- Хорошо. Давайте объяснимся, - с лицом спокойным, холодным и чужим ответила Лиза. - Мне надоели ваши фарсы. Мы разные люди, а с этого часа и чужие люди. - Она помолчала и сказала медленно, раздумывая и что-то для себя решая: - Да. Это конец. Избавьте меня от ваших посещений, писем и прочих знаков внимания. Noti'z bien , господин Гагарин.
Она внезапно побледнела, но отошла спокойно, гордая, надменная, неприступная. Андрей долго смотрел ей вслед, пока она не смешалась с толпой институток, взволнованно ожидавших царя. Он не знал тогда, что видит Лизу в последний раз…
…Молчан, лежавший за спиной Андрея, зашевелился, встал и подошел к обрыву, вспугнув чаек, поднявшихся тучей. Они покружились с негодующим писком над Сидящим Быком и улетели к Юкону. А Молчан, стоя на краю обрыва, начал внимательно глядеть вниз, забавно наклоняя голову то в ту, го в другую сторону, будто любуясь открывавшейся перед ним картиной.
Много раз видел Андрей летние стойбища индейцев, и всегда они волновали его своей дикой поэзией. Конические шатры-яххи ттынехов, крытые оленьими шкурами и берестой, отражались в водах Юкона. Здесь же, между яххами, стояли поднятые на шесты легкие берестяные каноэ и многочисленные юкольники - вешала и решетки для провяливания рыбы. Позади яхх нежно зеленел небольшой лесок. Стойбище просыпалось. Засинели уже дымки первых костров, залаяла первая собака. Молчан насторожил уши и, повернувшись к хозяину, припав на передние лапы, прошипел, прося о чем то.
- Хочется дать ей трепку? - слабо улыбнулся Андрей собаке. - Потерпи, сейчас пойдем вниз. Немного нам осталось вспоминать Эх, Молчан, и лучше бы не вспоминать!..
…Вечером следующего дня в полковом офицерском собрании Андрея отозвал в сторону однополчанин и задушевный друг, штаб-ротмистр Талызин. Понизив голос, он спросил:
- Что произошло у тебя вчера на балу в Смольном?
- Не понимаю твоего вопроса. Танцевал с Лизой, комплименты ей говорил. Что я мог еще делать?
- А похуже что-нибудь не говорил?
- Послушай, Вася… Ты, видимо, уже знаешь о моей ссоре с Лизой. Но даже тебе, другу моему…
- Погоди, Андрей. Какая там ссора с Лизой, тут бедой пахнет! А ты не называл Чернышевского лучшим человеком России? Герцена и его "Колокол" не защищал?
Андрей растерянно глядел на друга.
Талызин невесело вздохнул:
- И где? В Смольном! Эх, Андрюша!.. Слушай дальше. Я встретился сегодня с однокашником по юнкерскому училищу. Не больно я его жалую за голубой мундир, он старший адъютант корпуса жандармов, но, сам понимаешь, для нас выгодно иметь знакомого человека в стане врагов, как говорится. И начал он мне такое рассказывать, что пришлось тащить его в ресторацию Излера и мозельвейном накачивать, чтобы окончательно развязать ему язык. А когда накачался, рассказал, что у них в штабе сегодня утром был разговор о тебе. Там все это уже известно. И будто ты признался, что "Колокол" читаешь.
- Этого я не говорил. Я лишь возмутился, когда один негодяй начал клеветать на Чернышевского, на Герцена и на "Колокол".
- Экий ты неосторожный, брат! Сам знаешь, какое сейчас время. Чернышевский в крепости, студенты в матросских казармах под арестом сидят, жандармы остервенели, как собаки на гоне. Нам сейчас надо быть особенно осторожными… А кто этот негодяй?
- Барон Штакельдорф.
- Конногвардеец и флигель? Знаю. По казанской расправе с мужиками знаю.
- Я ему в глаза сказал правду о его Владимире с мечами.
- Ну и прыткий же ты, Андрюша! За один вечер сколько натворил!
- Э-э, ерунда все это! - беззаботно махнул рукой Андрей, но было заметно, что он взволнован.
- Едва ли ерунда. За вчерашний вечер ты нажил двух смертельных врагов: барона и царя. Царек-то наш злопамятен. Не простит он тебе Герцена и Чернышевского.
Андрей обнял друга.
- Вася, мне одно душу гнетет!..
- Знаю, что тебя гнетет, - сказал Талызин, отводя взгляд в сторону. - При разговорах этих и Лаганская была. Но помочь тебе ничем не могу. И дай мне слово - никаких объяснений с нею, пока мы тебе это не разрешим. Надо быть очень осторожным. Сиди смирненько дома и жди от меня известий. Я небесный мундир еще раз прощупаю.
Известия Андрей получил через три дня. Поздно вечером к нему на квартиру явились Талызин и еще три члена их кружка: два офицера артиллериста и чиновник министерства иностранных дел. Все трое были очень молоды, со свежими, розовыми, но серьезными лицами. Судя по строгой осанке, удивившей Андрея, они явились с важным делом.
- Живо одевайся, Андрей, едем! - еще от дверей крикнул Талызин.
- Куда?
Штаб-ротмистр подвел его к окну и, откинув штору, показал две стоявшие у крыльца тройки в наборной сбруе, с медными бляхами и кистями, с колокольчиком под дугой коренников, с бубенцами и лентами на шлейках пристяжных.
- Святки ведь на дворе. Кататься поедем, а потом в Стрельну, к цыганам
- Нашли время! Не шути, Вася!
- Я не шучу, Андрюша. А как иначе проскочить заставу? Полицмейстер поди, отдал уже приказание не выпускать тебя из Петербурга.
- Значит…
- Да. Дело твое доложено шефу жандармов, и пахнет оно каторгой. Ты обвиняешься в сношениях с лондонскими пропагандистами и в распространении в обществе их печатных изданий. В штаб жандармов доставлены "Полярная Звезда" и "Колокол". Те самые, которые ты давал кому-то читать.
Андрей побледнел. Он схватил Талызина за руку, увел в угол и горячо зашептал:
- Вася, "Колокол" я давал Лизе. Этот дьявол Штакельдорф, наверное, запутал ее, и она призналась во всем. Лиза теперь погибла! Я погубил ее! Она арестована?
- Не только не арестована, но даже имя ее не упоминается в следственных материалах, - хмуро ответил Талызин.
- Ты хочешь сказать, что она… - задыхаясь, прошептал Андрей.
- Успокойся, ничего я не хочу сказать. Преждевременно делать какие-либо выводы.
Один из артиллеристов встал с дивана и подошел к Андрею:
- Во всем этом деле есть подозрительные странности. Объясниться по этому поводу мы и приехали к вам, Гагарин. Вы передавали нумера "Колокола" и "Полярной Звезды" кому-либо, помимо лиц, рекомендованных кружком?
- Передавал, - опустил голову Андрей.
- Вы плохой конфидент, Гагарин, - сказал назидательно тоном старшего молоденький чиновник. - Вы навлекаете опасность на всех нас.
Андрей вспыхнул, но промолчал.
- Потрудитесь сообщить, кому вы передали лондонские издания? - строго спросил второй артиллерист. - Мы должны принять свои меры.
Андрей молчал и смотрел умоляюще на Талызина. Штаб-ротмистр понял все.
- Господа, я знаю, кому корнет передал герценовские издания, - решительно вступился он. - Но имени этого человека корнет назвать не может. Это женщина. И если вы, господа, верите чести корнета и моей чести…
- Талызин!.. Дорогой друг!.. Что за вопрос?.. - крикнули в один голос все три гостя.
- Тогда все хорошо! - успокоенно закончил ротмистр. - А нам надо спешить, друзья. Не хотите же вы, чтобы лазоревые мундиры накрыли нас здесь, как перепелов. Андрюша, собирайся живее в дальнюю дорогу. А это тебе индульгенция. С нею ты чист, как голубь, перед жандармами Заплачено за нее властям предержащим ровно тысячу серебром.
Талызин положил на стол лист бумаги с двуглавым орлом в верхнем левом углу. Это был паспорт на имя Онуфрия Мартыновича Бокитько, нежинского помещика и титулярного советника, заседателя земского суда.
- Обрати внимание на эту аттестацию. Это же прелесть! - провел Талызин пальцем по строке паспорта и прочел: "Уволен со службы по третьему пункту". Иначе говоря - за взяточничество. Высшая аттестация благогонамеренности! Жандармы с тобой в банчок будут играть. А это твоя подорожная, - положил штаб-ротмистр на стол второй лист. - И за нее немало отсыпано крапивному семени.
- Как? Я еду в Иркутск? - взглянув на подорожную, удивленно и огорченно воскликнул Андрей.
- Сразу все концы в воду! Даже жандармы не догадаются искать в Сибири человека, которого они в Сибирь же и намерены сослать. Иркутск не обязательно, выбери любой город, но из Сибири пока что носа не кажи. Собирайся живее, Андрюша!
Полчаса спустя по столице пронеслись две тройки, звеня бубенцами и развевая ленты. Талызин, пьяно развалившись в санях, удало пел:
Какая была передряга!
Гусары - народец лихой!
Пришлось и твое мне сердечко
Гусарам отдать на постой…
Заставный солдат отдал честь, не задерживая саней, Сразу видно, мчатся господа офицеры кутить к цыганам в Стрельну. Но не кутили они в Стрельне, а выпили в горьком и печальном молчании по одному лишь прощальному бокалу. Здесь ждала Андрея не святочная, а настоящая дорожная тройка На ней поскачет он в Ярославль, а оттуда в объезд Москвы, по убитой арестантскими котами и облитой горючими слезами "Владимирке" прямехонько в Сибирь.
Штаб-ротмистр хлопнул об пол разлетевшийся хрустальными брызгами выпитый бокал и со слезами на глазах и в усах обнял Андрея.
- Христос с тобой, голубчик… Держись! Мы тебя не забудем, связь наладим, как только получим от тебя весточку.
Он посмотрел в молящие, страдающие глаза Андрея и зашептал, успокаивая:
- Хорошо, хорошо, обещаю!
- Ради нашей дружбы, Вася, - стиснул его руки Андрей. - Этого не может быть! Ее запутали, возможно, запугали. Я уверен, что все это дело баронских рук.
- Я тоже так думаю Ужасно подумать, что юность, невинность, девичья чистота способны на такую подлость, на донос! Дружбой нашей клянусь, Андрюша, все досконально выясню, все узнаю и при первом случае сообщу тебе.
Они крепко обнялись еще раз, затем обняли Андрея трое провожавших, и он, как на эшафот, пошел к кошевке. Ямщик разобрал вожжи, свистнул, и полозья завизжали. Но он услышал все же голос Талызина, крикнувшего вслед:
- До встречи в парламенте, Андрей!..
При выезде на тракт стояла первая на его долгом пути полосатая верста. Он смотрел на нее сквозь слезы…
…Андрей порывисто встал. С коленей его упал пушкинский томик. Он поднял книгу. Она была раскрыта на много раз читанной странице, на строках, всегда звучавших в его душе. Вот и сейчас они звучат, бередя сердце:
…Тобой, одной тобой. Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит…
"Ничто не мучит, не тревожит". Ах, если бы так!.. " - горько подумал он.
Что-то давило душу, хотелось что-то выкрикнуть, от чего-то освободиться. Он знал, что его гнетет, но заставил себя думать о другом,
Бережно закрыв книгу, он начал спускаться с Сидящего Быка. Молчан обрадованно кинулся вперед.
ЛЕТЯЩАЯ ЗОРЯНКА
Стойбище проснулось.
Всюду горели костры, и в дыму их пронзительно перебранивались женщины. На берегу Юкона слышны были мужские голоса. Мужчины снимали с шестов и опускали на воду каноэ. Начался ход лосося. Только мужчины и приветствовали касяка коротким, но добрым "Уг!" А женщины пугливо, исподтишка, наивно закрывшись ладонью, смотрели на русые волосы и синие глаза русского. Разве могут быть у человека такие глаза, теплые и синие, как летнее небо? Одна из женщин все же прикрыла лицо своего младенца, чтобы не упал на него взгляд касяка. Но если бы могли индианки заглянуть поглубже в пугающие и странно влекущие их синие глаза, они увидели бы в них тупую, глухую тоску.
Палатка его была раскинута в лесу, подальше от шума и непереносимых для русского запахов стойбища. На поляне он спугнул ребятишек, охотившихся с маленькими детскими луками на кроликов и лесных голубей. Полуголые, чумазые охотники прыснули от него в кусты, и русский улыбнулся, увидев их глазенки, блестевшие в листве нестерпимым любопытством.
Весенний лес встретил его горьковатыми запахами отогревшейся коры, клейкими ароматами лопающихся почек и еще какими-то по-весеннему острыми и волнующими запахами. Он остановился около черемухи и, подняв глаза, поискал цветы на ее ветвях. Он каждый день ждал, когда черемуха расцветет, но и сегодня не распустились еще ее белоснежные ароматные гроздья.
Здесь, под черемухой, он и увидел Айвику.
Девушка сидела на упавшем дереве. Поблескивая на солнце ножом, она снимала шкурки с бобров. Она низко склонилась над работой и не заметила подошедшего русского. Андрей в нерешительности остановился, глядя на Айвику. Ее нельзя было назвать в полном смысле краснокожей. Орехово-смуглое лицо Айвики нежно круглилось, без обычных для индейцев резких и жестких линий. Не безобразила девушку и так называемая "борода шита" - татуировка, перенятая у эскимосов. На подбородке продергивалась иглой под кожей в несколько рядов вымазанная сажей нитка. Получалась безобразная и нелепая на женском лице эспаньолка. Татуировка Айвики была очень легкой - две синие тонкие продольные линии на переносице. Если бы не многочисленные косички, она, в легкой летней камлейке из рыбьей кожи и ровдужных, украшенных вышивкой штанах сошла бы за мальчишку-подростка.
Андрей решился и шагнул к девушке, зашумев кустами. Айвика подняла голову, вглядываясь, а когда узнала касяка, густой вишневый румянец залил ее лицо. Андрей сел на упавшее дерево, по ттынехскому обычаю молча, без приветствий. Девушка так низко склонилась над работой, что он видел теперь только тонкий ровный пробор на ее черноволосой головке. Она снимала мездру с изнанки шкурки, соскребая ее пеколкой - тонким серповидным ножом. Индейцы зовут пеколку "женским ножом", а женщины кроят им шкуры быстрее и безошибочнее, чем русские портнихи ножницами. Кончив мездрить шкурку, она отбросила ее и, подняв нового бобра из лежавших у ее ног, начала обдирать его.
Андрей, пошевелив ногой лежавших на земле бобров, выбрал крупного самца и тоже начал шкурить его. Работая, он заметил, что Айвика смотрит на него искоса, сторожким взглядом. Так смотрит с ветки на идущего внизу охотника не пуганная, но все же осторожная белочка. Он невольно улыбнулся: в ней было много от хорошенького милого зверька. Когда Андрей встряхнул ободранную шкурку, она сказала одобрительно:
- Ты обдираешь бобра, как ттынех.
Андрей обдирал бобров на индейский манер, от головы к хвосту.
- Так удобнее, шкурка не рвется, - ответил он и поднял голову.
Теперь она глядела на него, не таясь, сначала смущенно, а потом с бесхитростным женским любопытством. Глаза ее, лукавые, живые и веселые, были глазами ребенка, но в строгих губах маленького рта было что-то настойчивое и по-взрослому серьезное. Они одновременно опустили глаза, оба чем-то смущенные.
- Ты смелая. Зачем ты пошла на костер? - спросил Андрей, и в голосе его звучало уважение.
- Положить на грудь Хромого Медведя мешочек с огнивом. И дотронуться до его сердца. Я дотронулась.
Она переложила нож в левую руку и показала правую в черных ранах ожога. А потом на лбу ее, над синими черточками татуировки, появились две недобрые морщинки.
- Зачем ты хотел вытащить меня из огня? Ты хотел, чтобы Айвика покраснела от стыда, как лиса?
- Я не знал, что это стыд для тебя, - смущенно ответил он.
- Громовая Стрела, мой брат, хотел убить тебя за это.
- Теперь мне стыдно и перед Громовой Стрелой. Я буду просить у него прощения. - Андрей посмотрел ей прямо в глаза и добавил с грустным спокойствием: - Знаю, ты хочешь, чтобы твой брат убил меня.
Айвика не ответила, опустила глаза и снова залилась вишневым румянцем.
Можно было подумать, что Громовая Стрела услышал разговор о нем и потому появился бесшумно, выйдя из лесных зарослей. Он молча бросил к ногам сестры еще двух пойманных бобров и, не садясь, по-прежнему молча вытащил трубку и начал набивать ее. Но глядел он не на трубку, а исподлобья уставился угрюмым взглядом на касяка. Андрей отбросил шкурку, с которой счищал мездру, и тоже начал глядеть в упор на индейца. Он заметил недоброе во взгляде Громовой Стрелы но сам не почувствовал к нему ни вражды, ни страха. Молодой вождь по-простому, по-хорошему нравился Андрею. Высокий и стройный, как все индейцы, с гибкой и тонкой талией, широкой голой грудью, переплетенной жесткими могучими мускулами, с косопоставленными рысьими бровями и крупным орлиным носом, он был очень красив мощной и ловкой красотой мужчины.
Трубка его раскурилась, он отвел глаза от русского и сказал строго сестре:
- Трещишь, как сорока. Помни, из какого ты рода. И кто твой брат.
Громовая Стрела потрогал висевшее на его голой груди ожерелье из волчьих клыков и орлиное перо на голове. Затем снова перевел взгляд на русского.
- Я хотел убить тебя, касяк, - глухо сказал он Андрей начал медленно подниматься с дерева, не отводя глаз от индейца. Но Айвика вскочила прежде его, выдернула из губ брата горящую трубку и поднесла к губам русского. Андрей отвел рукой трубку и вопросительно посмотрел на вождя.
- Не хочешь курить, потому что ее касались мои губы? - тихо спросил индеец и выставил подбородок.
Андрей улыбнулся, взял трубку из рук девушки и сунул в рот. Сделав несколько затяжек, он выбил из трубки кепик-кепик, набил ее прошкой, раскурил и протянул Громовой Стреле. Индеец сделал глубокую затяжку и, глядя в землю, сказал в раздумье:
- Для удара томагавком или копьем нужна злоба. А ее сейчас нет у меня Клянусь сердцем Волка, я не знаю, почему ее нет, - с недоумением закончил он и, снова затянувшись, с удовольствием сплюнул под ноги касяка.
Айвика вдруг засмеялась, но брат недовольно остановил ее. Они собрали содранные шкурки и пошли к озеру прополоскать их в воде. Андрей грустно почему-то вздохнул и пошел к своей палатке.
Через щели ее неплотно сдвинутых полотнищ ложились на землю солнечные пятна. Кончилась белая ночь с ее ранящими, язвящими душу воспоминаниями, а печаль по-прежнему не уходила из души. Он измученно кинулся на нарту, заменявшую кровать, и вдруг вспомнил:
- А там сейчас тоже белые ночи…
СОБСТВЕННОЙ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА РУКОЙ
Там белая ночь только начиналась. Но она уже мучила тревогой и страхом человека, ходившего по огромному, как плац-парад, кабинету. Он после выстрела в Летнем саду ненавидел ночи, ему мерещились неотвратимые опасности, крадущиеся к нему в ночном мраке и тиши, и он в страхе и тревоге ждал наступления дня. Сейчас, правда, в Петербурге белые ночи, но все же ночи, проклятые ночи!
Он подошел к окну. За окном бледно голубело, а в кабинете горели многорожковые канделябры. Желтый их свет грубо гасил сочившуюся из-за штор бледную голубизну. Так и должно быть! Пусть не обманывает этот неверный предательский свет! Сейчас ночь с ее подкрадывающейся неведомой угрозой.