности, всегда делал дед Евсей, либо он по нерачительности просто плюнул на него. Крутись, родимое, пока не развалишься.
Впереди, шагах в ста, за поворотом и лощиной, заросшей густым ивняком, послышались настороженное похрапывание лошади и редкие голоса. Слов не разобрать, но голоса доносились отчётливо. Разговаривали двое. Один спрашивал, другой отвечал. Теперь Воронцов вспомнил, что последний след вёл именно туда, в сторону Прудков. И вот теперь он либо догнал повозку, либо она уже возвращалась. Он машинально потрогал в кармане рукоятку "вальтера" и прибавил шагу. Но, когда подошёл к лощине, серая в яблоках лошадь уже выходила из-за поворота навстречу. Она тащила широкую немецкую телегу, выкрашенную в темно-зелёный цвет. Из-за крупа лошади виднелась кепка возницы и клинышек поднятого кнута.
Воронцову пришлось посторониться. Он соступил на обочину. Лошадь, кося сизой сливиной глаза, прошла мимо, обдавая Воронцова тёплым запахом своего большого тела. Возница же, как ни странно, выказал гораздо меньшее любопытство, как будто они с Воронцовым сегодня уже встречались и им предстоит встретиться ещё. Лет шестидесяти, грузный, с седой бородой, он скользнул настороженным взглядом по лицу и погонам Воронцова и тут же отвернулся. Воронцов хотел поздороваться, но, встретив этот насторожённый взгляд, передумал. И, когда повозка скрылась за поворотом, он с недоумением подумал: а видел ли он меня, этот седобородый? Смотреть-то смотрел, особенно на погоны и портупею, как будто хотел убедиться, не висит ли на правом боку кобура. И, убедившись, что кобуры нет, а из-за спины высовывается мухор вещмешка, а не приклад автомата, успокоился и отвернулся. Что ж, война научила людей, даже невоенных, реагировать только на опасность. Одинокий путник, без оружия, для седобородого опасности не представлял. И всё же Воронцова не покидало ощущение странности произошедшего. Седобородый всё-таки видел его, даже успел разглядеть. Но слишком неожиданной оказалась встреча, и она застала его врасплох.
Ну и встреча, подумал Воронцов и ещё раз посмотрел назад, где уже никого не было, и даже скрип тележных колёс растаял среди деревьев и кустарников, которые ловили и глушили все окрестные звуки.
Конечно, жаль, что повозка направлялась в противоположную сторону, но, правь возница на Прудки, вряд ли он оказался бы приветливее. Видимо, такой человек. И Воронцов опять сунул руку в карман – пальцы привычно легли на холодную рукоятку пистолета. Шёл и успокаивал себя: случайность, конечно, случайность, просто хмурый неприветливый дядька, да ещё в лесу… А нервы-то стали совсем слабые. Но теперь всё будет иначе. Теперь он почти что на родине. На родине…
Сумерки уже легли и на поляны. Какие-то мелкие пичужки, припозднившись, перелетали через дорогу. Воронцов следил за посверкиванием их упругих округлых крыльев. И тут в конце просеки, отмеченной едва примятой тропой, увидел человека. Он уловил его вначале боковым зрением, а потом, будто пронзённый током, глянул в упор. Рука уже лежала на рукоятке пистолета, палец торопливо ощупывал предохранитель.
Человек сидел на пне. Поэтому казался высоким, почти огромным. Сумерки усугубляли впечатление. Но в осанке, в посадке головы Воронцов мгновенно уловил нечто знакомое. Напряжение сменилось любопытством, а потом и радостью.
– Иванок! Чёрт бы тебя побрал!
– Что? Напугал? – хрипло пробасил Иванок и встал навстречу. – Здравствуй, Курсант. Я знал, что ты появишься. Там тебя давно ждут. – И он кивнул в сторону Прудков.
Они обнялись. Встреча однополчан – всегда радость. Иванок заметно подрос, вытянулся. Ткнулся носом в плечо Воронцова и сказал:
– А ты всё ещё лейтенант?
– Как видишь.
– В отпуск? Или списали подчистую?
– Пока в отпуск. А там… В ноябре – медкомиссия, переосвидетельствование. А ты?
– Ну да, в погонах… А у меня контузия была. Направили домой. Сказали, больше не возьмут. Только через год. И то, если комиссия пропустит.
Разговор быстро иссяк. Потому что оба, отвечая на вопросы друг друга, думали всё же о другом.
– А ты что в лесу делаешь? На ночь-то глядя? – Воронцов посмотрел по сторонам. Рядом с пнём, на котором несколько минут назад сидел Иванок, в траве лежал кавалерийский карабин с потёртым прикладом и самодельным ремнём. Он скользнул рассеянным взглядом дальше, делая вид, что брошенного Иванком карабина, не заметил. Что и говорить, странно его встречали Прудки. До деревни ещё с километр-полтора, а уже столько встреч, о каждой из которой можно думать что угодно.
– Ты мне скажи, как там мои?
Это внезапно вырвавшееся мои прозвучало настолько естественно, что Иванок так же спокойно, даже не взглянув на Воронцова, ответил: