Взяв с собой Ермила Овсянникова, шадринского бобыля, Гореванов в степь ездил, в урочище отдаленное. Самолично обозрел затаенные соловаровские отары при двух пастухах-киргизцах. Себя клял: как досель не видел есауловой алчности? Еще в Башанлыке Фильке блазнилось свое хозяйство, богачеством крепкое. Ныне дорвался. В жены взял казачку из яицкои семьи богатенькой, с князьками степными хлеб-соль водит якобы ради выгоды станичной - не ради ли своей? В сече смел и надежен был - в мирной жизни корысть казака одолела.
Когда станица отсеялась и первая вешняя страда на убыль пошла, собрал Гореванов в избу к себе есаулов. Из новых поселенцев поп Тихон да молчун Ермил Овсянников званы. Атаман в упор коменданта вопросил:
- Ответствуй, во всем ли народу станичному прямишь? Совесть твоя действом своекорыстным не замарана ли?
У Соловарова от допросу такого рот раззявился варегой, глаза рачьи стали.
- Ивашка, ты. часом, не пьян ли?
- Опосля разберемся, кто опьянел, ты ль от жадности, я ль от сомнений.
Для всех старшин допрос атаманов, как гром средь ясного неба. Поп себя крестным знамением осеняет, очи потупя. Порохов воззрился на Гореванова с недоверием. Ахмет, станичных инородцев голова, безмятежен сидел: атаман Ивашка все разберет по чести.
Стал Гореванов есаула своего уличать, приятеля верного трясти. Пошли в огласку и взятки по улусам, и в острожках яицких пьяная гульба под личиною договоров политичных да торговых, и батраки-пастухи у отары нечестной, и прочие лжи, творимые под словеса выспренние - все-де старания лишь для блага станицы, ради народа делаются.
Сперва Филька вскакивал, кулаками сучил. А вскоре обмяк и съежился. Ибо лжи его доподлинно атаманом сысканы, и противу сказать нечего. В смущении толпились есаулы, глаза друг от друга прятали. С чего бы оторопь всеобщая? За товарища совестно, розыск ли атаманов не по нраву им пришелся?
Порохов погорячей иных, не стерпел молчания:
- Филька! Ты чего губы на локоть? Язык проглотил?
Тот шапкой об пол:
- Ладно, пущай так! Пред товарищами запираться не стану. Только и мне дозвольте слово молвить. Атаман бает, что судилище надо мною учинил справедливости ради. Так и судите, господа старшины, по справедливости!
Поднял шапку свою щегольскую, отер вспотевшее лицо.
- Ты, есаул Порохов, покой станицы бережешь, дозорами правишь, за недругами следишь, днем и ночью покоя не ведаешь. Ты, Ахметша, неделями по улусам скачешь, инородцев в дружбу склоняя, башкой рискуя. Я новоселов накорми, рассели по избам, лошадей на пахоту дай, железо на лемеха, пеньку, холста, свинцу, всяку бяку с Фильки требовают - дай и не греши. А льзя ли добыть не греша?! Али на облаке мы, средь ангелов жительство наше?! Князьки кочевые дают нехотя, берут в оберуч. Вертится Филька бесом, николи себе покоя не зная. Аль того не замечаете, есаулы?
И, видя, что головы сами кивают на речи его уверенные, Соловаров прочнее ноги расставил, ободрился.
- Теперь мужика взять... Слов нет, пашня потом полита. Но вот ноне отсеялся - и горя мало. За нашими есаулы, спинами, за призором неусыпным нашим покойно и сытно мужику. У нас же, бывает, всякое терпение на исходе, и зады от седел болят, и опаска всегдашняя, что атаман за всяку малость с нас спросит. Так в том ли, братцы есаулы, справедливость, чтоб при заслугах неравных всем из единой плошки хлебать, одним рядном укрываться? Али лживо испокон говорится: по заслугам-де и честь?!
Рвал ворот рубахи: душно от обиды, жарко от слов горячих, столь красно сказанных. Есаулы жмурились, помалкивали. И понимал Гореванов: к Филькиной правоте качнулись. Заговорил снова:
- Честью ты не обойден. Мужик в рядно ветхое одет, в сермягу - на тебе кафтан сукна доброго, рубаха полотна тонкого, зимой шуба лисья, боярину впору. И справедливо то: по одежке встречают князьки, а приди ты в сермяге, рван и расхристан, и за есаула не почтут, загордятся торг вести. Мужик на исходе зимы хлеб жевал с мякиною - у тебя круглый год щи с убоинкой. И опять же вроде по чину: есаул в силе быть должон. Люди в избах по две, по три семьи ютятся - в твоей избе три горницы, чтоб просторно торговых гостей принять. Тебе сей чести мало? Тайные отары не с голоду ли завел? В Суйском острожке ночь гулеванил с женками блудными - то для чести вящей? Шила в мешке не утаишь. Песни твои пьяные из кабака до меня долетели, а и прочие станичники не глухи. Как народ на тебя, на всех нас глядеть станет? Мы сюды от барской корысти убегли для того ль, чтоб корысть свою взрастить?! Баешь: по заслугам-де и честь. За взятки, за гульбу, за кривду, какова тебе честь будет на кругу пред всем народом станичным?
- Меня на круг?! Братцы, это как же?! Атаман, под собою коня плетью гладят, но саблею не секут.
- Видно, был конь, да изъездился...
Тончала и рвалась правота соловаровская. От товарищей поддержки не чуя, поник Филька, иным щитом заслониться потщился.
- Этак, атаман, кабы всех нас на круг тянуть не довелось. Спытай Ваську Порохова, как он битьем у киргизца отнял жеребца. Аль тебе не донесли еще?
Взныло сердце у атамана: нешто и Порохов корыстен? Ужель напрасно верил товарищам близким?
- Василий! Было?
Порохов бестрепетно глаза поднял:
- Было.
Эх, соратники верные, что ж вы честью-правдою не дорожите? Вот и этот почнет сейчас правоту свою, пороховскую, высказывать.
- Было. Пред рождеством самым. Дозоры я объезжал с казаком вдвоем. И верст отсель за двадцать натакались на шайку бродячую. Казака стрелою убило, я ж ускакал. На коне пораненном по сугробам убродным пробирался к станице. Обессилел конь, оставить пришлось, пешим идти. Покуда в метели юрту не увидел... Ну, отнял жеребца, верно. Что ж делать было? А ну как шайка-то, в морозе и в голоде озверев, на станицу кинулась бы врасплох? Поспешать мне не надо было, чтоб казаков поднять? Ну? Виновен я?
- Про шайку тогда сказывал, про жеребца отнятого умолчал пошто?
- А на что всякой мелочью атаману докучать?
- Киргиз - человек, а обида человечья - не мелочь.
- Погоди, дослушай. Хотел, вишь, жеребца вернуть, да на другой день не сыскал уж юрты. Может, ночью худо место приметил али киргиз откочевал.
- С Ахметом поехал бы, ему в степи все кочевья знакомы.
Жидкие усы Ахмета раздвинулись в улыбке:
- Ахмет киргиза видел. Глупый киргиз. Ваську ругал, казаков ругал. Ахмет ему свой конь запасной отдавал: возьми конь, не ругай казака.
От простецкого Ахметова слова все повеселели. Порохов засмеялся облегченно:
- Шайтан! Пошто лишь теперь сказал? Ну, спасибо, Ахмет.
Простодушный татарин, сам того не ведая, атаманову горечь утишил. Нет, дорожат правдою други старые, хоть и в их семье не без урода.
- Какую ж, есаулы, честь воздадим Соловарову за ложь и корысть его?
Вновь посуровели. Порохов молвил:
- На сей раз на круг не надо бы.
Ахмет туда же:
- Пошто круг? Не надо круг. Бери, атаман, нагайку, мало-мало пори Фильку.
- Меня?! - взвился Филька. - Поро-оть?!
- Сиди, - велел Гореванов. - Добра немало станице делал, битьем тебя не унизим. Отару неправедную в казну отдай. И прочее, что нахватал самовольно. Сполна отдай, проверю. Вон Овчинников пущай примет...
- Свово земляка возвысить хошь? Он свово хозяйства сберечь не умел...
- Будя! - прикрикнул Порохов. - Заворовался ты, Филька, так и неча ерепениться. Скажи спасибо, что огласки не предали. Стыдно сор из избы выносить...
- Другой раз замечено будет - огласим. Ежели сор в избе прятать - дух от него тяжел заводится...
Расходились от атамана хмурые есаулы. Оставались у атамана сомнения. Так ли надо? Жесточе? Где мера справедливости, кто может определить не колеблясь? Лишь великого разума люди да круглые дураки не маются сомненьями, человек же простой да совестливый терзаться ими от веку обречен. Тяжко... Ахметовы слова ненадолго печаль утолили. Еще бы что доброе услышать...
- Отец Тихон, останься...
Поп у двери смиренно поклонился. Да Соловаров уйти медлил.
- Чего тебе?
- Атаман, челом бью: избу не отымай. Бабе моей рожать скоро.
- Добро, живи.
Соловаров еще что-то сказать хотел, но оглянулся на попа, вздохнул и ушел.
- Отец Тихон, каково ребятишкам ученье идет? В деле сем нужды какой нет ли?
- Нуждам как не быти. Однако по разуменью моему обучаю отроков грамоте, счету, слову божьему. Тако ж и вьюношей зрелых, до наук охочих. И школяры иные в ученье зело преуспели! - улыбнулся, что редко с ним бывало. И сразу - руки в рукава, чело наморщил озабоченно.
- Не надобно ли чего вам... с Фросею? Вдосталь ли кормитесь?
- Премного всем довольны. Иная скорбь покою не дает - вели церковь строить!
- Сядь, отче. Негоже тебе у атаманской двери топтаться.
Отец Тихон сел. Но очей не опустил долу, взглядом ответ торопит. Гореванов заговорил мягко:
- Покойный царь Петр в годину ратную повелел с церквей колокола сымать да пушки из них лить...
Сказал и задумался. В иное русло мысль удалилась. Царь Петр... Крут нравом был государь. За оплошности карал без оглядки, могущество царства утверждая. Карал, невзирая на чины вельможные, на близость к трону. Сына своего не пожалел. Тем паче не пожалел бы корыстолюбца Соловарова, на плаху бы послал. Али нет? Эка ноша тяжка - над людьми власть! У атамана Гореванова лишь малая станица под началом, и то справиться невмочь. У Петра - великая держава, людей несметно, и у каждого своя нужда и правда, и те правды должен царь в одну соединить, в государственную правду огромную... Какой ум, какую силу надобно! Где взять их?..
- То действо было Руси во спасение.
- Чего?.. А, ты про колокола... Так вот и у нас первейшая надобность не в колоколах церковных, а в пушках, ружьях, огненном бое. Строим мы храм, отче, храм справедливости людской, а стало быть, и божьей. Лишь начали, а сколько врагов нажили! Жду ежечасно - отколь грянут? Яицкие, кочевые, уфимского ли воеводы полки на нас пожалуют - от них не отмолишься, ладанным дымом не укроешься. На бога надейся, а сам не плошай. Так ли?
У отца Тихона взгляд не прежний, поповский, а казачий погляд. Ай да попа бог дал!
- Не токмо частоколом да рвом города крепки, но паче того стойкостью ратников. Истинно говорю тебе: ежели о единении душ человеческих пещись не будем - рухнет твой храм справедливости, как башня Вавилонская!
- Довольно, поп! Про церковь не ко времени речи твои...
Гореванов устало закрыл глаза. Прав отец Тихон, церковь строить нужно. Частокол вокруг станицы - тоже... Комендант заворовался, поп развоевался, а атаман... Атаман во всем себе укор видит...
Очнулся, чье-то дыхание услыша.
- Прости, отец Тихон.
Но нет попа, ушел, оставя атамана с думами наедине. А на полу у двери Ахмет сидит, ноги калачиком.
- Ахмет, разве я звал тебя?
Татарин вскочил.
- Морда твоя шибко плохой стал. Айда в степь гулять. Сидеть худо, на коне скакать надо. Башка, сердце, брюхо, все здоровый будет.
- Седлай. Молодец ты, Ахмет.
Светлая ночь над степью. Звездочка в заре бессонной купается. Мчатся кони, едва касаясь копытами молодой травы. Не дай бог атаману душой ослабеть! А и чем не атаман, коли третий год живет вольная станица - искра справедливости среди беззакония российского. Дал бы бог лето доброе, и взрастут обильные хлеба сакмарские, наполнятся закрома... И приспеет время строить крепость, церковь. Прав отец Тихон, не хлебом единым города крепки.
И взросли осенью обильные хлеба. И сыта была вольная станица. Но...
4
1 ноября 1727 года Верховный тайный совет распорядился выслать на Сакмару военный отряд Казанского гарнизона и яицких казаков. Командиру отряда предписывалось:
"Беглых воротить в распоряжение управителя казенных заводов генерала де Геннина, который бы разослал их в разные слободы, где кто жил, и впредь смотреть за ними накрепко. Ивашку же Гореванова отослать к Сибирскому губернатору под караулом и велеть по исследовании дела и за показанную его в Сакмаре противность учинить указ, чему он будет достоин".
Казанское воинство в поход выступило без промедления, дорогами зимними, дабы станице беглой разгром учинить до лета, до травы молодой, пока у башкирцев кони голодны и худы, не то башкирцы, бунтовщики известные, кабы с Горевановым не стакнулись.
Горькой сиротою плачет над степью метель. Кое-где серая гривка сухой травы к белому снегу клонится, горестно припадает. Дороги замело, торить их некому. Пусто, уныло, боязно в зимней степи. Всякая живность хоронится в норы, притаилась, дремлет.
Человеку неймется, в тепле не сидится. По бездорожью сугробному, метелью укутанный, скачет калмык со стороны закатной. Либо башкирец с полунощной. Либо казак со стороны восходной. На Сакмару скачут, вести несут. Такие вести - не дай господь...
Калмык в станице не задержится - лишь есаулу торговому Овсянникову шепнет: идут-де во множестве на Сакмару люди воинские, пеши и конны, с пушками и обозами - и умчится в метель, в степь. Башкирец, с коня слезая, застучит плетью в окно есаула Ахметки, упредит: из Уфы драгуны идут! - нахлобучит малахай и прочь, прочь, не досталось бы в чужом пиру, похмелье. Казак дозорный в избу к есаулу Порохову невесело войдет: атаман Арапов яицких служивых на коня поднял, сотни их готовы на Сакмару кинуться.
Грозные вести с трех сторон. Встречай, станица вольная, незваных гостей со всех волостей. А угощать нечем: припасу воинского - противу шайки бродячей отбиться довольно, от яицких сотен - с божьей помощью устоять, но царевы полки воевать не с руки. И ни крепости, ни вала, ни рва. Соседям зла не причиняя, и от них напасти не чаяли. От заводов, дьяков, воевод, казалось, далеко ушли, не достанут. И лежала станица Сакмарская посереди степи, ничем от беды не прикрытая.
Порохов негодовал, горячился:
- Ужель за печью сидя погибели дожидаться? Слухи ловим, надобно и самим на ворога поглядеть. А как русский глазам не верит, то и пощупать, сколь он крепок. Вели, атаман, конной сотней выступить!
Репьев, обороне всей голова, с тем же в согласии:
- Для сражения генеральского сил нету у нас. Посему надлежит стратегию вести комариную: кусать неприятеля на подступах дальних. Осударь Петр Лексеич, бывалоча, под Азовом допрежь баталии...
- За царем вся держава стояла, за нами бабы да ребятенки. Рисковать возможно ли? - Гореванов сомневался. - Прослыша, что мы конницу в налет услали, Арапов нагрянуть не преминет.
- Арапов себе на уме, до приходу казанских полков с места не тронется. Коль и нагрянет, устоит противу него мужицкая пехота. Дерзай, атаман, мешкать негоже.
Знал Гореванов: не выстоять, обречены. И есаулы знали, хоть ни один про то не заикнулся. Но покорно гибели ожидать не пристало.
- С богом, Василий!
Увел Васька конную сотню на закат. И как сгинул. Ни слуху, ни духу. Да отколь и слухам быть: боятся кочевники на Сакмару ехать, откочевали в урочища дальние. Добро, хоть Арапов в Яицком городке смирно сидит, своего часу выжидает.
Ахмет с десятком соплеменников в сторону башкирскую рыскал: не видать ли, не слыхать ли уфимских карателей? Но уфимский воевода поспешал осторожно, тоже подхода казанского воинства ждал. И трудно ему с обозами, с артиллерией идти по занесенной снегами степи.
Как-то в полдень - ветер утих, солнышко проглянуло, дали прояснились - углядел Ахмет верстах в двадцати от станицы темное пятно на белом снегу. Будто таракан по праздничной скатерке ползет... Ближе подъехали - то лошадь с кибиткой.
- Кого шайтан несет? Купчишки ноне десятой дорогой Сакмару обходят. Не лазутчик ли уфимский?
Подскакали. Из кибитки малахай выглянул, под ним усы в куржаке.
- Кто таков? Куды путь?
Под усами зубы улыбкой.
- А, знакомый! Хвала аллаху! - Собачья рукавица малахай приподняла. - Не узнаешь, казак? Касым я, из улуса бая Тахтарбая. В башанлыкской тюрьме сидел, твой атаман Гореван меня отпустил...
- Помню тебя, Касым. Каким ветром занесло так далеко от улуса? Или Тахтарбай сделал тебя купцом?
- Пусть сдохнет Тахтарбай, сын свиньи! Гляди, друг. - Касым сдернул малахай, сдвинул грязную тряпицу на голове - вместо правого уха запекшаяся рана.
- Вах! Кому понадобилось твое ухо?
- Тахтарбай за провинности отрезал, сулил и башку отрубить. Я не стал того дожидаться, коня украл, кибитку украл у бая, ушел. К Горевану ушел.
- Недоброе время выбрал. Идет войско на нас царево.
- Слышал. Гореван хорош, справедливый. Пусть лучше рядом с ним мою башку рубят, чем Тахтарбай...
- Айда, коли так. Кто там у тебя в кибитке шевелится?
- Баба, малайка. Ничего, моя баба к седлу привычна, сын растет батыром, Горевану обузой не станут.