Светла ночь, да густ туман - в пяти шагах телеги не разглядеть. Часовые шеи вытягивали, головами вертели, ночь и туман слушали. В самое глухое время, за полночь, услышались там, за беглой мглой, голоса и топот конский.
- Разбудить наших? Не то кабы поздно не было...
- Погодь. Подыми солдат одних, чтоб ружья изготовили.
Но те и сами повставали: солдатский сон к тревогам чуток. Костров ордынских не видать. Звуки и топоты в густой мгле вязнут. Скоро и затихло все. Успокоились часовые, прилегли солдаты.
А утро и впрямь мудренее вечера оказалось. Когда туман поредел, развиднелось - ахнули часовые: никого кругом! Чадят головешки на кострищах, и ни людей, ни коней.
- Что за притча!
- Нешто осаду сняли? Чего ж они спужалися?
Пробудился табор. Влезали на телеги, таращили глаза в поредевший туман. Не верилось в чудесное избавление: редки на этом свете добрые чудеса, только злых - преизбыток. Но рассеялся туман, а с ним и сомнения развеялись. Поп Тихон высек огня, траву сухую степную в самодельном кадиле воскурил.
- Возрадуемся, люди, явил бо чудо господь всеблагий! Воистину сказано: пути господни неисповедимы! Возблагодарим же коленопреклоненно...
От зари румяна степь, чиста, росными туманами омыта. Лошади тянулись за бруствер тележный, к влажным травам. Солнышко всходило, искрились росинки на траве. Таково кругом покойно и свято, словно привиделось вчера с усталости, во снах ли сабли, визг, лошадиные морды оскаленные...
Осмелились запрягать, дальше трогаться.
- Глядите-ка, ктой-то едет сюды. Никак башкирец - ишь, колпак вострый.
- Заплутал, дурной. А ну, из ружья пужани!
- Не сметь! - Репьев упредил. - Один едет. Стало, с делом мирным. Надобно принять без никакой ему вредности.
Подскакал бесстрашно, осадил коня. Темнолиц, скуласт, халат выцвелый волосяным арканом подпоясан. За спиною колчан с саадаком - луком в чехле, у пояса сабля. Глаза по лицам мужиков бегают. Залопотал по-своему. Одноглазый беглец, что у киргизцев в полоне побывал, язык здешних людей разумел, башкирца лопотанье толмачить принялся:
- Бает, левее нам принять надобно. Недалече, грит, уфимского воеводы люди служивые малым числом со вчерашнего дня табором стоят, на перепутье из Стерлитамакского яма. Чтоб береглись мы, грит.
- Ну, диво! Нехристь прибег нас от полону уберечь! А спытай его, пошто осаду сняли? Не уфимских ли солдат убоялись?
Одноглазый, помогая себе руками, рожи корча, еле-еле башкирца расспросил.
- Бает, атаман Гореван хорош, башкирцам кунак. Друг, по-ихнему.
Услыша слова "Гореван" и "кунак", всадник закивал, по-русски подтвердил:
- Урус на Сакмар беги, беги. Башкир - нищево. Якши джигит Гореван...
Русские слова иссякли. Добавил что-то по-башкирски.
- Гореван ему знакомец, - одноглазый перевел. - Сего молодца Касымом кличут, он в тюрьме, грит, сидел. Гореван его отпустил. Они, степные, доброту помнят.
Башкирец стегнул лохматого конька, умчался солнцу навстречу.
2
Атаман Арапов без отдыха гнал свою полусотню. На скаку пересаживались в седла запасных коней, тоже взмыленных, на скаку степь обозревали, в стремени привстав. С атаманом конь о конь казак Ногаев, узкоглаз, калмыковат, бородка смоляная.
- Свинья ты, - ворчал атаман время от времени. - Дунгус ты. Замест дозору по вдовкам станичным прошастал, дороги без огляду оставил. Теперича гони вот сломя голову. Такую ораву не углядел, верблюд безгорбый!
Ногаев помалкивал, щурил в степную даль глаза раскосые. Посерчает атаман, побранится, да и сменят гнев на милость. Зато и Ногаев, когда надобно, потрафит Арапову в делах тайных, хитрых...
- Да ладно ль едем, не сбился ли ты, кобель желтомордый? Ежели побродяжки до Сакмары поспеют, оттель их уж не достать нам.
Пылит под копытами желтая полеглая трава, низкое солнце в глаза слепит: лето в осень клонится, день, к вечеру. Кони устали, ругается атаман.
- Эвон! - указал Ногаев плетью.
- То-то же. Да не калмыцкие ли то кибитки?
- Не. Беглые, они.
- Айда на перехват, молодцы!
С полверсты еще, и виден стал весь обоз. Арапов, коня придерживая, сдвинул шапку на ухо, затылок поскреб.
- Много их, однако.
- Ежели с бабами, то сотни три с половиной. Оружны есть, я счел восемь штуцеров с багинетами.
- Н-да... В таком разе подобает действо политичное. Эй, всем морды иметь благовидные. Не галдеть, не матькаться. Чтоб видимость оказать: не орда мы погана, а люди государевы.
Чинной рысцой подъехали, поперек дороги цепью крепкой стали. Остановился и обоз саженях в двадцати. Истомленные мужики, бабы, ребятишки глядели с тревогой и надеждой. Не знали, радоваться ли, в краю далеком видя людей русских, пугаться ли оружных всадников? Ропот над телегами: "Должно, пришли! Слава тебе, господи!" "Казаки, а каки? Яицки али сакмарски?"
И Арапов прикидывал: чего от этого сброда ждать можно? Рогатины? У них, косы на жердях длинных. Вот тот лапотник дюжий треснет оглоблею - не возрадуешься... Солдатишки, этим первый кнут будет. Но когда еще будет, а пока что в руках у них ружья. Нет, силою их не захватишь.
Арапов бороду распушил, избоченился важно - шапка бобровым мехом отделана, кафтан короткий - галуном, уздечка - бронзою. Ногаев шепнул:
- Голь перекатна... Лошади негодящи, татарва на махай не купит...
Арапов на него локтем двинул: не пищи-де под руку, сам не слепой. Усы огладил, вопросил величаво:
- Отколь бог несет, люди добрые? Куды наладилися?
Коль путь заступили люди воинские, то первое слово солдату Репьеву, воеводе обозному.
- А мы, господа атаманы, издаля едем. На землях бы ничейных пашенкою сесть мечтание имеем.
Арапов ответом уклончивым не удовольствовался. Спросил прямо:
- Беглые, стало быть?
- От вас, казаки вольные, не утаим, с заводов мы разных сошли. Такая там, атаманы, жисть - хошь живым в гроб ложись. Дозвольте где-нито приткнуться крестьянишкам обнищалым, укажите, сделайте милость, где оно сподручнее бы...
Арапов слушал вполуха. Считал, какого сколь оружия у мужичья.
- Гм. Указать можно, отчего ж... Сподручнее всего вам наобрат заворачивать. Потому как беглых принимать нам не указано. И вам, мужики, противу указу государева непокорства никоторого не чинить бы, по прежнему жительству разойтись не мешкая! - возвысил голос.
Качнулись рогатины да оглобли, будто вершины лесные под ветром.
- Чего он бает?! Обратной дороги нету нам!
- Не того ради эку даль одолели, чтоб с повинной на заводы вертаться!
- Тихо! - Репьев скомандовал. - А ты, атаман-батюшка, из каких будешь?
- Яицкие мы. И присягу давали указы царские блюсти, и прямить во всем. А вам бы меня, войскового атамана, слушать и сполнять все, как указать изволю. Поворачивай оглобли, мужики! Даю вам конвой для обережи, и ступайте восвояси... опричь солдат. Солдаты при оружии останутся пущай. С вами, служивые, разберусь ужо.
Репьева обойдя, выступил с крестом подъятым отец Тихон.
- Побойтесь бога, воины христолюбивые! Наги и босы, едино лишь силою небесной хранимы влачились путями тернистыми... Ужели нет в вас сострадания к сирым и бездомным! Братья по вере, на совесть вашу уповаем!..
Ногаев шептал атаману:
- Крестик-то золочен, кажись. А поп, чай, расстрига беглый. Дозволь, я его окрещу раза... - послал коня вперед, за спиною плеть скрывая. Но навстречу ему из толпы ружейный ствол нацелился.
- Куда прешь! Попа не тронь!
Выскочил парень, отца Тихона за подрясник сцапал, за телеги уволок.
- Сдурел, батя! Их, видать, не крестом, а оглоблею в совесть вгонять...
- Тихо! - Репьев опять усмирил. - Эх, атаман, не чаяли мы слов таких от вольного казачества. Затевать баталию отнюдь не желаем, да коли на то пошло, делать неча.
Моргнул Овсянникову, кивнул бродяге одноглазому. Мужики на лошаденок зачмокали, занукали, стали заворачивать передние телеги.
Атаман тоже на Ногаева осерчал за выскок неуместный.
- Уйди, дурак! Не порть мне дело.
Арапов все не мог сосчитать, сколько там ружей в толпе лапотной. Губами шевелил, пальцы загибал. И сперва не уразумел суеты в обозе. Ухмыльнулся самодовольно.
- Во! Пристрожил я, и поползут счас куды велю.
- Хм! - с сомнением прищурился Ногаев.
Пока Арапов догадался - глядь, уж поздно саблями махать. Оглобли-то повернули, да не в обрат, а в редут становя, как против ордынцев завсегда и казаки делают. На казачью полусотню рогатины глядят, косы-пики не шутя посверкивают. С телеги, из-за лохани, ружье прямехонько атаману в лоб уставилось...
- Эй, эй! Вы чтой-то, противу слуг государевых!..
Отвечали:
- Не ведаем, чей ты слуга, а нам вроде хана басурманского.
Когда в лоб тебе из штуцера норовят послать, кому оно приятно... Арапов поспешно завернул коня прочь. Отвел казаков подале. Мужикам пригрозил:
- Ждите! Подойдет наша сотня - на себя пеняйте!
Грозил для острастки, от обиды. Сотни в скором времени не предвиделось, за нею еще посылать надо... Жалобно ржали голодные, непоеные лошади. Кончалась вода в бочонках. Кончалось мужицкое терпение: чаяли - конец пути, и на вот! - некуда идти. Кто помоложе, погорячей - за дубины хватались:
- Доколе под телегами сидеть? Попрем напролом - отступятся яицкие!
Репьев и прочие старшины драки не хотели, отговаривали.
Яицкие всполошились. Кто спешился, те обратно в седла полезли.
Парень, на телеге стоя, сказал:
- Ну, братцы, хошь не хошь, а берись за нож. Вона сотня скачет... Счас будет нам ураз!
Вглядывались и яицкие.
- Не калмыки ли?
- Хрен редьки не слаще...
- Одежа не азиятская. Казаки, атаману на подмогу.
Прибывшая сотня перешла на рысь, подъезжая. Впереди сотник или кто он там - шапка с длинным шлыком, зипун без галуна, пистоль за поясом.
- Ба! - признал кто-то в обозе. - Кажись, знакомец давний! Васька, тебя ль вижу?
- Здорово, мужики. С прибытием вас!
Кивнул Арапову:
- И ты, атаман, будь здрав... оглоблею не ушиблен? Гляжу, таково ласково гостей встрел, что от лобызанья твово за телеги хоронятся.
- Васька, милай! - ликовал незнакомец. - Аль позабыл Митяя, на Башанлыке суседа твоего, рудокопца?
- Был Ваською в Башанлыке, а теперя есаул Порохов в станице Сакмарской. А ну все вылазь из-под телег, айда за мной. Яицких не бойтесь, они, когда в малом числе, сговорчивы бывают.
Арапов есаулу пенять стал:
- Не гоже так-то. Беглых имать велено.
- А мы на Сакмаре все беглые, поди нас имай, коль такой поимщик ловкий.
Арапов более ничего не сказал, увел своих от греха подале: когда силой не сладить, то и слова нечего тратить. А придет час - попомните нас!
3
Пыль подымая, шло с выгона стадо. Звенели ботала на коровьих шеях, пастух покрикивал, длинным хлыстом хлопал, как из ружья. Хозяйки в кофтах белых со дворов выходили скотину встречать. По улице тянуло кизячным дымком, пахло навозом, молоком парным, сеном... Саманные домики известью белены, на плетнях глиняные горшки да кринки торчат. Вокруг станицы от самых околиц - пшеничка высока, колосиста. Не о такой ли земле обетованной вековечная молитва мужицкая? Не об этом ли покое вольном мечталось в рудниках и на фабриках? Хороша, приглядна станица Сакмарская.
Старшины беглецов пришли станичному атаману поклониться, за добрый прием благодарное слово молвить.
Кто знавал в Башанлыке десятника Гореванова, дивились:
- В атаманы возвысился, а никоторой в ем перемены.
- Плечьми поширше стал, возмужал казак.
- Он и ране таков был. И одежка проста, и скромен.
Жительствует атаман в избе саманной. Горница просторная, опрятная. Пол тесовый, на нем половичок домотканый. Ковров восточных не завел... На столе скатерка холста беленого, с каймою вышитой. Постель белой верблюжьей кошмой покрыта.
Прост атаман. Старшины беглого обоза толкуют с ним запросто про заводские страданья, про путь многоверстный рассказывают, про житье сакмарское выспрашивают.
- Вольно живем. Хошь и не разбогатели за столь малое время. С кочевыми народами в дружестве, они к нам беглых пропущают без обид. Вот сим утром киргизец прискакал: Арапов-де беглым наперехват вышел.
- Напужал он нас. Добро, есаул твой Васька подоспел, не то худо бы...
- Про землицу, атаман, поведай. Любовалися мы, богата пшеница вкруг вас... Сподобимся ли и мы пашенку свою пахать?
- Степь, широка, по весне пашите с богом. На семена дадено вам будет.
- А у вас барщина или оброк? Подать сбирают ли?
Смеется атаман:
- До царя отсель далече, пока подать везут, приказная челядь разворует до зернышка. - И построжав: - Однако для казны станичной берется доля с десятины, по урожаю глядя. Иначе как же? Волю нашу оборонять надобно. Порох, свинец, прочий припас чрез торговцев калмыцких за хлеб добываем. С заводов тайно железо привозим на лемеха... Да у нас тягло невелико, пахарю не разорительно.
Вошел казак в полукафтане из добротного зеленого сукна, пояс наборный, с серебряными бляхами. Не зная, по одежке его за атамана принять можно...
- Фу, умаялся! Всех по избам развел. Бани топятся, щи да каша варятся...
- А комендант наш с ног валится, - недовольно сказал Гореванов.
- Сказываю - уморился с этими мужиками прибылыми!
- Не лги, Филя. Новы люди подумают, что на Сакмаре народ походя лжет.
Красовитый казак на мужиков покосился:
- Знакомца встрел, руднишного с Башанлыка. Ну, того ради выпили малость... Ей-богу, Ивашка, две чарочки токо!
- Завтра дознаюсь, где вина добыл, тогда и сочтем, сколь ты выпил. Поди, Филипп, спать ложись. Пред людьми Сакмару не позорь. Да и вы, мужики, по отдыху соскучились, чай. Не последняя у нас беседа.
Отец Тихон - он вместе со старшинами на атамана поглядеть пришел, полюбопытствовал - несмело подал голос:
- Дозволь вопросить по делу духовному? В селении сем благодатном храм божий есть ли?
- Руки не дошли церкву строить. Пока что в избах монах бродячий службы правит. Дай срок - будет и храм.
Кто-то еще спросил:
- А кабак-то хошь есть?
- И без него не худо.
Уходя, меж собою дивились:
- Средь инородцев обасурманились: ни тебе церквей, ни кабака. Разве можно так?
- Зато и без кнутов живут!..
Отца Тихона атаман от дверей окликнул:
- Останься, дьякон. Али притомился? Не в обычай ведь тебе жары, дожди, дорожны мытарства.
Потупясь, Тихон ответил:
- Не токмо я, все мытарства терпели... - и совсем тихо: - С супругою мы под твою милость...
- Знаю, Филька Соловаров сказывал. Садись, дьякон. Во дни оные много раз с тобою сижено, говорено.
Как и раньше, дьякон сел - очи долу, руки в рукава. Подрясничек совсем поизносился, лицо еще бледнее и костлявее. Солнце степное смуглотою его не опалило.
- Дивлюсь я, дьякон! Бегут к нам люди сословия всякого, прибег вот и монах-расстрига. Ну, тот - с запою. Но тебя видеть здесь никак не чаял. Нешто и тебе невтерпеж житье башанлыкское? Где ж смирение твое, о коем столь часто нам с Кузьмою проповедовал? Да скажи, Кузьма-то пошто не пришел с вами?
- Рабу божьему Кузьме вечная память...
- Ужель насмерть запороли?!
- Житие его многотрудное окончилось.
- Жаль. Славный он был, неунывный. Ну-ка, сказывай все ладом.
Костлявые плечи согнулись, будто холодом дьякона объяло в вечер летний. Моргал воспаленными веками.
- Ин, изволь, ежели приказываешь...
- Сказывай со дня того, как меня в каземат увели.
- Зело мы тогда по тебе восплакались. Понеже никоей надежды не оставалось тебя узреть еще. Утром явились драгуны, смуте предел положили... И бысть воздвигнуто место лобно на площади пред церковью божией. В железа ковали, били нещадно... Боже милостивый, отпусти мученикам грехи вольные и невольные, искупили бо стократ!..
- Кузьму, Фросю, товарищей моих к розыску тянули?
- Вельми страшился и за Фросю. Из Екатеринбурга дьяк приехал допрос снимать, да и господин комендант грозил самолично сыск учинить. Но поелику работы заводские смутою порушены оказались, то и времени ему не нашлось. А вскоре прослышали: Гореванов-де от караула бежал. Будто и в Башанлыке тебя видывали.
- Захаживал, было дело. Но как обещал я господину Геннину впредь на заводах не быть, то и сошел вскоре из Башанлыка.
- Однако комендант теми слухами напуган был, лютость унял. В те поры ежедень я ходил на выселок. Не бог весть какой защитник, а все ж...
В окна сумерки лились, от зари прозрачные. Предыконная лампада теплилась. Свечу атаман не зажег - в полутьме воспоминания ярче, беседа откровеннее.
- Чего ж замолчал? Сказывай, отче.
- Да, таково оно и содеялось... Сам посуди: тебя нет, Кузьма Тимофеич бессилен, а комендант еще с лета умысел греховный имел противу Фроси... И сочли мы за благо... Мыслилось: в замужестве за духовным чином упасётся от насилья голубица наша... И пошла она под венец со мною. По согласию, но, знаю, - без радости. Пред тобой же виноватым себя чую...
- Себя не кори. Сам я отрекся, девку жалея. Твой сан духовный паче сабли моей оборона.
- Мыслилось так. Содеялось иначе...
Гореванов встал, заходил по горнице.
- Званием духовным пренебрегли?!
- Что свято для них? Совесть их ущербна, суда же праведного над собою не опасаются, ибо и выше них правители еще более лживы и корыстны.
Дьякон, всегда малословный, сперва повествовал, лишь веленью повинуясь. Но, видя живое сочувствие, все передуманное изливал - и не атаману как будто, а иному, не видимому в сумраке собеседнику и супротивнику. И вновь подивился Гореванов различию прежних благолепных речей его и нынешних, обличительных.
- ...Снег сошел, весна воссияла. Нас же с Фросею посетила тут беда. На Ивана Долгого, сиречь мая седьмого числа ввечеру, службу отведя, в дом свой пришел я... Фроси нет. Трудилася она при амбарах рогожных. Сама трудиться пожелала, я ж по слабости духа не осмелился ей перечить. И то сказать, каждому грошику рады были, понеже в скудости пребывали постоянной...
- Знаю, не жаден ты, хоть и поповского семени.
- К осьми часам отпущали их по домам. Их вот время не позднее, солнышко еще не закатилось, в воздухах благоухание весеннее... а меня беспокойство томит, аки предчувствие некое. И ни молитвою утишить не можно, ни рассуждением успокоительным...