Как уже из улицы показались - шатнулась толпа. Вымокшая, рваная, бедная... До того бедная, что и не выказала страха пред силой оружной. С пустыми руками пришли работные. Ни дреколья, ни дубин, ни жердей. Головы, шапчонки войлочные, платки бабьи, хлещи их, секи, топчи...
- Гореванов, ко мне!
Из малых воротцев конторского двора в сопровождении капрала и двух солдат появился Тарковский, в треуголке, в мундире, при шпаге. Ястребиные глаза по толпе шарят, лица бородатые колюче щупают, зачинщиков выискивают. Безлика толпа пред ним оробелая. Выкриков крамольных не слыхать. И не угрозою веет от серого скопища. Молви слово, надежду сулящее, - на колени в грязь падут. Но у Тарковского иные слова наготове: зачинщики быть должны, сыскать их надо, уязвить толпу словом колким, обидным - пусть откликнется, кто горяч, себя пусть покажет...
- Кто работы прервать дозволил? Какой праздник у вас, скоты? Отвечать!
Пригнулись головы, как от грома небесного. Шевелятся посинелые губы, слов не находя. Велик для них чин коменданта, он казнить и миловать волен, и многих нещадно казнил, а чтоб миловать, того не слыхано.
- Пьяницы, подлое быдло, бунтовать выдумали?!
У капрала сабля наголо, у солдат к ружьям штыки примкнуты. За головами толпы высится плотный ряд казаков. И, входя в раж, комендант взялся за эфес шпаги.
- Плетей захотели? Будут вам плети! Кто крамоле зачинщик? Ты? Ты? Отвечать!
Гореванову с коня всю площадь видно. Темна и недвижна толпа, как в омуте черном вода. Уставщиков, мастеров, духовных - ни единого. Пришли из лесов углежоги, с рудников пришли рудокопы, коновозчики тут, фабричная обслуга, из деревень приписных крестьяне. Работная сила, скованная привычной покорностью. Не посвист разбойный - плач голодный заставил сюда идти. Падают слова коменданта в толпу, как в омут ночной падают камни - волн и брызг не видать.
- Казаки! Сабли вон! - сатанел комендант.
В ответ из глуби восплакал голос:
- Батюшка, рази мы бунтуем? Обнищали, силов нету никаких! Робенки голодною смертынькой помирают...
Гореванов отыскал голос: старуха морщинистая с младенцем на руках.
Плач ее всколыхнул омут...
- Пошто, барин, ругаешься?
- Добром твою милость просим - хлеба дай нам!
- Пашни посохли, сено погнило, чем жить?
- Ма-алча-ть! По работам ма-арш! Ну! Жить вам надоело?!
- Надоело, барин.
- Мы ровно кляча заезженна у хозяина нерадивого.
- Вели, барин, хлеба нам ссудить. Не то провиянтски склады разобьем!
- Все одно погибать, дак хоть поемши...
- Не вам одним грабить!..
Добился Тарковский. - теперь толпа угрозой вздымалась. Иглой блеснула из ножен шпажонка барская:
- Казаки-и! Слуша-ай! В сабли их, секи! Солдаты, стреляй! Бей, мать их!..
Солдаты вскинули ружья. Толпа качнулась штыкам навстречу, взмыли над головами каелки горняцкие...
От воплей дыбились, ржали кони. Гореванов поднялся в стремена, пистоль поднял. Выстрел оборвал крики. Глядят с опаской: мало казаков, да при оружии они. Один комендантов выкрик:
- Дурак! Не в небо, в крамольников пали!
Иван свысока, с коня коменданта взглядом смерил:
- А пошто? Кто крамольник? Не ты ли, барин? Дай хлеба им.
- О-о, измена!
- Ты и есть изменник, людей голодом моришь.
Тарковский понял, чего ждать ему теперь... Выставив перед собою шпагу, пятился к воротам.
- Капрал! Ворота запереть!
Откуда-то канцелярский подьячий вынырнул, устремился к коменданту, успел-таки во двор заскочить. Толпа, уже готовая было напролом идти, теперь, коменданта не видя, опешила. Работные толпились, всяк свое кричал.
- Айда по избам, - Гореванов своим велел. - Обошлось покуда без смертей, и то ладно.
Заворачивали коней, поспешно и угрюмо отъезжали с улицы. Ускакал и Гореванов. Смутно ему было. Сей день обошлось, но ведь это не конец.
- Ахмет, чего за мной тенью ходишь?
- Худо тебе, за вином не сбегать ли?
- Вином беды не залить.
Сел к столу. Ахмет у порога на пол, ноги калачиком. Сидели, сверчка слушали. Ждали бог весть чего.
На первых порах дождались Ваську Порохова да Соловарова Фильку. Васька влетел, сапог не сымая, веселый, жаркий, зипун нараспашку.
- Чего ж сробел, Ивашка? Посулил офицеру пулю, а не стрелил? Казаки с тобою во всем заедино, времечко гожее выдалось - солдат в Башанлыке нету. Айда, Иванка, мужичье там еще! Разнесем вдрызг контору ихнюю, казну возьмем...
- А дале чего? К утру драгунов жди.
- Дале - ищи нас, свищи! На Яике да на Волге такие ли дела учинялися!
- Пошто же ушел с Яика? Ты, Василей, не мути. Мы-то на конь, и прощевай, Башанлык, а куды мужики пойдут? У них тут и земля, и изба, и всяки животы. Робятишек, тятьку дряхлого в переметну суму седельную не посадишь, на кляче сошной от драгун не ускачешь. Нет, не путем ты баешь, Васька.
Порохов за ухом почесал, на Фильку оглянулся.
- Не путем, - Соловаров кивнул. - Затеять разбой, казну пограбить, самим бежать, а сотни людей на расправу покинуть - ладно ли так-то? Лучше, как Ивашка сделал, от тех и других отступиться.
Но Порохов, взбаламученный событиями, никак угомониться не хотел:
- Офицера-то все ж надо б кончить. Паскудник он! Башанлык вольным объявить. Завод порушили бы к такой матери...
- Надолго ли воля? Драгуны...
- Чего драгуны? Ежели с работными вкупе, не взять нас! Ты грамотен, умен, тебя атаманом!
- Пустое болтаешь. Своею башкой рисковать куда ни шло, а чужими жизнями играть не согласный.
- А и свою башку под топор совать неча. Беспременно уходить тебе надо, Иван.
- Верно, уходи, - поддержал Соловаров. - Не спустит тебе комендант.
- Измены никакой я не замышлял. Крови не дал пролиться, разве за то можно винить?
- Беги, Ивашка. Не ищи смерть, она сама тебя найдет. Замордуют на дыбе... Ой, братцы.! - Порохов зажмурился, головой покрутил. - От сабли, от стрелы, от пули помереть завсегда я готовый. Чтоб в полной силушке, в честной драке. Неволи ж, пытки - страшусь! Не приведи бог! Жуть... Ты, Иван, спасайся, пока цел. Хоть, я с тобой?
- Казаки ни при чем, с меня одного спрос будет. Я и отвечу. А бежать - нет. Тогда ославят: Гореванов - разбойник и вор.
- Тебе-то что? Когда себя уберечь надо, курица и та бежит без оглядки.
- Не уйду.
- Ой, пожалеешь! Ну, айда нето в кабак. Выпьем напоследок за здравие десятника нашего Ивашки Горевана! Чтоб ему, дураку ученому, набраться все ж ума да убечь.
Иван в кабак не хотел. Побранив его сожалеюще, они ушли.
- Ежели чего, нас свистни. Придем, выручим, - кричал Порохов, уходя.
- Ахметша, айда с нами.
- Не ходи, Ахмет, в кабак, - сказал Гореванов. - Домой ступай. Передай нашим казакам: ежели кто за мною придет, пущай не встревают, напрасно не рискуют. Иди.
Ахмет послушно сапоги надел, поклонился и ушел.
Но вскоре новый гость заявился - Афоня Пермитин. И тоже укором начал:
- Не гораздо сотворил ты...
- Знаю. Да как надо-то?
- А на рожон не переть бы. Коменданту не дерзить.
- Вот те на! Стало быть, голодных людей саблями сечь?!
- Не про то я. Но управителю грозить пистолем - это уж, братец, не одобряю! Наедут драгуны - и работным все одно битым быть, гиблое ихнее дело. А и на казаков ты беду накликал, почнут их зорить, пожитки отымать наши. Надо было коменданта хитростью обойти... Мол, сперва пятидесятнику Анкудинову доложусь...
- Анкудинов, как шум услыхал, так и запомирал, лихоманка его взяла, от дела хворостью открестился. Может, иначе и надо бы мне, да уж как умел...
- Ишь, опять дождичка бог посылает. Дороги размочило, беда! Разве что к полудню драгуны сюда поспеют...
- Тебе-то что? Ты, Афонька, не был с нами на площади, не схотел.
- Так ведь твово я десятка. И с меня спросят тож... - Еще помялся, покашлял. И сказал то, зачем явился: - Я тебе, Иван, не супротивник. Был ты нам хорош десятник. Только не обессудь, отойдем мы от тебя теперича... Которы казаки беломестны, велели прощенья у тебя просить - отстранимся, мол. Пойми, хозяйства у нас, детишки, бабы... Опять же коровенки, землица... Добро, у тебя ни кола, ни двора, вскочил в седло - и поминай как звали. Нам так не можно. - Он вдруг пал на колени. - Прости нас, ради бога! Совестно, да что делать, хозяйством мы привязаны... Ежели розыск учинится, мы бранить тебя станем, не серчай уж. Тебе все одно, а нам, може, от разору избавление...
- Вставай. Грязен пол-то. Не бойтесь, скажу на расспросе: казаки-де не причастны к действиям моим.
- Исполать тебе, - поклонился Пермитин. Плечами пожал: - Невдомек мне, святой ты али просто глуп...
Истекал день. В сером мороке сумерки крались воровские. Иван огонь не вздувал, сумерничал один, думал. Вскоре быть расспросу, а за ним и правеж грядет - готов ли ко всему? В одиночку устоять, на брюхо не пасть, других не задеть - сил достанет ли? А Фрося что? Вспомнишь про нее - реветь впору...
Скрипнула ступенька, шаги в сенцах крадутся. Не Фрося ли, на помине легка?.. В останний час судьба порадует? Не надобно! Опасно тут Фросе...
Иван к двери, отпер. Отлегло и опечалило: не Фрося то, мужик какой-то... Разглядел.
- Дьякон, ты?! Какая нелегкая занесла! Входи, счас лучину спроворю.
- Не надобно, бога ради! Явился тайно, упредить... Сей час отец Иона со двора канцелярского воротился, пономарю сказывал: противу тебя злоумышляют, в узилище ввергнуть хотят. А ежели супротивство окажешь, то и смерти предать скорой, без покаяния. Спасайся из града сего, беги от суда неправедного! Ведаю: чист пред богом ты в помыслах своих! Беги, Христос с тобою!
- Как же ты, отче, насмелился?..
Но тот пропал уже, только ворота скрипнули. Ай да отец дьякон, ну спасибо.
Не успел от двери отойти, опять короткие петли визгнули. Ну вот и конец дню тревожному, да и воле конец... Стучат громко сапоги, в сенцах грохнулась бадейка с водой. Два солдата вошли. В темноте избы штык звякнул.
- Хозяин, эй! Гореванов!
- Тут я. Чего надо?
- Пятидесятник к себе кличут. Собирайся живо, слышь?
- Не глухой. Зовет, так иду. С ружьями пошто за мною?
- Для обережи. Неспокойно времечко настало. Эка тьма у тебя. Кто ишо в избе?
- Один я.
- Пошевеливайся!
Хорошо хоть успел дьякон уйти, с солдатами разминуться.
Пятидесятник не дюже пьян, сидит в мундире, при сабле. Встретил по-доброму, велел супротив сесть, завел нытье обычное про хворости. И вроде к слову пришлось:
- Пистоль мой возверни-ка. Полегшало чуток, завтра ужо начальству предстану, так чтоб при всех причиндалах быть. Дай-кась и сабельку твою глянуть, добрая ли сталь?
- Не вертись, Силантий Егорыч. Сказывай прямо, чего ради оружие отымаешь?
Анкудинов страдальческую рожу состроил.
- А то тебе неведомо? Под караул тебя велено доставить. Жалко мне, да сам понять должон - служба. Давай сабельку, давай. Ах, дурак, что натворил! Моею храбростью, моим доверьем ты злоупотребил. Грех тебе! Солдаты, вяжите руки ему, болезному.
Из-за Анкудиновой спины Иван ухватил свою саблю.
- Не дамся!
- Ванька, одумайся! - Сизая рожа Анкудинова еще боле оплыла, заколыхалась. - Ишшо мало ты начудесил?!
- Вязать не дамся! Пущай так ведут, смирен буду.
- Ин бог с тобой. Клади сабельку, Ваня. Ты мне завсегда как родной был, помни о том, зазря на меня тама не клепай. Ведите его, солдатушки, не бойтеся, его слово крепко, не сбежит.
Во тьме осенней, по улицам темным вели Ивана к тюрьме. Бранились солдаты, в грязи оскальзываясь. Руки не связаны, солдаты не расторопны, ночь темна... Еще малость, еще сотня шагов по грязи - и двор за каменной оградой, и поздно будет о побеге замышлять...
- Казак, ты уж не сбеги, Христа ради. Забьют ведь нас.
- Не бойсь.
В тюремной караулке чадил смоляной светец. Комендант здесь собственной персоной Гореванова дожидается - эка честь казаку! В треуголке, при шпаге, во всем параде - ровно фельдмаршала встречает. Окинул взором ястребиным, недоволен остался: не повязали изменника, будет ужо солдатам трепка. С руками свободными выглядит казак непочтительно, неподобающе. Ишь, вперился, не сморгнет. Надеется на чернь башанлыкскую? На своих казаков? Времечко-то вельми смутно!
- Под замок его. Стеречь сугубо. Капрал, головой ответишь!
Когда арестанта увели, сказал капралу:
- Сему наглецу простой порки мало. Как драгуны придут, спровадить крамольника в Катеринбурх с конвоем сильным. Там мастера пытошные ему спеси-то поубавят.
И пошел в покои - отписать в Екатеринбург, каков злодей есть Ивашка Гореванов.
9
"...Прибыв декабря первого числа, Демидова старые и новые заводы осмотрел... В хорошем весьма порядке и в самых лучших местах построены..."
Поморщился от зависти к заводчику и от ломоты в пояснице. Лист бросил, другой взял, перечитал бегло:
"...А на государевы заводы сожалительно смотреть, что оные здесь заранее в добрый порядок не произведены... весьма ныне в худом порядке: первое - в неудобном месте построены и за умалением воды много прогулу бывает, второе - припасов мало, третье - мастера самые бездельные и необученные... Уктусские и Алапаевские заводы построены в весьма неудобном месте... домны стоят, и из онных пушки лить без исправки до будущей весны невозможно..."
Далее свое донесение перечитывать не хотелось - таково противно. Подписал: "Генерал маэор Георг Вильгельм де Геннин". Чихнул, руганулся по-русски. Висячий свой немецкий нос в большой плат высморкал. В декабрьские холода поездил по демидовским заводам, сильно простудился, теперь недужилось: бил озноб, спирало дыхание. Но паче того - обида: у Демидова крепко дело поставлено, на казенных же заведениях, как ни бейся, непорядки многие, от помощников нерадивых одно воровство, пьянство. Новый городок Екатеринбург столь добротно замыслен, но строится многотрудно: в людях постоянное оскудение, бегут людишки неведомо куда. Известно, житье на заводах - не мед. Все подчиняется регламенту адмиралтейскому: утром в полпятого колокол бьет на работу, с одиннадцати до полпервого перерыв, после сызнова работа до семи, либо, летом, до восьми часов. Но что делать - адмиралтейский регламент государем введен. Требует государь железа, пушек, тесаков. Невозможно ослабить работу, само дело того не допускает. Ежели станут заводы казенные железо давать скудно и не столь добротное - как бы не отдали их владельцам частным, которые только и ждут, чтоб весь Урал прибрать к своекорыстной выгоде.
Акинфий Демидов молод, но лукавства в нем в преизбытке! Вместе с приказчиком Степкою Егоровым, по хозяину лукавым же, принимал Геннина угодливо, обхаживал всяко. Едва не впрямую взятку сулил. Предлагал на ночь в покои девку прислать... Жулик...
- Ап-ап-чхи-и! - чихнул генерал троекратно.
Тотчас явился конторский начальник Головачев.
Не видеть бы никого, не слышать бы... Геннин встал, к Головачеву спиною повернулся, к окну подошел.
Снег, мороз. Деревья голые, черные. Под окном, на дворе обер-бергамта и на льду реки Исети, всюду, сколь глаз объять способен, снег дорогами, тропами исполосован, всюду копошится людской муравейник. Вон солдаты стучат топорами, вершат крышу дома гостевого, для постоя приезжих. Служивые эти, девятьсот солдатских душ, из Тобольска присланы для обережи Екатеринбурга, но пришлось их тоже заставить работать, чтоб строительство города надолго не затянулось. Жалованье солдату - одиннадцать алтын в месяц. Геннин просил у царя дозволенья платить им еще по три копейки в день за работу, да государь скостил половину, всего полторы копейки давать повелел. Из солдат многие тоже в бега ударились... На цепь, что ль, приковать людишек?
Головачев у двери ворохнулся, о себе напоминая. Все так же, в окно глядя, Геннин ворчливо сказал:
- Вот что... Башкирским и иным улусным старшинам отпиши, копии изготовь, сколь потребно: беглых имали б и в Екатеринбург под караулом гнали. За поимку оных брали б у них все их пожитки... кроме лошадей. Поисковым же командам в поимку тех беглецов всякое вспоможение чинить... Ты понял?
- Не извольте беспокоиться, все сполним.
Копошатся люди на снегу. Строится новый град российский, именем государыни-императрицы нареченный. Но не гораздо прытко, мешкотно движутся люди и лошади, мало, мало строителей, нерадивость, оплошность кругом... А поясницу ломит, голова - что котел чугунный...
- Стой, - окликнул Геннин Головачева. - Не ведаешь ли, что за арестант эвон? В цепях до тюремного каземату ведут. Сдается, рожа его уж видана.
Головачев подбежал, из-под генеральского локтя в окошко пригляделся.
- Осподи, память-то у вашего благородья каково отменна! Сей вор на Кунгуре при канцелярии пребывал малое время писцом, да по нерадивости его изгнан был...
- В чем воровство? - перебил Геннин.
- На заводе Башанлыкском, в казаках тама обретаясь, смуту затеял, крамольны речи сказывал. За то его сюды, на розыск да правеж, вчерась с железным обозом под караулом...
- Ступай.
И когда Головачев уже за собою дверь тихонько притворял:
- Стой! Вели ко мне привесть вора.
Оставшись один, глубоко вдохнул кабинетный воздух жаркий, спертый. Пробормотал:
- Душно! Свежего бы воздушку...
Давно ль дышал без опаски соленым ветром Балтики! Давно ль, силам своим не зная меры, воевал под российским флагом против Карла шведского, возводил в Новгороде транжементы, редуты, в Финляндии укрепления военные, застраивал пушечнолитейные заводы в Петербурге... Давно ль - всего двадцать годов назад - он, артиллерийский инженер, в любую погоду не страшился мчать в повозке или в седле по мерзким дорогам Олонецкого дистрикта, ставил крепко дело плавильное, сыскивал в России и в странах зарубежных себе помощников толковых, бергмейстеров, гитенмейстеров... Давно ль!
Ныне одолевают недуги. Силы уходят, страшно мороза и ветра свежего... И не счастливей ли генерала тот молодой казак-писец?.. Тому пытка предстоит. А бессилие, хворь - не пытка разве? И неведомо еще, что судьба уготовит генералу, который, столько лет в империи Российской прослужив, так казнокрадству и не обучился, богатства на старость скопить не умел...
Привели арестанта. Поклонился генералу в пояс - цепной каторжный звон резанул воздух душный.
- Ты кто?
- Башанлыкской полусотни казачий десятник Ивашка Гореванов.
Конторский начальник усмотрел в повадке крамольника неуместную наглость. Осадил ехидно:
- Был десятник, стал изменник, будешь покойник.
- В сем последнем чине мы все будем со временем...