Это была идея. К Василию он не поедет и к Гаврюше, пожалуй, тоже. Василий - генерал, Гавриил - замминистра. Им не до полузабытых друзей детства. Лучше всего, конечно, махнуть в родной город, к Николаю, который единственный обстоятельно сообщает в письмах о себе. Сколько раз собирался Кулагин написать ему так же толково и обстоятельно или, чего проще, позвонить, - но нет, не получалось. И так, стыдно признаться, больше двадцати лет. Страшно подумать...
Вернуться в родной город через такой срок - словно встретиться с самим собой, прошлым. Воспоминания не только переносят в минувшее, они сравнивают его с настоящим, и счет далеко не всегда в пользу последнего.
Яростное, все в ожидании Победы полуголодное детство, стремительные институтские годы, казалось, что слава совсем рядом, стоит только отбросить учебник и протянуть руку... Рыженькая Люся, с которой они стояли в обнимку под старыми вязами у дома знаменитого декабриста, мечтала поскорее окончить институт, получить квартиру, и чтоб был ребенок, лучше двое. Она робко заглядывала ему в глаза и старательно целовала, прижимая к его губам свои твердые, плотно сжатые губы. Ждала ответных слов, но Кулагин - тогда еще просто Андрей - молчал. Его стремления были выше этих скромных запросов. Что там квартира, дети, когда ему суждено как минимум спасти человечество от рака. Или от инфаркта. Еще не ясно, от чего, но спасти предстоит.
Да-а... Интересно, как там процветает рыжая Люся. Люсенька... Но главное - повидать Николая. Подходят годы, когда теряешь не только волосы и зубы, но и друзей. И пусть ты не видел друга двадцать лет, но когда он умирает, вместе с его смертью безвозвратно теряется часть сердца...
3
Прежнего уютного сибирского города не было. Исчезли приземистые бревенчатые домишки с полузанесенными снегом окнами, с пахучим березовым дымком, струившимся в синем морозном небе, с провинциальным покоем кривых улочек, забитых сугробами. Время безжалостно расправилось с идиллическими картинами прошлого - навстречу машине, в которой Андрей Емельянович с другом ехали из аэропорта, бежали безликие кварталы пятиэтажек. И все же порой то знакомый поворот улицы, то сохранившийся самодовольный дом красного кирпича, то торгующая беляшами краснолицая тетка в халате, натянутом на полушубок, вспыхивали как привет из далекого полузабытого времени легкости и беспричинной радости.
Николай Павлович покачивался рядом на мягком сиденье, помалкивал, слушая восторженные восклицания Кулагина; морщась, отгонял рукой сигаретный дым. Вроде бы тот же Колька и вроде бы не тот. Самое неожиданное - исчез знаменитый чуб, скрывался теперь под ушанкой бритый череп. Очень удивился такой перемене Кулагин, обнимая друга в аэропорту. В остальном-то Николай мало изменился: не растолстел, сухощавый, подтянутый, и не выцвели глаза, которые в юности светились доброй мягкостью, какой-то восторженной доверчивостью. Да, глаза те же, голубые, но уж доверчивыми их не назовешь; добрыми, пожалуй, - тоже. И слушал Николай как-то по-особому, словно отстраняясь и взвешивая каждое слово; хмурил светлые брови, поглядывал с усмешечкой.
А может быть, отдавая дань сентиментальности, мы насильно пытаемся скинуть бремя прожитого? Увы! От него никуда не денешься. Через двадцать с лишним лет не вернешь то ощущение полноты жизни, то тревожное ожидание несбыточного, как не вернешь счастье первого поцелуя. Кстати, именно здесь, на углу Советской и Воинова, этот поцелуй и состоялся, с рыжей Люськой. Ее тонкие ноги, обтянутые коричневыми в резинку чулками, ее растоптанные валенки вызывали прилив нежности, и Кулагин был твердо уверен, что все мальчишки их класса влюблены в Люську, а уж Колька - это точно.
Показалась набережная - гранит, высотные дома, изогнутые плечи серебристых фонарей; исчезли аккуратные домики, черные туши перевернутых лодок, раскатанный санками косогор. Когда-то, продуваемый ветром, в рваной шубейке и дырявых варежках, мчался по этому склону Андрюшка Кулагин. Ах, черт побери, неужели это было?! Снесли и дом, где жил Пряхин с родителями. Жалко. Уютный был дом.
- Ну да, - сказал Пряхин, недовольно морщась. - Куда уж уютней. Особенно для стариков. Поноси-ка воду за два квартала да повозись с дровами - взвоешь от такого уюта.
Приехали. Поднялись на третий этаж. После первых ахов и охов встречи Маша, жена Пряхина, полноватая, седеющая, чем-то неуловимо похожая на мужа, заторопила:
- Давайте, мальчики, за стол. Пельмени уже кипят.
Традиционные пельмени трех видов, шаньги, пироги с рыбой, с черемухой, - вся эта аппетитная снедь сибирского хлебосольства привела Андрея Емельяновича совсем уж в блаженно-умиленное состояние. Он ел, пил, рассказывал анекдоты и сам первый смеялся; на правах старого друга подливал себе в рюмку, не замечая, что Николай Павлович свою отставил и давно уже прихлебывает крепкий чай из большой чашки, расписанной голубыми цветочками. Размяк душой Андрей Емельянович, отпустило тугую пружину, сдавливающую горло все эти дни, и неожиданно для себя пожаловался он, что позади, в прожитом, видится пустота, а впереди - и того страшнее...
Маша поднялась, подошла сзади, положила на затылок гостя теплые ладони:
- Успокойся, Андрюша. Не прыгай, как воробей на снегу. И человек ты неплохой, и людям нужен. Это у тебя, как у нашего Игорька, переходный период. Мужчины, знаешь, иногда очень поздно спохватываются, что они далеко не те, кем себя воображают.
Николай Павлович допил чай, осторожно отодвинул чашку:
- Правильно сделал, что к нам приехал. И главное - вовремя. Выручишь меня просто не знаю как. Ты ведь знаешь, что я в уголовном розыске?
Кулагин кивнул.
- Ну вот. Проходил у нас как-то по подозрению в грабеже один лесничий. Дело было запутанное до чрезвычайности, все доказательства не в его пользу. Не буду рассказывать, как и что, но в конце концов удалось выяснить, что он не виновен и что истинные преступники стремились его опорочить. В общем, зло было наказано, добро восторжествовало, а лесничий, узнав, что я увлекаюсь фотоохотой, уж который год настойчиво приглашает погостить. Места там заповедные, кержацкие. Давно мечтаю походить с фоторужьем по настоящему лесу. Но одному мне... скучновато. Да и сердчишко порой пошаливает; боязно, как бы кондрашка в лесу не хватил. А тут - такой напарник... Сам бог тебя прислал. Беру отпуск - и едем.
Андрей Емельянович засмеялся счастливым смехом. Ах, как нужно каждому из нас, чтобы на свете был друг, пусть хотя бы один, который ради тебя может вот так просто, без раздумий, пожертвовать своим временем, планами, делами - о большем и мечтать не стоит.
- Значит, так, - продолжил, раздевшись перед сном, Николай Павлович, привычно пошлепывая себя по тугим бицепсам. Глядя на его жилистую, сухую фигуру, трудно было предположить, что сердце подполковника позволяет какие-то вольности. - Нераскрытых преступлений по нашему райотделу не числится. Время спокойное. Поэтому особых сложностей с отпуском не будет. Завтра пятница, я договариваюсь с начальством, оставляю за себя заместителя и - прощай, труба зовет! Кстати, там неподалеку озеро Сарыкуль, окунь сейчас идет на "малинку" - не нарадуешься.
И он углубился в тонкости, понятные лишь рыбакам.
Глава вторая
1
Дежурный по Кировскому райотделу зевал. Предавался он этому невинному занятию с усердием, достойным лучшего применения. Но можно ли упрекнуть человека, который с утра полдня мотался по морозу в тесноватых сапогах, потом заступил на дежурство и сразу погрузился в тысячу мелких хлопот и жалоб: потерянные в автобусе документы, срезанная в универмаге дамская сумочка, несколько пьяных скандалистов, загулявшая девица неопределенного возраста и без документов... Яркий свет лампы резал глаза, из коридора несло неистребимым запахом хлорки. Лишь перед рассветом, когда тьма за окном сгустилась, прекратились звонки, стало тихо, дежурный, скинув наконец сапоги, ощутив, как блаженство разливается в горящих, натруженных ступнях, позволил себе опустить голову на скрещенные руки и на минуту погрузиться в сладкую дрему.
Но подремать не удалось. Зазвонил телефон - резко и пронзительно. Старший лейтенант взял трубку и привычно взглянул на часы: пять часов двенадцать минут.
В трубке злорадствовал молодой голос:
- Эх вы, милиция! Спите, жирок накапливаете, а тут люди мертвые валяются. И в магазинчике, кстати, двери нараспашку. Так что привет служителям закона!
- Гражданин, не балаганьте! - Брови дежурного сдвинулись, сон как рукой сняло. Старший лейтенант надел фуражку и продолжил официальным тоном: - Доложите, пожалуйста, толком - что и где случилось. И назовите себя.
Неизвестный на другом конце провода захохотал:
- Вот еще! Чтобы меня потом по судам затаскали? Не пройдет! А так, для вашего умственного развития, могу сообщить, что в Ряхово, у задней стены механического завода, в переулке лежит мертвячок. Симпатичный такой, никого не трогает. И между прочим, там же, по соседству, то есть на Первомайской, дверь в магазине открыта настежь - наверное, для обслуживания ночных покупателей.
- Вы это сами видели?
- И сейчас вижу.
- Подождите минуту, мне надо все записать. - Дежурный постарался вложить в интонацию максимум сердечности: неизвестный, нервно дышавший в трубку, почему-то был настроен недоброжелательно. Подозрительное дело. Он положил трубку рядом, зажал микрофон ладонью и щелкнул тумблером:
- Пэ-эм-гэ девять! Пэ-эм-гэ девять! Срочно в Ряхово на Первомайскую к магазину! Постарайтесь задержать человека, разговаривающего по телефону в будке напротив или находящегося поблизости. Если магазин взломан, вызывайте опергруппу.
Опять приложил к уху телефонную трубку и, хотя рядом никого не было, изобразил улыбку:
- Товарищ... не знаю, как вас звать, в какое время вы заметили происшествие?
В трубке звучали короткие гудки.
2
Андрей Емельянович проснулся под утро от тупой боли в правом боку. Печень недвусмысленно намекала, что в его возрасте следует быть поосторожнее со спиртным, даже встретившись с другом. Пить хотелось неимоверно, но тащиться через всю квартиру, задевая располневшим телом за столы и стулья, тревожить Николая и его жену было неудобно, и Кулагин, чертыхаясь, ворочался в жаркой постели.
Телефонный звонок прозвучал весьма кстати - разбудил хозяев. Пройдя на кухню, Андрей Емельянович присосался к носику чайника, и это было такое блаженство, такое наслаждение, что лишь с последним глотком Кулагин стал прислушиваться к доносящимся из коридора словам:
- Нет, нет, я сам... Знаю, опытный товарищ, доверяю, но - сам. Пришлите машину. Жду.
Глухо стукнула трубка телефона. В кухню вошел Пряхин. Зевнул, погладил затылок, набрал в чашку воды из-под крана, сыпанул туда растворимый кофе, принялся размешивать.
- Что, тоже изжога мучает? - спросил Кулагин. - А ты ее содой, содой... Вот ведь проклятье, и выпить толком нельзя.
- Толк в этом деле: - понятие растяжимое, - усмехнулся Пряхин, мелкими глотками потягивая холодный кофе. - А изжога при нашей профессии ни к чему, роскошь. Отвлекать будет... Да, вот что... Поездку в заповедник придется пока отложить. Надеюсь, ненадолго. Походи день-два по городу, съезди на лыжную базу, погоняй с мальчишками. - Он скупо улыбнулся. - Как гласит закон Паркинсона: "Свершение неприятности тем более вероятно, чем менее желательно".
- Что-то случилось?
- Наша работа такая - всегда что-нибудь случается. А сейчас даже два происшествия. Первое: взломали продуктовый магазинчик. Это, честно говоря, событие рядовое. Магазин на отшибе, в тихом поселке; каким-нибудь пьяницам не хватило пары бутылок для полного счастья. Или же хулиганье - увы тоже хватает - пробовало свои молодые силы. Но... неподалеку обнаружен труп. Может быть, замерз человек по пьяному делу, а может быть, и убийство. Не знаю. Пока не знаю. Убийств в нашем городе давно не было... Не исключено, что эти два факта как-то связаны между собой.
Кулагин представил два дня бесцельного шатания по магазинам, в которых ничего не собирается покупать, судорожные зевки в темноте кинозала - все эти фильмы давно не волнуют, - стылый ветер в лесу и лихорадочное биение отвыкшего от нагрузки сердца, насмешливые взгляды лихо скользящих мимо мальчишек. Нет уж...
- Слушай, Коля, возьми-ка меня с собой, - сказал он без особого энтузиазма. - Берете же вы иной раз на задание журналиста... Берете, берете, я сам читал, - заторопился Кулагин, заметив, что Пряхин скептически сощурился. - Вот пусть я и буду вроде журналиста. Так сказать, наблюдателем.
Николай Павлович вздохнул. Посторонний человек - не положено! - но... и отказать неудобно.
- Напрасно, Андрюша. Честное слово, напрасно. Ничего интересного не предвидится. Погони, перестрелки, схватки с бандитами не будет. Будет скучнейший пересчет бутылок, консервных банок и прочей дребедени. Будут злые женщины, которые на каждый твой вопрос отвечают так, словно их собираются расстрелять. Ну, может, придется допросить двух-трех деградировавших алкоголиков, для которых время измеряется количеством выпитых бутылок... Зачем тебе все это?: - Но, увидев унылое лицо друга, сжалился: - Ладно уж, собирайся. Будешь вроде понятого. Одно условие: держись в сторонке и никаких вопросов!
Дверка машины распахнулась навстречу. Ритмически вспыхивал красный огонек сигареты, освещая молодое лицо водителя.
Николай Павлович пропустил Кулагина вперед и, садясь рядом, недовольно покрутил головой:
- Ох, товарищ, и где вы только берете такую гадость. Задохнуться можно.
- Виноват, товарищ подполковник. Первый раз на выезде, - стал оправдываться шофер. - Какая-то батумская "Амра" - хуже махорки. Ее только и можно курить от волнения. - Он приспустил стекло и выбросил окурок.
Ехали молча. Пряхин, казалось, дремал, прикрыв глаза.
Машину крепко тряхнуло - проскочили железнодорожный переезд; кварталы пятиэтажек кончились, побежали, отставая, крепкие, как боровички, дома, сложенные из толстых бревен, отгородившиеся от улицы голыми кустами палисадников, закрытые плотными ставнями окна. Хрипло взбрехивали собаки. Это и было Ряхово.
Машина свернула с накатанной дороги в переулок и остановилась, чуть не ткнувшись в сугроб.
Утоптанная до каменной плотности тропка вела направо. Там, у беленой в черных мазутных потеках стены, стояла группа людей в шинелях. Над стеной, почти приткнувшись к ней, высилась железная труба, из которой валил густой дым.
От группы отделился человек, подбежал, вытянулся:
- Лейтенант Бутенко! Участковый инспектор!
Пряхин вяло махнул рукой:
- Здравствуйте, Бутенко. Что ж это у вас так, а?
Бутенко, словно извиняясь, повел, плечами.
- Труп опознали?
- Так точно, товарищ подполковник. Демин Михаил... э-э... кажется, Егорович. Рабочий здешнего магазина. Того самого.
Они подошли к группе людей в шинелях. Пряхин представил доктора Кулагина, своего друга, и тут же, кажется, забыл о нем - увидел труп.
Как раз напротив трубы была в стенке небольшая ниша - вероятно, дверной проем, заложенный с территории завода кирпичами; в нем скрючился человек в поношенном коричневом полупальто. Легкий ветерок шевелил редкие седые волосы. Рядом, на почерневшем от шлака снегу, валялась шапчонка из искусственного меха. И по тому, как лежал человек - немо и неподвижно, - и по застывшей на посиневшем лице мучительной гримасе видно,было, что он мертв, мертвее некуда - словно выпустили воздух из надувной игрушки.
Кулагину не раз приходилось сталкиваться со смертью лицом к лицу, и бывало, что поединок заканчивался не в его пользу, но тогда было понимание неизбежности, потоку что врач может только помочь природе, а не подменить ее. Здесь же в это ясное, бодрое утро, когда в воздухе так вкусно и терпко пахло свежим снегом и дымком, а на заборе весело встряхивались воробьи и желтогрудая синичка дружелюбно вопрошала: "И-и-и-ть? И-и-и-ть?", этот труп в длинном мрачном проулке будто выпал из ночного кошмара. Кулагин вздрогнул и отошел.
Низенький капитан с подвижным лицом, старший опергруппы, что-то вполголоса докладывал Пряхину. Выслушав, тот кивнул и обратился к полному мужчине в штатском, очевидно эксперту-медику:
- Давно наступила смерть?
- Часа полтора-два назад, не больше. Мороз двенадцать градусов, а окоченение выражено незначительно. Отсюда - и вывод.
- Опьянение?
- Запах есть. Внешних повреждений не видно. Следов борьбы как будто нет. Более точные данные получим после вскрытия.
- Хорошо. - Пряхин повернулся к капитану: - Как насчет следов?
Тот развел руками и поднял кверху глаза, изображая уныние:
- Следов нет. Вернее, слишком много.
Пряхин нашел взглядом Бутенко:
- Что вы можете сказать о мертвом, лейтенант?
Участковый инспектор замялся, отвел глаза:
- Пьяница. Но, вообще-то, не таким уж и плохим человеком был Мишуня.
- Кто? - с недоумением спросил Пряхин. Бутенко виновато улыбнулся:
- Так уж все его звали. За мягкость, наверное, за безобидность... Был вроде инженером, жена была, дочь где-то учится, но водочка-матушка... - тут уж ни жены не надо, ни дочери. Что еще? Очень любил про свою прошлую интеллигентную жизнь рассказывать. Не жаловался, а как сказку. Сидит, бывало, на крыльце магазина пьяненький и рад-радехонек, если кто найдется его послушать. И всегда тихо, без буянства.
- Как же он работал, если каждый день был пьян?
- Ничего, соблюдал пропорцию... Заведующая, конечно, кричит, а он знай ящики таскает; молчит, только покряхтывает. И по хозяйству ей, видать, помогал, потому что очень она его обихаживала одно время. Безотказный был. По осени хозяйки сахару накупят, варят варенье; ну, тяжело, конечно, просят подмогнуть донести. Он всегда донесет, но чтоб там деньги взять - никогда. Разве что согласится тарелку щей съесть. Это уж все знали.
С невольным состраданием посмотрел Андрей Емельянович на бренные останки того, кого недавно звали Мишуней, а еще раньше - Михаилом... кажется, Егоровичем, и кто пронес сквозь свою изломанную, непутевую жизнь пусть маленькое, но светлое зернышко - такое, что даже участковый инспектор отзывался о нем с теплотой.
- Прямо ангел с крылышками он у тебя получился, Бутенко, - усмехнулся Пряхин. - А что в карманах? - спросил у капитана.
- В карманах... В карманах... - повторил тот, изобразив предельную задумчивость, - в карманах следующее: початая бутылка плодово-ягодного, двенадцать копеек, два старых автобусных билета и черный ботиночный шнурок. Все.
- Что ж, - сказал Пряхин. - Можете увозить... Посмотрим теперь магазин.
Кивнув Кулагину, он пошел по переулку, где недавно ходил бывший инженер Мишуня.
Кулагин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, подташнивало, очень хотелось крепкого горячего чая, а потом полежать, закрыв глаза. Но рассчитывать на это не приходилось, и он, тяжело дыша, потянулся за всеми.
Магазин располагался за углом, на Первомайской, в хилой избе с пристройкой. Нижние венцы подгнили, черная с прозеленью дранка на крыше покоробилась, и скособоченный домишко словно взывал к своим ухоженным соседям: "Ох, батюшки! Да что ж это со мною приключилось?" На облезшей вывеске с трудом можно было разобрать: "Магазин ОРСа НОД 5". Что означало таинственное сокращение, Кулагин не знал и знать не хотел.
Несмотря на ранний час, возле магазина уже толпились любопытные, и двое курсантов школы милиции удерживали их подальше от крыльца.