- А в чем, собственно, меня обвиняют? Допустим, эти драгоценности мои - неважно, каким путем они приобретены. Кто-нибудь заявлял о их пропаже? Я ограбил государство? Прошу мне предъявить заявление пострадавшего!
Пряхин потер виски. Ломило затылок, в голове нарастала тяжесть.
- Ну, как хотите, - сказал он. - Вольно же вам валять дурака. Вы взломали магазин в Ряхово, зная, что его заведующая, Роза Ивановна Чертык, хранит там в тайничке драгоценности, которыми спекулировала.
- Никакой Розы Ивановны я не знаю. Заявления ее у вас нет, это точно, так в чем же я виноватый?
Пряхин поморщился: тупое неумное запирательство всегда утомляет.
- Конечно, вы - невинный ангел, Крошкин. Но кое в чем все-таки согрешили. Зачем вы убили Демина?
Крошкин вскочил и, опершись руками о стол, наклонился к Пряхину.
- Не убивал я его, гражданин начальник! Ни в коем разе! Пусть я украл, пусть ограбил, но лишить жизни - это не по моей части. Дурак я, что ли! Сам он помер, сам! Больной был!
Пряхин немного отклонился от него, искоса глянул, наклонив голову.
- Сядьте, Крошкин, не закатывайте истерику. Все равно не поверю. - Он вынул из папки небольшой квадратный кусочек бумаги. - Вы знаете, что это такое?
- Нет, - сказал Крошкин, вглядываясь.
- Это упаковочный ярлык, найденный при обыске в квартире Демина. Видите? Казанский химфармзавод. Партия номер двести восемьдесят семь. Упаковщица номер четырнадцать. Так вот, партия номер двести восемьдесят семь - это сердечное лекарство аспарилин, найденное в избыточном количестве в организме Демина. А на ярлыке - отпечатки ваших пальцев... Может, выпьете воды?
- Не надо, - со злобой произнес Крошкин. - Что я, фраер какой-нибудь. Только не хотел я его... Не должно было так получиться.
- Вот вы и расскажите по порядку.
- Ну ладно. Расскажу все по правде, без утайки, чтобы лишнего на меня не вешали... Вы, конечно, знаете, что не по своей воле пришлось мне долгое время жить в местах, где комаров и гнуса много, а радости мало... Хорошо, отбыл я срок, приехал сюда, поселился в Ряхово. Пошло время - от получки до получки. И впереди то же самое - без просвета. Можно, конечно, жить и на зарплату, но... скучно. А если ты привык к шальным деньгам, жизнь такую попробовал на зуб и вдобавок кое-что проглотил, то вкус запомнится навсегда. Одно дело - щи в рабочей столовке, другое - ресторан, белая скатерочка, красная икорка со свежим маслом, легкое вино для возбуждения аппетита. И музыка в твою честь играет, и девочки поглядывают. Да, девочки... Тоже статья расхода, и не шуточная. Любовь любовью, может, она и бывает, но мне женщины всегда обходились дорого. Поверите, по ночам не сплю, скриплю зубами - что ж это получается, люди вокруг тупари, долдоны, а как живут! Дома, машины, по заграницам разъезжают - ясное дело не с трудов праведных. А я разворачиваю "крупный бизнес" - продаю по рублику рыбок пацанам, поощряю любовь к природе. И это с моей коммерческой головой, за которую какой-нибудь капиталист мильон не пожалел бы. В таком вот пакостном настроении встречаю я как-то случайно Мишуню Демина, о котором слышал уже, что был он толковым инженером. Смотрю - подонок подонком. Человек по натуре подлое существо, как-то легче на душе, если другому еще хуже, чем тебе. Ну, поговорил с Мишуней; он обрадовался, запел про свою конченую жизнь. С тех пор при встрече нет-нет да и кивну ему. Мишуня - счастлив, и мне легче: знаю, что хоть его-то я выше... Как-то еду в автобусе, смотрю - Мишуня. Вычищенный, трезвый, с портфелем. Это меня и удивило: прямо как порядочный - с портфелем. "Откуда?" - спрашиваю. "Да вот хозяйка просила привезти". - Он свою завмагшу хозяйкой звал, но так, со смешочком... "А что ей самой тяжело?" - спрашиваю. "Не знаю, - говорит. - Попросила, а почему - не мое дело. Возьми лучше подержи, все руки оттянуло". Надо сказать, что я сидя ехал, а он стоял. Портфель я поставил на колени и удивился - камнями, что ли, нагружен? Тут как раз народ на остановке поднапер, Мишуню оттерли в сторону. Я не удержался и портфельчик-то приоткрыл... Ну, гражданин следователь, сердце мое чуть не остановилось - полно футлярчиков, какие только в ювелирторге и увидишь. Засунул руку вглубь, раскрываю на ощупь один и чувствую - вещь! Ах ты, боже мой!.. Туда-сюда пораскинул умишком, наблюдал, людей потихоньку порасспрашивал - все стало ясно. Ну, тут меня, конечно, взяло возмущение. Это что же делается: бессовестно надувают честных советских граждан... Сошлись мы как-то с Мишуней у него дома, выпили, само собой, и предложил я восстановить справедливость, почистить немного его "хозяйку". Он - ни в какую! Даже протрезвел. Ну, я настаивать не стал, каждый по-своему понимает счастье, но ключик от магазина на всякий случай позаимствовал и, пока Мишуня дрыхнул, смотался к одному умельцу, сделал копию.
- Кстати, он опознал вас по фотографии.
- Как же вы на дядю Ваню вышли? - поразился Крошкин.
- Не отвлекайтесь, - потребовал Пряхин. - Почему вы решили, что тайник в магазине, а не дома у Чертык?
- Мишуня-то в магазин к ней ехал... И потом Семеновна, квартирная хозяйка, на мои денежки себе подарок купила - сережки. Тоже в магазине, у продавщицы. А допереть, что товар в кладовке - раз плюнуть: надо, чтоб и под рукой был и от чужих глаз подальше. Только в кладовке! Не под прилавком же... Хожу я, обмозговываю, как чище сработать. Вдруг хватает меня почечная колика, попадаю в больницу. Боль - адская, на стенку лез, но сделали уколы, полегчало. Лежу, смотрю, что творится кругом. А народу поступает тьма; везут одного за другим, как из печи мечут - срочный день называется. Не успеешь лицо запомнить - глядишь, его уж вывозят из операционной и завозят следующего. А тут еще заходят двое врачей - один совсем молодой, другой постарше. Стали смотреть одного мужика, черного такого, восточного. Спрашивают его тихонько, живот мнут, язык смотрят, и, который помоложе, все вслух сомневается: "Да нет у него, по-моему, аппендицита". А постарше на ухо ему гудит: "ту-ту-ту да ту-ту-ту". Выходят, и, слышу, молодой прямо со слезами настаивает: "Давай подождем с операцией?" А старший возражает: "Можешь снять диагноз аппендицита? Не можешь! Раз так, соблюдай закон: "Все сомнения - в пользу операции". Не то тебе профессор штаны снимет". И тут меня ударило: вот оно, железное алиби! Кто ж заподозрит больного человека, да еще оперированного... Я, конечно, не вас имел в виду, гражданин начальник, - куда ж против вашего опыта и таланта? - но те фирмачи навряд бы догадались. А червеобразного отростка лишиться - потеря небольшая. В общем, завертелись у меня шарики в этом направлении... Лежу, обследуюсь. Познакомился с сестрой по наркозу - очень симпатичная женщина: чуть выше средних лет и соответственной упитанности. Не знаю, какой во мне секрет кроется, но от таких женщин, не буду хвастаться, отказу не знаю. И мне они нравятся. Как-то раз она дежурила; сидим мы с нею, мурлычем на разные приятные темы. Только я начал руки распространять, как культурненько стучат. Заходит врач. На меня еле глянул, а ей говорит, что, мол, такому-то больному плохо, введите в вену такое-то лекарство... Открывает она шкаф, вынимает коробку, берет ампулу и уходит. Потом, слышу, забегали по коридору, засуетились, прокатили что-то тяжелое. А ее все нет и нет. Я уже уходить собрался, когда она приходит. Расстроенная, в слезах. Ей сказали ввести из ампулы одну пятую, а она амурами увлеклась, не расслышала и вкатила больному полный шприц. Ну, у того пульс и задышал еле-еле. Откачали с трудом, а ей выговор обеспечен. Ушел я, и - сам не знаю зачем - ненароком прихватил коробку с этим лекарством. Так, нашло что-то. Когда выписали меня из больницы, я уже решился. Вот вы, гражданин следователь, законов не нарушали, серьезное "дело" не задумывали, и вам, не понять, как трудно решиться... Пришел я вечером к Демину, принес бутылку водки, рижского бальзама. Мишуня какое-то плодово-ягодное пойло выставил. Посидели мы культурненько, он даже всплакнул, бальзам попробовав, - совсем, говорит, как в доброе старое время. Стал я его уговаривать: давай, мол, почистим эту золотую дуру с ее сокровищами - и слышать не хочет! Что же мне было делать? Отказаться от блестяще продуманной операции, на которую я уже решился? "Хорошо, - говорю. - Раз так, ты меня не слышал, я у тебя не был" А сам думаю: вот если и он полежит месяц-другой в больнице, тогда уж к нему привязываться не будут. Когда Мишуня выходил, влил я в его стакан вместе с бальзамом пару ампул. Он возвращается, пьет - никакого эффекта. Я расстроился. Оставил его вконец раскисшим за столом и ушел. Подошел к магазину - вокруг ни души, по спине мурашки бегают. Сунул ключ в замок - не проворачивается. А, черт! Нажал - хрустит, но не отворяется. Что делать? Я бегом обратно, решил - силой приволоку этого тютю. А по дороге, на полпути, натыкаюсь на его труп. Видно, все же жадность взяла свое, побежал за своей долей... и - нашел ее.
- Вы знали, что у Демина больное сердце? Он никогда вам не жаловался?
- Понятия не имел!
- Ну, в этом мы разберемся... Продолжайте.
- Да нечего продолжать... Что оставалось делать? Вернулся я весь перепуганный, вытащил из отдушины лом - он там торчал с незапамятных времен. Сорвал прогоныч, взял из-под пола чемоданчик и... в больницу, а там сыграл себе аппендицит. Вот и вся правда.
- Почти вся, Крошкин. Только в деталях вашего повествования есть неточности, и существенные. В частности, касающиеся смерти Демина, которую вы изобразили как случайность. Все было у вас продумано. Рижским бальзамом замаскировали горечь яда. А бальзам достали заранее, больше месяца назад. Это установлено. Есть показания живущего в Риге гражданина Калтиса, вашего старого знакомого, которому вы послали письмо с просьбой прислать бальзам. Поэтому вы не можете утверждать, что действовали импульсивно, без заранее обдуманного намерения. Далее. С одной стороны, вы - "весь перепуганный", с другой - хладнокровно сообразили тщательно вымыть за собою пол в магазине. Я не говорю о циничности вашего поведения: наткнувшись на труп человека, с которым только что сидели за столом, возвращаетесь и взламываете дверь в магазине. Не говорю о том, что ре-ши-лись вы еще до того, как попали с почечным приступом в больницу, так как уже до этого изготовили-дубликат ключа. Поэтому, когда будете излагать показания на бумаге, не спешите, подумайте. Времени вам хватит.
Уже был выпит "посошок на дорожку", уже Маша успела припудрить следы слез, и чемодан стоял в коридоре перед дверью, а Пряхин все не мог успокоиться.
- Ну как же это так! - в который раз восклицал он, пытаясь удержать Кулагина. - Только я наконец освободился от всех дел, и вдруг - на тебе! - сорвался: домой, домой!
Кулагин не любил, чтобы его провожали. Последние минуты перед отлетом самолета или отходом поезда почему-то самые тягостные; они дробятся ничего не значащими банальными словами, и, когда наконец кончаются, Андрей Емельянович всегда испытывает облегчение.
Пришло такси. Кулагин сбежал вниз, нырнул под дождем в нутро, захлопнул за собой дверку. Мимо понеслись огни витрин, в мокром лаке асфальта голубоватыми полосами отражались уличные светильники. Хорошо было на сердце: как-то грустно и непривычно тепло, потому что впереди ждал дом и работа.
ФАНТАСТИКА
Сергей Другаль
Светлячковая поляна
- Вот это корова! - сказал восхищенный Олле.
Корова скосила на него огромный, с футбольный мяч, великолепный глаз и жарко вздохнула. Животному было некогда. Животное ело.
- Наша скороспелка, - Сатон погладил корову по животу.
Возле директора Института Реставрации Природы (ИРП) толпились пахнущие одеколоном отпускные волхвы и цокали языками.
- Что вы видите перед собой, впереди? - продолжал Сатон. - Вы видите степь, бывшую саванну, прилегающую к лесному массиву ИРП. Видите разнотравье, сеноуборочные автоматы и конвейер, подающий дробленую смесь кукурузы, древовидного пырея и кустарникового клевера. Посмотрите, товарищи, налево.
Волхвы посмотрели. Лента конвейера с дробленой зеленью тянулась вдоль уходящего за горизонт навеса, под которым в прохладе стояли в ряд черно-белые коровы.
- Посмотрите, прошу вас, направо.
Та же бесконечная линия жующих рогатых голов, то же травяное раздолье.
- А что мы видим здесь? - Сатон и волхвы обошли корову. - Мы видим вымя диаметром полтора метра, видим присоски доильного аппарата и навозоуборочный конвейер. Еда и дойка идут непрерывно. Молоко от каждой коровы, примерно триста литров в сутки, поступает в молокопровод и подается на завод, - Сатон махнул рукой куда-то в сторону. - Вот и все.
Огромные, от земли до рогов больше двух метров, коровы мерно жевали, слышалось тяжелое хрумканье, дергались присоски и журчало в трубах молоко. Вокруг шныряли, надеясь на случайную утечку, взволнованные коты.
Необозримая шеренга рогатых колоссов - это зрелище потрясало воображение. Удивить привыкших ко всякой лесной живности волхвов что-нибудь да значило. Сатон был доволен произведенным впечатлением.
- Лесостепь, саванну мы, осваиваем всего третий год, - сказал он. - И вот первый результат, а? Скороспелку вывели наши генетики: побочный продукт деятельности института. Мутанты. Два приплода за год... Э, вы еще быка не видели! Танкер.
Он оглядел постепенно мрачнеющих волхвов. Их коричневые лица с белыми пятнами на месте недавно бритых бород и усов были сосредоточены.
- Ну, - Сатон достал темные очки, спрятал за ними глаза. Так он всегда делал перед спором. - Я же знаю, о чем вы думаете!
- То-то и оно, - сказал старший из волхвов, единственный небритый, жутко заросший волосами. - Вытягиваем соки из почвы. Непрерывная косовица... Надолго ли земли хватит?
- Плодородие мы возвращаем. Навоз идет в землю, вводим стимулирующие добавки, нормированное орошение. Экологический баланс сохраняется.
- Не знаю, мастер. И вы не знаете. От этих стимуляторов, от мутагенов в лесу сейчас такое творится, сам черт не разберет. А нас, смотрителей, мало...
- О штатах еще поговорим, но в целом за массив я спокоен. В лесу реставрация идет полным ходом. А с годами,все уляжется, уравновесится и придет в естественную норму.
- Э, мастер Сатон. - Волхв погладил бороду, и Олле не к месту отметил, что уже в третьей партии встречает принципиальных противников бритья. - Эти мясомолочные монстры нужны, не спорю. Но они, пусти их в поле, откинут копыта, ибо к природе отношения не имеют. Господи, жуют-то как!
- Не согласен. Да, эта корова рассчитана на автокормление, и в поле ей делать нечего, она быстрее объедает растительность, чем передвигается. Но так или иначе, она живая и, следовательно, - часть природы. У нас даже кибер в природу вписался. Скороспелка - целевое животное. Молоко и мясо - вот ее функция.
- Я и говорю, к реставрации эта худоба отношения не имеет. Настоящий зверь многофункционален, он сам по себе, а этой без человека не прожить. И потом, как вы определите момент, когда надо поставить точку, сказать: вот теперь все, реставрация закончена? Сейчас в массиве, мы сталкиваемся с такими чудесами, что порой оторопь берет. Порой думаешь: может, мы перемудрили, перереставрировали?..
Рыжий кот повис на присоске, как гимнаст на перекладине. Олле машинально смахнул его, прислушиваясь к беседе. Диспуты, подобные этому, велись уже несколько лет, с тех пор как неудержимо стала, увеличиваться площадь лесов, затопляя мелкие города и поселки. Человечество уступало землю зеленому хозяину. Пока, но до каких пор?
- Ломать - не строить! - говорил на Совете экологов Сатон. - В свое время мы весьма успешно оголяли землю, и что? Вспомните, во что обошлись человечеству перестройка промышленности на безотходное производство, отказ от тепловой энергетики, наконец, изменение социальной психологии, еще, увы, далеко не завершенное. Я спокоен за новое поколение: миллионы детей проходят дошкольное воспитание при наших центрах реставрации и. привыкают уважать живое и сущее. Но меня страшат рецидивы потребительского отношения к природе: взять сейчас! А кто будет отдавать? Наши потомки? Поэтому давайте думать, давайте семь раз отмерять, прежде чем один раз отрезать.
Волхвы усаживались в махолеты и взлетали по одному. В вышине махолеты построились компактным треугольником, и Сатон повел их в сторону океана. Видимо, показывать волхвам прибрежный шельф и хвастаться достижениями ихтиологов.
Когда очередная группа волхвов выходила из леса, Сатон всегда устраивал эти ставшие почти ритуальными экскурсии. Он лично знал каждого из волхвов, уважал за подвижничество и всякий раз отчитывался перед ними о работе, сделанной Институтом за время их отсутствия.
От экскурсии отделились и круто повернули к лесу лишь три махолета - Олле, Нури и Грома.
Встречный воздух тихо шелестел в оперении крыльев, и только при неожиданных порывах легкого ветерка приходилось выравнивать аппарат. Труднее всего это было делать псу - держать равновесие, - и Гром иногда сопел и взлаивал. Нури подумал, что с земли странно, наверное, слышать этот лай в ночном небе.
Полная луна заливала лес призрачным серебристым светом. Частые поляны смотрелись как белесые озера: туман скрывал траву и низкий кустарник. Опираясь на спинку сидения махолета, Олле держал руки на крыльях и усиливал взмахи, слившись воедино с аппаратом-птицей. "И так при каждом патрулировании, - думал Нури. - Энергии ему девать некуда..." Откажи синтемышцы махолета, Олле, наверное, смог бы лететь своими силами. Пес, в непривычном глазу аппарате, лежал брюхом на мягкой подвеске, лапы его в браслетах биоуправления свешивались наружу и непроизвольно шевелились. Нури улыбнулся, вспомнив ту радостную суматоху, которую подняли его воспитанники из старшей группы, когда он поставил задачу сделать махолет для пса. И ведь справились; если он и помог, то самую чуточку. Гром - отличный пес, но воображение у него нулевое, куда там птицей себя представить. Для Грома мир делится на собак и прочих. К собакам, как установили ребята, сняв рабочую энцефалограмму, относятся Олле, Иван, все ползунки и кое-кто из семилетних. Нури тоже относится к собакам, спасибо, удостоился... Пришлось ребятам перестраивать систему биоуправления, использовать, как они говорили, догоняльный рефлекс. И вот летит. Рядом с хозяином.
Нури сильными взмахами поднялся выше, заложил, снижаясь, крутой вираж. Просто так, от радости, от ощущения полета, от того, что внизу был черный лес, а вверху луна, а рядом друзья - Олле и Гром. Хороший пес, умный пес.