- Брат Карл! - почти уже закричал Бирон. - Но мой брат Карл был уже при императоре Петре на службе в офицерском чине и личною храбростью выделился в глазах начальства! Он был на войне против шведов, служил в польских войсках и сам заслужил себе чин подполковника. В тридцать четвертом году он был при осаде Данцига, в тридцать пятом был в корпусе, посланном на Рейн с фельдмаршалом Ласси, в тридцать шестом - в армии графа Миниха участвовал в крымском походе, командовал там отрядом, занял Евпаторию, а на обратном пути армии в Россию начальствовал ее арьергардом и так далее, и так далее… Брат Карл - смелый воин, всю жизнь сражавшийся за Россию, а барон Цапф…
- Он только кутил по гербергам пока… - подсказал Андрей Иванович.
- А-а, он кутил по гербергам!.. Хорошо!.. Я покажу ему, как пьянствовать и говорить всякий вздор! Я сам поговорю о нем с Густавом!..
- Значит, веру словам такого человека давать нельзя?
- Какого человека?
- Барона Цапфа фон Цапфгаузена.
- Да кто же может поверить этому лгуну?
- Я в таком смысле и заготовил доклад, - и Ушаков почтительно подал четко и с вывертом переписанную бумагу Бирону.
Тот взял перо и написал: "Утверждаю. Бирон".
- Еще что? - спросил герцог тоном, не обещавшим ничего хорошего.
- Больше ничего, ваша светлость! - поспешил проговорить Ушаков, по опыту зная, что надо было кончать как можно скорее разговор и доклад с герцогом Бироном, когда тот приходил в такое раздраженное состояние, как теперь.
- Можете идти! - коротко проговорил Бирон. Ушаков встал, раскланялся и вышел из комнаты. Пропустивший его мимо себя на площадке лестницы
Иоганн, который в продолжение всего доклада стоял в маленькой комнате, прилепившись ухом к двери кабинета, злобно поглядел вслед Андрею Ивановичу и как бы сказал сам себе:
"Он погубил барона Цапфа, чтобы выгородить своего!"
А Андрей Иванович Ушаков, как ни в чем не бывало, спустился с лестницы, как всегда невозмутимо спокойный, и в прихожей, когда ему один из гайдуков подавал плащ и шляпу, пробормотал не совсем внятно:
- Струг навыверт.
Что значило это слово или вообще значило ли оно что-нибудь - из всех находившихся в прихожей мог понять только один, одетый скороходом. Как только Ушаков пробормотал это слово, этот одетый скороходом поспешно вышел, все же остальные приняли просто, что старик-генерал так себе сболтнул, сам не зная что.
XVIII. ЖЕНЩИНА
Замечание Иоганна было совершенно правильно. Ушаков, выгородив своего, погубил барона Цапфа фон Цапфгаузена, но при этом не произнес ни единого слова лжи и весь его доклад про барона был правдив и основывался на вполне точных и проверенных донесениях.
Позавчера был для барона неудачный день, потому что его приклеили к седлу, а потом, когда он хотел разгулять эту неприятность в загородном герберге, там произошла неприятная история с Жемчуговым. Вчера же не повезло ему еще более, и его слишком развязавшийся язык был для него, как оказалось, погибельным.
Как это вышло, барон даже себе не мог отдать хорошенько отчета. Он действительно наговорил глупостей, в которых раскаялся впоследствии.
Вчера утром он получил пригласительную записку от пани Марии Ставрошевской.
Эта пани Мария Ставрошевская была какой угодно нации, только не полька. Тип у нее был южный, говорила она хорошо только на русском языке, с московским выговором, а по-польски объяснялась плохо, но кроме того еще могла понимать и кое-как поддерживать даже разговор по-французски, по-немецки, по-английски, по-венгерски, а может быть, и еще на каких-нибудь языках.
Свою фамилию она носила по мужу, которого никто не знал и который жил, как она говорила, в Польше.
Пани Мария поселилась в Петербурге с год тому назад и якобы ждала со дня на день приезда мужа из Польши, но он не приезжал, и она жила одна, заводила знакомства, выезжала, бывала на балах, в театрах, на маскарадах и отличалась тем, что у нее долгих и определенных сношений ни с кем никогда не было. Постоянно у нее встречались все новые и новые знакомые. С одной стороны, это было странно, но с другой - такое непостоянство в отношениях было выгодно для ее репутации одинокой женщины, так как молва и сплетни не могли приплести ей никакой легкомысленной связи или увлеченья.
Ставрошевская жила довольно богато, имела слуг - правда, не крепостных, а вольнонаемных, - экипажи и хорошего повара; у нее всегда подавалось отличное вино, она умела угостить и знала толк в хороших вещах.
Жила она в лучшей части Невского, в домике-особняке, с хорошим при нем садом, где была у забора на улицу сделана вышка, так что можно было, сидя на ней, смотреть на улицу, как с балкона. На эту вышку в теплые весенние вечера выносили стол и стулья, подавали бокалы, вино со льдом, и приглашенные пани Ставрошевской проводили здесь очень мило время.
Ставрошевская, казалось, была без лет. Несмотря на свой определенно южный тип, женщины которого стареют обыкновенно рано, она не старела, но и молода не была ни в каком случае. Однако не было мужчины, знавшего ее, который не то чтобы был влюблен в нее или увлекался ею, а не стал бы с нею с первой минуты знакомства в отношения некоторой короткости, позволявшей ему воображать, что между ними существует нечто особенное и что он выделен ею из ряда других мужчин…
Барон Цапф фон Цапфгаузен был в числе прочих, хотя познакомился с пани Ставрошевской всего две недели тому назад.
Получив записку, он отправился на приглашение и застал общество сидящим на вышке у забора за вином.
- А вот и барон! - встретила его пани. - Скажите, барон, какая сегодня погода?
Она проговорила это так, будто между ними было что-то условное в этом, в сущности, нелепом вопросе, потому что она сама, сидя на воздухе, могла видеть, что погода была хороша.
Но барон сделал вид, что понимает суть и таинственность ее слов, хотя на самом деле не понимал ничего, и ответил тоже многозначительно:
- Погода бывает изменчива.
- Вот именно, вот именно! - подхватила Ставрошевская и переглянулась с сидевшим с нею рядом чрезвычайно изящным и породистым барином, точно и между ними было "нечто".
Барон стал пить вино, которое усердно подливала ему любезная хозяйка, и, желая развернуться вовсю, стал шутить, чтобы показать главным образом свою развязность.
Его шутки заключались в том, что он перевирал русские слова, как будто путая значение. Он спрашивал, можно ли, например, сказать про небо, что оно "тучное", когда оно покрыто тучами, и отчего про ниву говорят, что она "тучная", хотя туч на ней нет?..
Смеялась его остротам одна пани Ставрошевская; барон этим был совершенно доволен и изощрялся дальше, приставая с вопросом, можно ли назвать платье "носатым", когда оно хорошо носится?..
В самый разгар непринужденной веселости барона Цапфа фон Цапфгаузена по Невскому, мимо компании, сидевшей на вышке сада пани Ставрошевской, проехала кавалькада из нескольких человек, впереди которой ехал Митька Жемчугов.
Барон сейчас же узнал своего обидчика и даже остановился на полуслове с разинутым ртом. Он так был уверен, что Жемчугов по его слову генералу Густаву Бирону, в полку которого он служил, засажен теперь накрепко, что, когда увидел Митьку преспокойно катающимся верхом по Невскому, ничего понять не мог: как же это так - сам генерал обещал ему, что уберет этого русского, а тут - на-поди! - все это оказалось пустыми словами, и с его обидчиком церемонятся и не могут засадить какого-то Жемчугова, когда этого требует его, барона, достоинство.
У Цапфа фон Цапфгаузена всегда особенно ощущались родовая гордость и кичливость своим происхождением, когда действовало на него вино, а сегодня он выпил уже достаточно и в голове у него немного шумело.
Он был оскорблен, как это генерал Густав Бирон, его начальник, не исполнил своего слова, и начал выставлять благородство своего рода. Сравненье с темным происхождением Биронов явилось само собою, и, попав на этот предмет разговора, барон покатился дальше, как по наклонной плоскости.
Ставрошевская не останавливала, и барон, расходясь все больше и больше, дошел до того, что свободно заговорил о герцоге Бироне, а затем и о самой государыне.
На вышке за вином, слушая разглагольствования Цапфа фон Цапфгаузена, сидели долго, а когда разошлись, Ставрошевская быстро прошла к себе в дом, отворила запертое на ключ бюро и быстро написала на золотообрезной бумажке одно слово: "Струг навыверт", и сложила ее, запечатала, надписала на адресе: "Степану Ивановичу Шешковскому" и, позвонив лакея, сказала ему:
- Отнести немедленно!
На другой день рано утром у Шешковского было два донесения о речах, произнесенных громогласно бароном Цапфом фон Цапфгаузеном, адъютантом полка его превосходительства генерала Густава Бирона: одно от сидевшего под забором, где была вышка, нищего, а другое - от одного из гостей пани Ставрошевской. Оба донесения были вполне тождественны, а потому и составляли доказательство "совершенное", т. е. неопровержимое.
XIX. РЕЗОЛЮЦИЯ
Жемчугов условился с Шешковским, что придет к нему, когда он вернется от начальника, т. е. Андрея Ивановича Ушакова, после доклада того у герцога Бирона.
Нельзя сказать, чтобы Митька чувствовал себя вполне спокойным. Тревожило и собственное дело по доносу на него барона Цапфа, окончательное решение которого все-таки зависело от самого Бирона; но главную и серьезную тревогу ощущал он в отношении запертого в каземате Тайной канцелярии Соболева.
Вчера ночью ему под влиянием успокоительных заверений Шешковского казалось, что положение Соболева не так уж опасно, но сейчас, когда он пораздумал и обсудил более спокойно, он волей-неволей пришел к заключению, что освободить Соболева не только трудно, а, пожалуй, и вовсе невозможно. По крайней мере, он не мог себе представить такое стечение обстоятельств, при котором можно было, хотя бы и создав их искусственно, вызволить несчастного молодого человека. Бирон, очевидно, сам заинтересован равным образом тем, чтобы стереть с лица земли Соболева как слишком назойливого и непрошеного свидетеля его ночных похождений.
Жемчугов не мог дождаться назначенного часа, отправился к Шешковскому ранее и, к крайнему своему удивлению, застал его уже дома.
- Ты что же это? Уже вернулся от начальника? - спросил Жемчугов, входя запыхавшись.
- Доклад был недолгий, - ответил Шешковский. - Только о бароне!
- Ну, и что же?
- Велено ни одному слову его не верить, так что его оговор на тебя недействителен, а самому ему достанется за дурацкие речи… Словом, с бароном кончено!
- Ну, а Соболев?
- С Соболевым велено покончить…
- Совсем?
- Совсем.
- Я так и думал! - проговорил, бледнея, Жемчугов. - Да иначе и быть не могло!.. Значит, все кончено?..
- Ну да, кончено!..
Митька как был, так и сел на первый попавшийся стул.
- Жаль беднягу! - сказал он.
- Да постой! Ты, собственно, чего?
- Как чего?.. Ведь если приказано покончить с Соболевым, так, значит, для него все пропало, а уж помимо того, что он был бы нужен сейчас для дела, у меня и приязнь к нему, как к приятелю.
- Ну, - протянул Шешковский, - полагаю, особенных неприятностей ему все-таки от нас не будет!
- Ты думаешь?
Шешковский кивнул утвердительно головой.
- Но как же это может быть? - стал спрашивать Жемчугов. - Я как ни ломал головы, ничего придумать не мог… А что же можно сделать теперь, когда резолюция о нем поставлена?
- Исполнить резолюцию в точности!
- Ничего не понимаю!
- А это, видно, оттого, что ты себе голову ломал, и она у тебя, очевидно, сломана. А дело очень просто: ведь имени твоего Соболева нигде пока в бумагах у нас нет.
- В бумагах нет?
- Ну, да! Ведь вчера записано только одно его показание, а записывал его я, и вместо "Соболев" везде написал, как бы по ошибке, "Зоборев"!.. Счастье его, что его никто не видал, кроме картавого Иоганна! Ну, а Иоганн близорук.
- Я все-таки ничего не понимаю! Ну, хорошо! Тут как-нибудь Соболева можно освободить, если вместо него обвиняется Зоборев. Но ведь Зоборева-то этого все-таки надо найти, для того чтобы исполнить резолюцию?
- Велика штука!.. Да первый же подлежащий смертной казни негодяй с подходящей фамилией - не Зоборев, так Зубарев или что-нибудь в этом роде - примет на себя эту вину, если ему пообещают вместо смерти ссылку.
- Да, вот оно как! Знаешь, это гениально придумано.
- Надо только, чтобы сам Соболев не болтал.
- Тут есть один риск.
- Какой?
- Если он попадется как-нибудь на глаза Иоганну, тот, как ни близорук, все-таки может узнать его.
- Для этого твоему приятелю лучше было бы уехать.
- Ну, уехать он не согласится.
- Его согласия нечего спрашивать! Кажется, у нас достаточно возможности, чтобы заставить его делать то, что мы хотим.
- Но ведь если он уедет, то мы лишимся одного из главных помощников в этом деле, на которого мы можем рассчитывать. Его сумасшедшая влюбленность, из-за которой он ни за что не оставит Петербурга, может оказать нам серьезные услуги.
- С тобой нынче говорить нельзя! Ну, конечно, Соболев должен уехать только для вида, а его переодетым надо поселить в какой-нибудь лачуге возле заколоченного дома, чтобы он наблюдал за этим домом. Полагаю, он выполнит это с отличным усердием?
- О, да, это он выполнит. Только весь вопрос: как переодеть его и под видом кого поселить возле дома?
- Ну, уж это будет твое дело! Ты распорядись, как знаешь.
- Ну, а как же из каземата? Разве его так просто можно будет выпустить?
- Из каземата надо будет ему бежать… Это опять уж твое будет дело!
- Ну, что ж, это дело не сложное!.. Надо только перевести его в крайний номер, где подъемная плита с ходом.
- Ну, да! да!.. Разумеется! - согласился Шешковский, и таким образом все было решено.
XX. ПИРУШКА
В небольшой горнице с кирпичным полом на обитых раскрашенной под деревья и зверей парусиной табуретах сидело несколько человек. На столе возвышался огромный жбан с пивом, стояли стаканы, кружки и бутылки с вином.
На первый взгляд, это была пьяная пирушка, судя по развязным позам, расстегнутым камзолам и беспорядку, царившему на столе.
Эту картину сверху освещали шесть восковых свечей, которые были вставлены в подсвечники, вделанные в железный круг, подвешенный на цепях к потолку.
Но все это казалось пьяной пирушкой лишь на первый взгляд. Вино было расплескано и разлито по стаканам, но его не пили… Лица были разгорячены, и глаза блестели, но не от вина…
Благодаря этой обстановке трудно было предположить, что здесь собрались заговорщики.
Это не было ни подземелье, ни какой-нибудь таинственный замок, а, напротив, самое обыкновенное жилье обыкновенного обывателя, с отпертою дверью, и именно поэтому трудно было предположить, что тут собралась не веселая компания для разгульного времяпровождения, а люди, задумывающие серьезное дело.
И насколько это серьезное дело не соответствовало попойке, настолько эта попойка предохраняла от всяких подозрений. Людям, умеющим действовать, скрываться не надо; необходимо только уметь скрыть свои действия.
Один из сидевших за столом сказал:
- Как угодно, а я считаю, что наше дело проиграно!
- То есть как проиграно?
- Немцев нам не побороть!
- Ты думаешь, Россия так-таки навсегда в их руках и останется?
- Ах, не знаю я ничего!.. Вижу только, что Бирон держится как ниспосланное свыше наказание, словно язва египетская, и ничего с ним нельзя сделать!
- Да неужели нельзя свалить его?
- Нельзя. Держится он, что ни делали! Уж на что Волынский повел дело, а и он потерпел неудачу, и все осталось по-прежнему.
- Хуже прежнего!
- Так дальше жить нельзя!.. Я не о себе говорю - мне что ж! - но мне за людей обидно… ведь это иго хуже татарского!..
- Взять да разом и кончить!.. Что с ним церемониться!
- Не говори вздора-пустяка!.. Если б можно было - давно кончили бы.
- Надо прямо народ поднять.
- Прошли, брат, те времена, когда перевороты делались народным возмущением. Нынче ничего этим не добьешься…
- Войско надо на свою сторону перетянуть…
- Разве оно не на нашей стороне?
- В войске ропот на немцев идет большой.
- Наверху там сидят немцы, бироновцы, вот и ничего с войском и не сделаешь.
- Я говорю, наше дело проиграно.
- Позвольте, господа! Но что мы можем сделать? Ну, конечно, мы все умереть готовы хоть сейчас, я первый себя не пощажу, и ты, и ты, и все мы готовы умереть… Но и только… Погиб Волынский, погибнем и мы… А суть в том, что после Волынского там, наверху, никого не осталось, кто мог бы идти с нами. Все преданы Бирону и смотрят из его рук… Россия продана, и на этот раз разрушение ее неминуемо.
- Ну, если историю вспомнить, то не впервой на Руси лихолетье - выходили до сих пор, авось, и с Бироном справимся.
- Не справимся!.. На этот раз разрушение, говорю, неминуемо.
- Ведь в самом деле, что ж нас - маленькая горсточка, а что же мы можем сделать?
- Погодите, господа! Я думаю, что не маленькая нас горсточка. Одни мы что ли русские? Или больше ни у кого уже сердца русского нет? Да что вы!.. Много народа чувствует так же, как мы. Только начать следует, а там и пойдет…
- Начать, так начать!.. Вот это - дело!..
- Дело! - подхватили несколько голосов сразу.
- И то правда! Что ж ждать? Все равно помрем…
- Погодите, господа!..
- Чего годить-то? Не трусить… Начнем, а там пусть пристанут к нам другие, а если не пристанут, все равно пример покажем.
- Позвольте минуту терпения! Позвольте просить вас, господа, выслушать, - заговорил сидевший до сих пор молча на углу стола.
Это был Жемчугов.
- Тсс… Митька говорит! Пусть Митька скажет! - послышались голоса.
- Я понимаю вас, - начал Митька, - и вполне разделяю вашу горячность. Если бы мы действительно дошли до отчаяния, то иначе и поступить нельзя было бы, ибо примириться с тем, что творится теперь, никто из нас не может… Но такой крайний шаг еще преждевременен. Я знаю, что теперь невыносимо, что мы готовы служить и повиноваться государыне, венчанной на царство и на священную власть, но не стерпим повиновения пред временщиком, потому что временщик - такой же простой смертный, как и мы, и служить ему мы не станем…
- Не станем! - раздалось со всех сторон.
- А между тем власть в его руках, и он гнет нас ради того, чтобы сохранить свое положение… Подлый раб, он хочет из нас сделать рабов.