- По-прежнему. Тот же огненный пушистый шар прически, будто и не прошло двадцати лет. Правда, не уверен, что победа над временем не поддерживается с помощью химии, но это уж женский секрет.
Кулагин чувствовал себя смущенно, он и жаждал и боялся встречи - ведь так хочется уберечь себя от разочарований, - вдруг Люся окажется толстой претенциозной дамой, пахнущей крепкими духами и кремом для лица; она будет часто и некстати с преувеличенным оживлением говорить: "Мальчики, а вы помните?" - и в ужасе вздергивать тонкие брови, увидев, что Кулагин будет стряхивать пепел в блюдце. Блюдце, конечно, японского фарфора. Да и сама будет разочарована: она помнит стройного, вихрастого, жизнерадостного Андрюшу. Появление толстого лысого брюзги вряд ли совпадет с одним из лучших воспоминаний молодости. И окажется, что говорить не о чем... Будут обязательные тосты за юность, за друзей, за "тех, кто не с нами"... Много съедят, отяжелеют и с плохо скрываемой радостью начнут прощаться, чтобы поскорее плюхнуться в кровать, переваривать пищу.
А получилось все не так, получилось прекрасно... Люся оказалась почти такой же, изящной, подвижной, только по шее, по щекам пошли морщинки и во взгляде задорное любопытство сменила добродушная ирония. И угощала не назойливо, тактично, в меру. А когда выяснилось, что Люся работает в областной больнице, Кулагин совсем расцвел - наконец-то! - можно было поговорить о деле.
2
Валентин Шмаков лежал на кровати и курил. Если бы жена старшего брата была дома, ему здорово влетело бы и за то, что он одетый валяется на новом польском покрывале, и за то, что пепел с сигареты сыплется на свежеокрашенный пол. Невестка очень ревниво следила за чистотой в своей маленькой однокомнатной квартирке и к приезду мужниного брата отнеслась весьма и весьма неодобрительно. Конечно, и приняла, и угощение поставила - все как полагается, но, выйдя на кухню, отделенную от комнаты тонкой перегородкой, громко высказалась насчет бездельников, которым весной, в самое рабочее время, нечего делать, кроме как по гостям разъезжать. Ясно было, в чей огород камешки. Старший брат только покрякивал да подливал младшему - сам он не пил, отговариваясь больным сердцем и занятостью. "Ну и ладно, мне больше достанется", - посмеивался Валентин.
Он спустил ноги с кровати, уныло глянул на пятку, желтевшую сквозь дыру в носке. Была бы мать рядом, сразу заохала бы, кинулась бы искать сыночку целые носки, а так - ходишь в рванье и никому дела нет. Теперь уж и не будет.
Ну, да бог с ними, с носками. Есть заботы посерьезней: что делать дальше? Куда податься? И дернула его нелегкая залезть в этот дурацкий магазин! Бежал тогда от Сонюшки, еще разгоряченный, сам себя взбадривал: ничего, мол, я ей докажу, какой я мужик! Из-за того и в магазин кинулся - как же такой момент, никак нельзя, чтобы не выпить, иначе не по-мужски получается. Я, дескать, не холуй какой-нибудь, а свободный казак. И десятку для форса оставил на прилавке. Ну герой - дальше некуда!
А всего через десяток минут в темном переулке стоял он в качающемся круге фонарного света - маленький и ничтожный, придавленный свалившимся несчастьем. Злополучная бутылка жгла руку. Холодный ветер посвистывал: "Пу-у-устота! Пу-у-устота! Увидишь теперь голубое небо в черную клеточку". Эх, лучше бы тогда, сразу, как головой в омут, пойти да самому все рассказать... Нет, испугался, сбежал.
Шмаков страдальчески скривился. Задумываться он не привык, и усиленная работа мысли доставляла почти физическое страдание. До сих пор он жил по принципу прямой связи: увидел - взял, захотел - исполнил, не анализируя своих поступков и не размышляя о их последствиях, - очень хорошая была жизнь.
Теперь же будущее рисовалось в свете мрачном и неопределенном. Ну, хорошо, проживет он, несмотря на косые взгляды невестки, под братниным крылышком неделю, месяц: потом что? А ведь, наверное, его уже ищут; не может быть, чтобы не искали! И в первую очередь, конечно, будут проверять близких родственников. А он, как телок на привязи, сидит здесь, ждет... Какой дурак! Надо скорее уйти, исчезнуть, затеряться где-нибудь в низовьях Оби, на бесконечных протоках; там можно прожить рыбалкой, охотой. Туристов сейчас много, никто еще одним интересоваться не будет, а лето пройдет - авось страсти поутихнут.
Шмаков лихорадочно заметался по комнате, то и дело поглядывая в окно, словно ожидая незваных гостей с минуты на минуту. Снял со шкафа желтый, под кожу, чемодан и, помотав головой, положил обратно: не годится для туриста. Пошарив в кладовке, нашел рюкзак, кинул в него пару братниных рубах поплоше, куртку, портянки, носки, полотенце. Принес из кухни несколько банок тушенки. Под бельем в шкафу отыскал вложенные в какую-то брошюру деньги, взял три красненькие; поколебавшись, добавил еще одну пятерку, остальные положил на место. Снял со стены гордость брата - новенькую бескурковку "ижевку". Разломил, опять закрыл. Сунул в карманы ватника горсть патронов. Вот и все: рюкзак уложен, ноги вогнаны в резиновые сапоги.
Валентин глянул в окно. Крича, носились грачи. Ярко светило солнце. Сквозь чистое стекло видно было, какое небо ясное, промытое, голубое. Кое-где под заборами еще таился последний снежок, но дорога уже просохла и даже слегка дымилась едкой торфяной пылью. А по ней направлялись к дому трое в милицейской форме.
Шмаков отскочил от окна. Глаза сузились, зубы ощерились. "Добрались все-таки, сволочи!" Ну ничего, он просто так не дастся. Он за себя постоит. Покуражится еще напоследок Валечка Шмаков, по прозвищу Буслай.
Валентин схватил с рюкзака ружье и, прижавшись к стене, встал за дверью.
В дверь постучали. Он не шевельнулся, только крепче прикусил губу.
Стук повторился. За дверью крикнули:
- Шмаков, не дурите! Мы знаем, что вы здесь! Выходите!
Валентин бросил ружье, обхватил голову руками и зарыдал.
Глава шестая
1
С утра Пряхин был хмур и молчалив. К завтраку едва притронулся, ковырнул вилкой яичницу-глазунью, вяло пожевал губами.
- Не заболел ли ты, Коля? - заботливо спросила жена, коснувшись рукой его лба.
Недовольно сморщившись, он не ответил.
- Что с тобой, друже, - удивился Кулагин. - Неприятности?
Пряхин резко отодвинул тарелку.
- Такое ощущение, будто предстоит грызть червивое яблоко. Не люблю слизняков. Сегодня надо опять допрашивать Шмакова, а душа не лежит. Не могу перебороть в себе враждебного к нему отношения. Знаю, что так нельзя, но не могу. Аксиома: чтобы понять мотивы поступков человека, надо, оставаясь отстраненным, в то же время сопереживать, найти душевный контакт. И тогда даже тщательно скрываемое становится ясным, вытекающим из свойств его натуры... Какое ж тут может быть сопереживание, если Шмаков - совершенно редкостный, особенно для рабочего парня, тип потрясающего эгоцентриста. То, что к нему лично не относится, - просто-напросто не существует. Основной довод: "Мне так хотелось", а спроси его, какую продукцию неделю назад производил их цех, - не помнит.
- Может быть, дурочку валяет?
- Нет, не похоже. Впрочем, сегодня постараюсь с ним разобраться. Придется посидеть допоздна. Ты уж извини, нескладно твой отпуск проходит. Я столько наобещал, время идет, но что, поделаешь? - Пряхин смущенно развел руками. - Человек предполагает... Да, звонила Люся, есть одна идея: что если ты посетишь клинику профессора Шанецкого, посмотришь, как у него поставлено дело? А? Его клинику, знаешь, очень хвалят, и тебе, по-моему, должно быть интересно.
- Безусловно, - сказал Кулагин. - Для меня это намного привлекательнее, чем какая-то рыбалка на таинственном озере Сарыкуль. Но сегодня я бы хотел поприсутствовать на допросе Шмакова. Если можно, конечно.
- Конечно, нельзя. Намнут мне шею из-за твоего любопытства, - возмущенно сказал Пряхин. - И, главное, ничего интересного. По десять раз будем спрашивать об одном и том же, а потом начнем в одиннадцатый.
2
Когда ввели Шмакова, Кулагин был разочарован. Он ожидал увидеть этакого богатыря с дерзкой удалью в глазах, ничего на свете не боящегося, а на стул, опустив голову, сел хотя и рослый, но унылый парень с плаксиво капризным ртом. Левой рукой он то и дело нервно, почесывал подбородок, а правой расстегивал и застегивал пуговицу на несвежей рубашке - какая уж тут удаль!
Пряхин в больших очках был незнакомо строг и официален.
- Так вот, Шмаков, - сказал он, - я пригласил вас, чтобы уточнить кое-что в ваших показаниях. Что-то вы недоговариваете, а это, должен вам сказать, не в вашу пользу. Повторяю: добровольное признание смягчает наказание.
Шмаков согласно мотнул головой.
- Хорошо, что осознаете. Еще раз спрашиваю. Почему вы сбежали из поселка? Почему при задержании с вами оказалось ружье, которое вы, судя по всему, только в последний момент не решились применить?
- Господи! - закричал Шмаков, подбирая кулаком бегущие по щекам слезы. - Какое ружье? При чем тут задержание? Вы мне хоть этого не шейте. И не думал я его применять. Только вот... в лес хотел податься, а тут ваши. Случайность!
- Хорошо, допустим. Начнем сначала. Вы были в магазине той ночью?
- Был.
- И унесли оттуда нечто такое, что заставило вас, не заходя домой, бежать в Сартамыш к брату и там это нечто спрятать. Значит, оно имеет большую ценность, иначе вы утром появились бы на заводе; не стали бы сводить с ума мать, исчезнув. Улавливаете ход моих мыслей?
Шмаков кивнул.
- Вот и отлично. Тогда должны понять, что я не могу поверить вашему утверждению, будто среди ночи вы заглянули в магазин лишь за бутылкой спиртного. Взяв ее, оставили на прилавке деньги, а потом ушли, забыв запереть взломанную вами дверь, так?
- Не ломал я ее!
- Кто же этот столь любезный товарищ, который, телепатически догадавшись о возникшей у вас жажде, предусмотрительно взломал дверь? Не знаете?.. И все же не это главное. Повторяю: если в магазине вы не взяли ничего стоящего, почему сбежали, скрылись? - Пряхин сделал паузу, снял очки, прищурился. - А может быть, вы нашли золото, Шмаков?
- Какое там золото... - Шмаков запнулся, не сумев остановить слезы. Сглотнул их; вынул платок, высморкался. - Что касаемо магазина, так я всю правду сказал, голимую правду.
- Если так, то почему не пришли в милицию и не заявили?
- Испугался. Честное слово, испугался. Все-таки в магазин-то я лазил. Пойди докажи потом, что по пустому делу, за бутылкой. Никто же не поверит.
- Хорошо, допустим. Ну-ка повторите еще раз, как все было.
Шмаков заерзал на стуле, засопел, прокашлялся.
- Разрешите, товарищ подполковник, сигаретку. Трудно привыкшему человеку без курева.
- А здесь не курят, - холодно произнес Пряхин. - Дурная привычка. Как раз будет у вас время от нее избавиться. Воды, если хотите, могу дать.
Шмаков шумно глотнул из стакана, утер губы.
- Значит, так. Шел я тогда от Софьи вконец раздосадованный: это что ж получается - я к ней всей душой, не последний, можно сказать, парень, а она выкобенивается. Это ж еще Пушкин сказал: "Чем меньше женщину мы любим..."
- Не примешивайте Пушкина. Софья - это гражданка Актаева?
- По-вашему, по-официальному, - Актаева. Вы меня, гражданин следователь, не сбивайте, а то я опять что-нибудь забуду по порядку, а вы скажете: путаю... Значит, шел я, злой, конечно, но, если по-честному, ни к какой другой женщине заглядывать не собирался, а направился домой, потому и пролегла моя дорога мимо этого злосчастного магазина.
- В котором часу это было?
- Где-то в полпятого. Еще было темно... так, не совсем... серело, и поэтому даже с противоположной стороны улицы я четко увидел, что дверь в магазин приоткрыта. Мне и в голову не пришло, что его обворовали. Я и сейчас не понимаю, на что там можно позариться. Вот вы, товарищ подполковник, вдруг спросили о каком-то золоте. Да откуда ему в этой плюгавой забегаловке взяться? Нет, я думаю, что Галка Бекбулатова, продавщица, опять разодралась со своим супружником - он частенько из нее выколачивает бубну по пьяному делу. Так вот, я решил, что Галка опять удрала от мужа и пришла досыпать в магазине. А раз так, то продать доброму человеку бутылку, да еще с наценкой, она никогда не откажется. Захожу громко, не таясь, спрашиваю: "Эй, Галка, ты где? Не боись, это я, Валентин. Обслужить меня надо". Никто не отвечает. И тишина-а-а. Мне бы сообразить, но где там, и в голову не ударило, что дело не чисто. Не отвечают - не надо. Где у них что стоит, я наизусть помню. Перегнулся через прилавок, взял бутылку коньяка, банку консервов, полбулки хлеба отломил. Кинул десятку и ушел.
- Десять рублей оставили одной бумажкой?
- Одной. Я же сказал "десятку". А что?
- Отвечайте только на вопросы, - отрезал Пряхин. - Больше ничего не можете добавить? Или не хотите?
В этот момент вошел немолодой старший лейтенант и наклонился к Пряхину.
- Вы скоро освободитесь, Николай Павлович? Просили напомнить: сегодня лекция в общежитии ЖБИ-2.
- Помню, помню, - отмахнулся Пряхин. - У вас все? - спросил у Шмакова.
Тот засмеялся.
- Да, кажется, все, гражданин подполковник... - Почесал в раздумье затылок. - Я на себя лишнее вешать не собираюсь.
Старший лейтенант задержался возле двери.
- Простите, Николай Павлович, вот этот гражданин, - он кивнул на Шмакова, - уже проходил по какому-нибудь делу?
- У нас нет, - сказал Пряхин. - Первый раз.
Старший лейтенант покачал головой.
- Странно. Сдается мне, что я его уже видел.
Когда он вышел, Пряхин сухо усмехнулся.
- Видите, Шмаков, вас уже считают в нашей фирме завсегдатаем. Впрочем, радости от этого, как вы сами понимаете, мало... Ну, слушаю дальше.
- А что дальше?! - сказал Шмаков, и голос у него прервался. - Эх, сигаретку бы! Одну, товарищ подполковник! Сил нету терпеть!
Пряхин воззрился на него с удивлением.
- Все вы, курильщики, как помешанные. Что за радость: травите себя и окружающих. Ну ладно, - он кивнул Кулагину, - знаю, тебе тоже не терпится; дай ему и закури уж сам. Куда от вас денешься?
Кулагин, невольно сочувствуя Шмакову, протянул ему пачку. Тот трясущимися руками выбил щелчком сигарету, сунул ее в рот, потянулся к зажженной спичке, и лицо его расплылось в блаженстве.
- Ну спасибо, - сказал он. - Уважили. Теперь - дальше... Вышел я из магазина в полном удовольствии, и вдруг меня точно ударило: а чего это дверь открыта и никого нет? Гляжу - прогоныч сорван. Ну, я - бежать. Вдруг натыкаюсь на чьи-то ноги. Наклоняюсь, гляжу - господи боже мой! - да это ж Мишуня, магазинский грузчик, совсем уже закоченевший. Ну, тут я понял, что вляпался по уши: Мишуня - труп, магазин - нараспашку и там полно моих следов. Вот и решил, что лучше недельку отдохнуть у брата, а потом махнуть куда-нибудь подальше на время, пока здесь улягутся страсти. Вины особой я за собой не чувствовал, но все же быть втянутым в это дело не хотел, потому что неизвестно, чем обернется. В общем, испугался я... и уехал.
- Если то, что вы говорите, - правда, большую глупость, чем ваше бегство из поселка, трудно придумать, - со злостью сказал Пряхин. - Трус вы, однако, Шмаков. Хвастун и трус с большим самомнением. Я был на заводе: сплошное бахвальство, говорят, а не работа. И так во всем: о людях думаете плохо, а о себе... Кстати, как часто грузчик Демин напивался до бесчувствия?
- Сколько лет его знал, никогда не видел, чтоб он пьяный лежал на улице. Тем более зимой.
- М-да... Теперь все?
Казалось, Шмаков какой-то миг колебался, потом кивнул.
- Все... Если я вспомню еще что-нибудь, скажу, честное слово. Подробность какую-нибудь. Только вы не думайте... плохо. - Он всхлипнул, стал кусать губы. - Я не знал, что так получится...
Когда Шмакова увели, Пряхин поднялся, вытряхнул окурки из пепельницы, открыл форточку.
- Что это он такой... мокроглазый? - спросил Кулагин.
- Нервишки сдали... Ну и, главное, себя очень жалко. Можно сказать, ни за что такая ценная личность пропадает.
Кулагин прокашлялся, помедлил.
- Извини, Николай, не принимаю твоей иронии. Может быть, вмешиваюсь не в свое дело, я не специалист, но мне кажется, что этот парень говорит правду. Такое, чисто интуитивное, впечатление.
- Совсем недавно у тебя было впечатление, что он опасный преступник, - усмехнулся Пряхин. - Но сейчас ты, пожалуй, прав. Скорее всего, Шмаков искренен, но это отнюдь не означает, что он - жертва несчастного стечения обстоятельств. По-прежнему утверждаю: для него мир делится всего на две части: в одной, большей, содержится его огромное "Я", а в другой, меньшей, - все остальное человечество. И он ни на минуту не изменит мнения о себе, пока не припечет. Вот и сейчас припекло... К сожалению, Шмаковых немало, а виновата в этом, если хочешь знать, школа и... материальное благополучие.
- Не сгущай краски! В школе все время преподносят уроки бескорыстия и самоотверженности. С древности до наших дней.