- Ну и что? Важно не что говорится, а как делается. Есть гуманный, нужный закон о всеобщем обязательном среднем образовании. Но некоторые, прикрываясь буквой этого закона, извращают суть. В школах всячески стремятся избежать отсева учащихся, и, следовательно, любой лентяй, еще не научившись вытирать нос, уже начинает понимать, что так или иначе его перетащат в следующий класс. Надо быть почти полным идиотом, чтобы остаться на второй год... Так растет человек, лишенный чувства ответственности за свое дело, привыкший все выполнять кое-как, на тяп-ляп, где бы он потом ни работал... Разумеется, нельзя сбрасывать со счетов и личность человека, и семью... Тоже новый парадокс, потому что с анкетной точки зрения семья у Шмаковых наиблагополучнейшая: отец - мастер литейного цеха на машиностроительном заводе, мать была формовщицей, сейчас пенсионерка. Старшие дети живут своими семьями. Заработок у отца высокий, дом - полная чаша. Захотел сынок мотоцикл? Пожалуйста. Стереомагнитофон? Со всей душой. Не знаешь, как провести отпуск? Будьте любезны, туристская путевка со скидкой за счет завкома - как же, молодой рабочий, кому, как не ему, в первую очередь. Таким вот путем возникает дефицит желаний, так как любая радость в принципе доступна, не нужно прилагать особых усилий, чтобы ее добиться, а здоровый организм требует ярких впечатлений. Происходит подмена их на острые. Отсюда - пьянка, разгул, хулиганство.
- Оригинальная теория, - хмыкнул Кулагин. - Но ты непоследователен. У твоего Игоря тоже есть мотоцикл.
- Он его купил на деньги, заработанные летом в стройотряде. Для него мотоцикл - это подъем на заре, тысячи кирпичей, перетасканных на своей спине, ломота во всех мышцах и потрескавшиеся от раствора руки. Может быть, поэтому вот уже два года как он надел шлем, а мотоцикл ему не наскучил.
- Ну, тебя не переспоришь.
- А я и не спорю. Хочу только подчеркнуть, что такое, как у Шмакова, прохождение без препятствий по жизни ведет к духовному инфантилизму и в двадцать пять мужчина остается подростком, играющим супермена из вестернов. На что-нибудь серьезное он не способен. И уж, конечно, не Шмаков украл в магазине ценности.
- Значит, ценности все-таки были?
- По-моему, мы не сомневались в этом с самого начала. Стали проверять... Установили, что гражданин, у которого была заведующая Чертык в ту злополучную ночь, - директор ювелирного магазина, и связь длится не первый месяц. Конечно, это их личное дело, но когда Шмаков подарил Актаевой кольцо, купленное через Бекбулатову у Чертык, мы решили покопать поглубже, и выяснилось, что уважаемая мадам Чертык исправно снабжала серьгами, кольцами и прочей мишурой всех любительниц украшений поселка, хотя в магазин к ней ювелирные изделия никогда не поступали. Посмотрели эти вещи. Представь себе, никакой фальши, и вот что странно, продавала она их по указанной на этикетке цене. Вроде бы из личной приязни. Ну, если бы одной-двум - можно понять, но массово... Естественно, возникли два вопроса: откуда она получает ювелирные изделия фабричного производства и каким образом извлекает выгоду из перепродажи?
Ответ на первый вопрос дали в ОБХСС. Все драгоценности в разное время были получены нашим ювелирным магазином и, судя по выручке, проданы за один-два дня после поступления. Однако продавцы в один голос утверждают, что подобных изделий не продавали или продавали в очень ограниченном количестве. Вывод только один: директор "Рубина" наиболее ходовые вещицы придерживал целыми партиями, аккуратно вносил причитающуюся за них сумму в кассу, а сам сплавлял товар Чертык для перепродажи. На второй вопрос почти моментально ответили эксперты. Прием старый, как мир, - пересортица. На ювелирных изделиях цены не выбиты. Берется этикетка с завышенной ценой, прикрепляется к дешевому кольцу, и сразу оно подскакивает в стоимости, допустим, со ста рублей до ста восьмидесяти. Где они брали этикетки - выясняем. Надо сказать, эта пара, особенно в последнее время, работала с размахом. Не стесняясь, объегоривала каждого покупателя на сто-двести рублей.
- И что, такая нахальная афера сойдет этим прохиндеям с рук?
- Ты знаешь, ими еще до нас заинтересовался ОБХСС. Сейчас Чертык и директор "Рубина" арестованы. Привлечена как сообщница и Бекбулатова. Но у нас другая задача - найти того, кто выкрал клад из тайника Чертык. Своих клиентов она принимала только в магазине, где и хранила драгоценности. Они-то, видимо, и пропали, так как недавно эта преступная пара, директор "Рубина" - Чертык, получили с базы большую партию изделий общей стоимостью не менее сорока тысяч. Так что похититель знал, за чем шел. Тем более что он мог рассчитывать на полную безнаказанность. Какие бы чувства ни бушевали в душе Розы Ивановны Чертык, в милицию она бы не заявила. Преступник - человек, безусловно, хитрый, опытный и хорошо спрятал концы. Хотя, думаю, что неизвестный каким-то образом причастен к смерти Демина...
Они расстались, Пряхин принялся искать конспект лекции, которую предстояло читать в ЖБИ-2. Кулагин ушел не без удовольствия потому, что вся эта длинная история начала ему надоедать - слишком мало реальной отдачи.
"Пишешь ты, брат, много, а вот посмотрим, каков в деле", - размышлял Кулагин о Шанецком. Довелось Андрею Емельяновичу еще в молодые годы быть на усовершенствовании в Ленинграде, в клинике, славной своими вековыми традициями. Научные труды ее заведующего гремели по всей стране, издавались за рубежом, но те редкие дни, когда он снисходил до того, чтобы спуститься в операционную и взять в руки скальпель, были пыткой для всего персонала и для него самого. Хирургия - это не только наука, это еще и ремесло, у немногих переходящее в искусство. Истинное мастерство складывается из оттачивания до блеска повседневных приемов, крошечных находок, вроде определенного поворота кисти в неудобном месте, и потому часто один жест хирурга во время операции говорил Кулагину больше, чем кипы прочитанных журналов.
Было около двух часов дня, самое удобное время. Даже если профессор занят на операции, то должен скоро освободиться.
3
Старший лейтенант, напомнивший Пряхину о лекции, выйдя из кабинета начальника, остановился в коридоре. Потер лоб, мучительно пытаясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел он этого здоровенного парня с жалким лицом. Конкретной связи не возникало, и старший лейтенант побежал по своим делам, а дел в этот день было много, потому что жена легла в больницу и надо было забрать дочку из садика, по дороге заскочить в гастроном, купить чего-нибудь себе и детям. Вечером оказалось, что сын принес двойку по математике, и надо было разобраться с этим. Но весь день и весь вечер в мозгу неутомимо ворочалась мысль: "Где же я видел этого парня?"
Поздно вечером, когда позвонила жена из больницы и принялась расспрашивать о детях, давать инструкции по хозяйству, он, позевывая, поддакивал машинально и вдруг чуть не вскрикнул: "Не видел я его! Не видел! Слышал! Это он звонил мне, что магазин обокрали. И про труп говорил!.."
"Что у тебя там случилось? - кричала в трубку обеспокоенная жена. - Почему не отвечаешь?"
Но муж ее уже придавил пальцем рычажок, чтобы тут же набрать номер телефона подполковника Пряхина.
Глава седьмая
1
То ли магически подействовало ходатайство доцента Людмилы Сергеевны, то ли и вправду профессор Шанецкий был обязательным человеком, - принял он Кулагина как дорогого гостя. Показал клинику, провел, торжественно представляя сотрудникам, по всем пяти отделениям. Как с равным, сетуя на трудности, долго беседовал у себя в кабинете, подарил две свои монографии, предварительно сделав трогательные надписи. И... забыл о коллеге-визитере.
Это было замечательно. Почетный гость хорош первые три дня, а потом обе стороны устают от парадной вежливости. Предоставленный самому себе, Кулагин приходил в клинику точно к восьми, как на работу. Приткнувшись в уголке огромного профессорского кабинета, высиживал длиннющие утренние конференции - "пятиминутки". На них шеф, не обращая внимания на постороннего человека, устраивал обычно грандиозные разносы сотрудникам. Никто не смел возражать, и Кулагину это нравилось: прав профессор... или не прав, а в хирургии должна быть, как говаривал один из ее основателей Бир, военная дисциплина. Потом все разбегались к больным или студентам, которые уже давно шумно переговаривались в коридоре, а Кулагин, испытывая странное чувство непричастности, не спеша прогуливался по этажам, перелистывал истории болезней, и ему было приятно, что врачи-ординаторы и ассистенты встают и здороваются как со старшим по званию - такой уж был порядок в этой клинике.
Да, порядок был великолепный, можно было позавидовать, и Кулагин завидовал. Все на виду, все под бдительным контролем шефа, все должны ежечасно показывать неукоснительное и восторженное следование установкам профессора.
А уж оперировал профессор просто блестяще. Кулагин был о себе как о хирурге очень неплохого мнения, но левая рука у него все-таки заметно отставала от правой, и ей невольно отводилась подсобная роль, а вот Шанецкий свободно работал ножницами (очень опасным инструментом) и шил левой, так что не надо было менять положения тела и изворачиваться; это очень важно, когда залезаешь в некоторые неудобные уголки человеческого тела.
Правда, в постановке диагноза Шанецкий был, пожалуй, слишком категоричен, но это уж шло от его натуры, требующей во всем определенности и ясности. Кулагин на первых порах оправдывал профессора, потому что знал: тот не понимал и не хотел понимать сомнений. Либо "да", либо "нет"; дверь может быть либо закрыта, либо открыта. Никаких половинчатых решений. "Сомнение ведет к деквалификации".
Именно это и стало мало-помалу настораживать Кулагина. Нельзя же всякий постулат возводить до уровня религии и за малейшее, даже разумное, отклонение рубить голову. Медицина - наука творческая и... неточная. Четкие каноны хороши лишь для учебников - иначе не обучишь студентов, - но потом, став врачом, бывший студент начинает убеждаться, что действительно нет болезни, а есть больной - человек со своими особенностями, и потому диагноз иногда бывает вроде китайской безделушки - семь шаров, один в другом, и что в последнем - неизвестно.
Как-то привезли старушку: в чем душа, держится! Средней тяжести холецистит - это не вызывало сомнений, но, кроме того, склероз сердца, аритмия, гипертония, диабет... Кулагин подумал, что вряд ли отважился бы на операцию.
Шанецкий осмотрел старушку, презрительно глянул на окруживших ее врачей, сунул в карман халата большие роговые очки:
- На стол!
Доцент с седыми висками, не поднимая головы, чтобы не видеть расширившихся в повелении профессорских зрачков, позволил себе заметить:
- Разумеется, Михаил Михалыч, я знаю установку клиники: всякий больной с выраженной картиной острого холецистита должен быть оперирован. Но в данном случае, может быть, воздержимся? Временно.
Кулагин мысленно согласился с ним: установка правильная, спору нет, потому что, проведя консервативное лечение, выписывают больного, не ликвидировав воспалительного очага. Больные эти, как правило, люди тучные, склонны к чревоугодию, диету выдерживают недолго и за очередное попустительство в пище почти неизбежно расплачиваются приступом. Они поступают вновь, и вновь их лечат консервативно и, значит, не радикально! Но у этой старушки такой набор хворей, что противопоказания к операции перевешивают. Не стопроцентно, но перевешивают.
- Мне кажется, - продолжал бледный от собственной смелости доцент, - что риск операции слишком велик. Надо лечить консервативно.
- Если "кажется", жду от вас заявление об уходе. Можете поразмышлять два часа! - рявкнул Шанецкий. - Прекрасно знаете: "Все сомнения - в пользу операции".
Да, девиз этот, казалось, огненными буквами горел на каждой стене, а два часа...
В любом срочном случае хирургу давалось на размышления не более двух часов. Два часа - предел, за который нельзя было перешагнуть. Иначе - неприятности. А уж по неприятностям профессор Шанецкий был мастер. В этом Кулагин убедился на утренних конференциях. Выговоры в приказе, рапорта в горздравотдел, отстранение от операций на полгода и больше - эти наказания сыпались, как из ящика Пандоры. Сомневаешься в диагнозе? В показаниях к операции? Противопоказания как будто перевешивают? Сомневайся, но не более двух часов. А потом либо больного на стол, либо решайся, пиши: "В срочном хирургическом вмешательстве не нуждается".
Идея хорошая, Кулагин признавал это, но, превращенная в абсолют, она становилась абсурдом...
- Все в природе колеблется возле среднего уровня, - втолковывал Андрей Емельянович вечером Пряхину, расхаживая по кухне с чашкой в руках. - Колеблется! А не застыло: "Я так сказал, и не моги иначе!.." А у Шанецкого что получается? Хирурги, приняв за дежурство тридцать-сорок больных, одуревшие от усталости, утром, перед рапортом, лихорадочно роются в историях болезней. Ибо, оказывается, важно не то, что ты сделал, а что записал. Разумеется, порядок необходим, но ведь это получается аракчеевщина какая-то, потемкинские деревни. - На миг он запнулся: вспомнились почему-то полные обиды глаза Анны Ивановны, ироническая улыбка обаятельной "мадам Кати". Промелькнуло видение и исчезло. Кулагин тряхнул головой и продолжал: - А эти два часа на размышления! Конечно, допускаю, какой-нибудь дежурант поленивее может иной раз протянуть больного до утра под предлогом неуверенности в диагнозе. Вреда больному такая отсрочка обычно не приносит, потому что, когда пожар, даже последний разгильдяй не позволит себе улечься в кровать. Хирурги - частенько сухие, сварливые и вообще неприятные люди, но уж в чем-чем, а в высоком чувстве ответственности им не откажешь. Да и как иначе, если в твоих руках чужая жизнь и одним неосторожным действием можно оборвать ее. Поэтому врач имеет право - обязан! - не семь, а сорок семь раз отмерить. А раз так, позвольте ему поразмышлять, пораскинуть мозгами, взвесить все "за" и "против", не стойте с будильником над душой, отсчитывая два часа. В конце концов, за дежурство бывает не больше двух-трех больных, с которыми не ясно сразу, как поступить. Но и их - на стол, под нож! Не раздумывая? А если симптомы слабо выражены, если есть сомнения в диагнозе? Сомнения?! "Все сомнения - в пользу операции!" Но так появляется безответственность, так операция превращается чуть ли не в самоцель, а не в лечащий фактор.
Пряхин неожиданно заинтересовался, сощурил глаза:
- Постой, постой... Значит, если у меня, допустим, то ли есть аппендицит, то ли его нету - все равно: под скальпель! "Все сомнения - в пользу операции"?.. Немного актерских способностей - и отличное алиби!.. Вот только время не стыкуется, наползают события одно на другое... А вдруг? - Он встал и, обходя застывшего в недоумении Кулагина, прошелся по кухне. - Вдруг вкралась ошибка, ма-аленькая ошибочка на один час. Вполне достаточно.
Вышел в коридор; слышно было, как затрещал телефонный диск, как вызывал Николай Павлович машину.
- Ты еще не одет? - удивился он, вернувшись. - Едем!
2
По дороге Пряхин еще раз повторил:
- "Все сомнения - в пользу операции". Если заранее знать, что тебя встретят таким решением и соответственно подготовиться, а овчинка к тому же стоит выделки - можно рискнуть... - Он хмыкал, качал головой.
Кулагин поглядывал на него, ничего не понимая, а Пряхин вынул блокнот и принялся, несмотря на тряску, что-то высчитывать.
Красный "Москвич" проскочил мост через Голубинку, резко свернул влево, ткнулся в узкую щель переулка и остановился. По дорожке, прикрывая глаза от яркого света фар, шли рабочие - на механическом кончилась смена.
Пряхин остановился в задумчивости возле ниши, в которой был обнаружен труп Демина. Наклонившись, пощупал в глубине рукой, удовлетворенно воскликнул: "Ага, вот оно что!" - и полез в темноту, подбирая полы светлого плаща.
Из ниши он вынырнул повеселевший и довольный.
- Плащик-то, тово... устряпали, Николай Павлович, - с сожалением заметил водитель.
Пряхин отмахнулся.
- Ерунда, отстирается. Непременно отстирается, пошла полоса удачи.
Водитель был настроен философски.
- Коль повезет, можно и ежа голой рукой схватить. Куда? Домой?
- Давай, - сказал Пряхин и пожевал губами. - Только по дороге заглянем в одно место, где, надеюсь, нас не ждут. Здесь недалеко.
Дом, возле которого остановились, Кулагину был знаком: здесь жил... как его? - Крошкин?
На стук долго не открывали. Наконец вспыхнул свет в окне, скрипнула дверь, недовольный голос в щели, узкой из-за цепочки, был насторожен и зол:
- Кого там еще носит по ночам? Чего надо?
Пряхин, казалось, преисполнился раскаяния.
- Уж извините, хозяюшка, - не не знаю, как вас звать, - Жору бы мне повидать.
- Нету здеся никакого Жоры! - Дверь неумолимо закрывалась, но в последний момент Пряхин подставил ногу.
- Ну отчего вы, мадам, так непреклонны? - примиряюще сказал он. - Крошкин мне нужен. Егор, уж не помню, как по батюшке... Да вы не бойтесь, позовите его. Друг я ему, издалека приехал.
Дверь распахнулась, в проеме показалась темная фигура в длинной сорочке и накинутом на плечи платке. Лица не было видно.
- А его нету. Уехамши он.
Пряхин всплеснул руками, охнул:
- Какая жалость! Ехал в такую даль, видите, - показал на машину, - и не застал. Должок я ему привез, но не это главное... Дело для него выгодное подвернулось. Стоящее дело. Писал же я ему. И он в ответ - "Приезжай", а сам укатил. Как же мне теперь быть?
Голубой расплывчатый свет уличного фонаря бликами плясал в окнах дома, на противоположной стороне. Плотная тень, отбрасываемая старым тополем, делила крыльцо пополам. Словно прячась в ней, ежась от холодного ветра, женщина куталась в платок, думала.
- Не знаю насчет тебя... Не сказамши уехал. - Она колебалась. - А ну-ка выдь на свет, гляну на твою личность.
Пряхин плюнул на ладонь, пригладил волосы и послушно сдвинулся вправо на освещенную часть крыльца. Весь он стал какой-то гладкий, прилизанный, угодливый.
Но хозяйке Крошкина гость, видимо, понравился.
- Ну че тебе сказать, мужик, наличность у тебя вроде свойская. Дак ведь не знаю я, куды он подался. Вроде бы в санаторий, потому как после операции. Вот ведь ироды у нас врачи-то: не успели живот зашить человеку - и сразу на работу. Аппендицит у его был, болесть сурьезная, а отдыху не дают. Вот он отпуск и взял, а куды поехал, не сказал. Так что не повезло тебе, извиняй...
- Да уж, - искренне огорчился Пряхин. - Так он был мне нужен, так нужен... Да что ж теперь поделаешь. Когда вернется, не говорите, что я заезжал, а то огорчится - слов нет. А я как раз через месяц буду из командировки возвращаться и заеду - вот ему сюрприз-то будет!
Пряхин достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, раскрыл, вынул две новенькие пятирублевки и протянул их женщине.
- А это вам, хозяюшка, за то, что за моего друга душой болеете. Душевные-то люди в наше время редкость, их ценить надо, - сказал он наставительно. - Так что спасибо - извиняюсь, не знаю, как вас зовут, - рад был познакомиться.
Деньги сыграли роль волшебной палочки. Женщина засуетилась.