- Не знаю, что со мной, словно мара какая. Брат, прости.
- Бог простит, - кивнул Илья. - Ты передо мной ни в чем не виноват. Ты уж подумай еще, Добрынюшка. Я не за князя зову. Хоть и за него тоже. И за него, и за княгиню, и за люд... - он развел руками. - Уж не знаю, как и что сказать. Знаешь, я ведь Никиту видел...
- Где? - вскинулись хором богатыри.
- Он ко мне в поруб приходил. Я ведь тоже, как и вы, обиженный сидел, не хотел на свет идти. Он мне ума вложил. Нельзя сейчас обиду помнить, браты, нельзя. Пойдем на Русь, вас там так встретят, как никого на свете не встречали! Мы же щит, опора, мы не просто вои первые, мы богатыри! Чего ради здесь сидеть, штаны просиживать? За шелка? За яства? За золото? Да кто их вспомнит-то!
Илья сжал кулаки, слов не хватало:
- Или в смертный час свой, - продолжил он тише. - Не вспомните, как я вас звал? Обратно-то не повернешь...
- Не рви душу, Илья, - глухо не сказал - прорычал Добрыня. - Слово мое твердо. Не пойду.
Алеша молча отвернулся, Михайло смотрел то на одного, то на другого, Самсон, глядя в землю, тихо сказал:
- Я - как все.
Илья встал, оправил широкий пояс. Затем до земли поклонился братьям. Ни гнева, ни презрения не видели братья в глазах старшего, только горечь и какую-то жалость, что ли...
- Ну, не поминайте лихом, браты. Всем поклон мой передайте, боле, мыслю, не свидимся. Но если все же вспомните - поспешайте. Может, хоть кого-то выручите. Пойдем, Бурко.
Он повернулся, распахнул полог и, не оглядываясь, вышел на белый свет, Бурко молча шагнул за ним.
- Эй, Илья Иванович, может, хоть на денек останешься? - кинулся было вслед Самсон. - До Киева путь неблизкий, хоть передохнете оба!
Илья все так же молча сел в седло и ласково похлопал коня по шее:
- Поехали, Бурко.
Конь не дал себя просить дважды, в первый прыжок махнул к стене, во второй - через стену, а на третий перемахнул Днепр. Взбежавший на вал Алеша только и видел, как скрылся за лесом одинокий всадник. Попович медленно спустился с вала и вернулся в шатер. Михайло сидел, скрестив ноги, опустив очи долу, Самсон куда-то ушел. А Добрыня достал откуда-то уже не хиосское, а огромную черного стекла бутыль и хмуро смотрел на нее.
- Зелено? - упавшим голосом спросил Алеша.
Никитич криво ухмыльнулся и вдруг, прихватив бутылку повыше, ударом кулака сшиб горлышко. Тяжелый дух пошел по шатру, а Змееборец поставил перед собой оловянный кубок и, наполнив его до краев, опорожнил одним долгим глотком. Алешу передернуло. Лишь раз в жизни видел он, как брат напивался зеленым вином - тогда Никитич привез на княжий двор тела Ловчанина и его жены. Он въехал прямо по ступеням в терем, Ворон копытом распахнул двери в горницу. У Владимира опять шел какой-то пир, на лавках и под лавками сидели и лежали пьяные гости, хвастали без меры, вино и мед текли рекой.
Добрыня подъехал прямо к помертвевшему Владимиру, спешился и снял с заводного коня завернутые в саван тела. Молча сдернул со стола вышитую скатерть, скидывая на пол питье и снедь, бросил на стол свой плащ и бережно уложил рядом мужа и жену, сняв покров с лиц. Посмотрел в глаза князю, затем устроил убитых обратно и, все так же ни слова не говоря, выехал наружу. Данилу и Василису отпел отец Серафим, а вечером Добрыня жутко, нечеловечески напился. Он лил в себя зелено, не пьянея, лишь набирались безумием карие глаза. Пришедшую было увести мужа Микулишну Илья насильно отнес домой от греха, отсоветовав и матери идти за сыном. Добрыня выхлестал в одного два ведра, затем встал и побрел куда-то в поле. Всю ночь Илья и Алеша, таясь, шли за братом, следя, чтобы не наломал дров, и лишь под утро, когда он свалился без памяти, отвезли домой, связав накрепко.
И снова Алеша видел, как Добрыня с мертвой усмешкой пьет проклятое зелье, пьет и не пьянеет...
* * *
- Знаешь, я бы тоже не стал просить, - в первый паз с той минуты, как они оба вошли в шатер, заговорил Бурко. - Если раз не послушали - дальше бы только куражились.
Он нес Илью к Киеву богатырским скоком, разве что прыжки были покороче. Бурко никогда не признался бы другу, но обратный путь для него давался труднее, то ли Илья отяжелел в порубе, то ли годы начинали наваливаться на круп. Бурко вдруг впервые осознал, что, похоже, это их последняя поездка. Будь ты хоть трижды богатырь (и богатырский конь), но семь тем есть семь тем. Бояны любят петь про воев, что бьются один с тысячью, а двое с тьмою, но кончаются такие песни обычно тем, что такому вою славу поют. Как ни странно, но страха он в себе не чуял. Только какая-то грусть, да и не грусть даже... В степи вечерело, тучи окрасились красным, солнце медленно опускалось в облачную пелену. "Ветрено завтра будет", - подумал конь. А послезавтра? А послезавтра может и не быть. Бурко осознавал, что ему грех жаловаться - мало какому коню было дано столько. Печалило одно - не успел осуществить свою давнюю мечту. Была, была у богатырского коня мечта, такая же необычная, как и он сам. Бурку не нравилось его имя. Было оно для него каким-то уж больно обыденным. Втайне мудрый зверь мечтал, чтобы называли его Ромой, Романом. Почему Ромой - он и сам себе объяснить не мог, но прикипел к этому имени. Лишь раз заговорил он об этом с Муромцем, но тот поднял коня на смех, сказав, что от века такого не было, и более Бурко об этом не заикался. Поговорить, что ли, теперь? Да нет, у Ильи мысли не о том сейчас. Видно, не судьба...
- Да нет, Бурушко, - невесело ответил богатырь. - И не куражились бы, наверное. Просто не дано мне. Я не Никита, до сердца не достучусь. Я ничем не лучше их.
- Что-то тебя каяться потянуло, - ядовито ответил Бурко. - Бросай-ка ты это. Ты здесь, в Киев скачешь, а они там.
- Так меня-то вон как просили...
- Это неважно, - Бурко почувствовал, что долго говорить нельзя - собьет дыхание. - Ты будешь в Киеве, а не на подушках. А теперь заткнись и не мешай мне тебя везти.
- Так ты сам начал!
- Слушай, ну помолчал бы, а?
Мерными прыжками он мчал богатыря к Киеву, а воздух над степью пах кровью и дымом.
* * *
- Мать честная, Пресвятая Богородица, - судорожно перекрестился Илья, глядя на раскинувшийся над Днепром лагерь.
На версты вверх и вниз по течению тянулись шатры, кибитки, стоял неумолчный гул от лошадей, людей, скота. Вдоль берега теснились лодки, плоты, всадники скакали над кручей, кое-где на плоты заводили коней, грузили доспехи.
- Если ударить сейчас... Можно задержать переправу, - напряженно сказал Бурко, пытаясь восстановить дыхание.
- У Владимира не хватит сил бить везде, - покачал головой Илья. - Посмотри, видишь? В трех верстах отсюда тоже переправляются. У Калина столько силы, что можно и тысячу на переправе положить, зато с другого места перейдя, он ударил бы нашим в тыл и сам бы сбросил их в реку.
Илья посмотрел в сторону Киева. Калин переправлялся в пяти верстах выше города, но посад на левом берегу уже горел, подожженный то ли степняками, то ли своими же при отступлении.
- Тогда... - дыхание все не возвращалось, Бурко пытался удержать ходившие ходуном бока. - Тогда надо в Киев. Тебя там ждут - может, в поле нам с ними не совладать, но хоть на стенах отобьемся!
- На стенах... - Богатырь из-под руки осматривал вражий лагерь. - Нет, друг ты мой гривастый, не отобьемся. Вон, пороки видишь? И кто его только надоумил, окаянного. Проломится в город - и поминай как звали, всех на улицах вырежут.
- Так что, будем просто стоять и смотреть? - Могучий конь яростно ударил копытом, раздробив в мелкий щебень попавший под ногу булыжник.
- Ты, Бурко, не ори, орать я сам умею. - Илья вглядывался во что-то, чего конячий глаз увидеть не мог. - Ты лучше вот что скажи - у Калина какого цвета шатер?
- Белого войлока, - озадаченно ответил Бурко.
- Белого, значит. А не он ли там на кургане светит?
Бурко изогнул шею, чтобы лучше видеть.
- Белого войлока шатер о сорока стенах... Знамя хвостатое. Да и воины вокруг все в железе... А как бы и не впрямь царский шатер. А ты к чему спрашиваешь?
- А вот к чему. Мыслю я - Калин тут всему заводчик. Сам же говорил: не будь царя - ханы все по своим кочевьям пойдут. А, как думаешь, Бурко Жеребятович?
- Вроде так.. ТЫ ЧТО ЗАДУМАЛ, СОБАКА МУРОМСКАЯ?
- А вот то и задумал. Голову снять - и конец всему. Второго Калина-то у них нет.
- А ты почем знаешь?
- А потом. Если Калин таков, как ты говоришь, то он всех, кто мог супротив него встать, в первую голову порешил. Таким ровня не надобна, - Илья подтянул поудобнее меч, остро жалея, что с ним нет ни щита, ни крепкой дощатой брони.
Бурко помолчал, роя землю копытом. Наконец богатырский зверь повернул голову и, кося глазом, посмотрел в лицо хозяину:
- А ты понимаешь, что это верная смерть? Даже если дорубишься - обратно не уйдешь.
- Все умрем, Бурушко, - Илья прошелся ладонью по опереньям стрел в колчане, затем вынул из налучья лук и стал с натугой сгибать, чтобы набросить тетиву. - А так - хоть с пользой.
- Да ты же не прорвешься...
- Да с чего ты взял?
- Там же их десятки тысяч!
- Так я не драться с ним приду. Сизым кречетом до шатра - а уж с охраной как-нибудь управлюсь.
- Да ты и полпути не пройдешь!
- А я тебя и не зову с собой. Ты меня, Бурушко, только на тот берег перенеси, а дальше уж я сам как-нибудь...
- Русский конь своих в беде не бросает! - возмущенно заржал конь. - И потом, один ты и до холма не добежишь.
- Так ты со мной? - спросил Илья, передвигая поближе колчан.
- Да куда ж ты без меня, - вздохнул Бурко. - Иэх, держись теперь, Илюшенька, крепче - будем через Днепр скакать. Только разбег большой надобен - притомился я что-то. Как бы не от самого Киева. Ну, пошли, что ли...
Широкой рысью конь понес богатыря в степь.
Десятник Угоняй ходил крепкой сторожей в глубокой балке в двух верстах от Днепра. По-хорошему, следовало Угоняю быть под Киевом в десяти, от силы двадцати перестрелах, блюдя острым глазом, чтобы не выскочили ненароком из города злые урусские алп-еры. Но Угоняй был воин старый и мудрый и знал - в десяти перестрелах от города рыщут серыми волками киевские дозоры. Он не боялся, что воины десятка выдадут его темнику, хотя бы потому, что все они приходились ему сыновьями либо внуками.
По крутой стенке оврага слетел вскачь всадник. Угоняй улыбнулся - в младшем из сыновей своих, юном Нагоняе, немолодой воин видел себя таким, каким он был сорок лет назад.
- Эй, ата! Там в степи - мужик большой! И конь У него большой! Такого мужика за сто дирхемов продать можно! А коня - за тысячу! Надо его хватать - богатыми будем.
Угоняй отцепил от седла аркан.
- Слушайте меня. Я мужика арканом ловить буду. - вы здесь ждите. Загоняй за старшего.
Приземистый, мохнатый конек вынес десятника наверх, высокая трава скрывала обоих почти по шею. Мужик был недалеко - едва не в четырех перестрелах, что-то с ним было не так, с первого раза и не углядеть. Урус проходил стороной, и печенег пустил коня следом. Лишь подскакав поближе, он пригляделся и едва успел прижать рукой шапку, под которой дыбом стояли волосы. Мужик был в полтора раза выше обычного человека, но страшнее всего был конь - чудовищный зверь, которому конек Угоняя был чуть ли не по плечо. Тяжелый, ширококостный зверь, с копытами размером с блюдо, несся легкой рысью, но печенежская лошадка едва успевала за ним скоком. Не тысячу, не тысячу стоит такой зверь, а как бы не в десять раз побольше. Такого не стыдно и хакану подвести. Печенега и уруса разделяло лишь пятнадцать шагов, но беспечный мужик, похоже, ничего не замечал. Угоняй перекинул петлю в правую руку...
Будь на месте десятника степняк с Воронежа или Тана, он давно бы уже лежал в высокой траве, зажимая храп коню и моля Высокое Синее Небо пронести богатыря стороной, но кочевья Угоняя были за Итилем, в южных отрогах Каменного Пояса. Он раскрутил аркан и ловко набросил петлю на шею уруса, затем накинул веревку на локоть и начал слегка придерживать коня. Нет нужды дергать - сейчас глупый мужик сам схватится за горло, пытаясь сдернуть с шеи волосяную смерть. Страшный рывок едва не выставил Угоняю руку из плеча. Печенег почувствовал, как уши визжащего конька проносятся у него между ног, по скуластому лицу хлестнула жесткая трава, а затем твердая степь очень больно ударила десятника по всему. Урус несся вперед, а Угоняй волокся за конем, ударяясь о землю то левым боком, то правым, то спиной, то животом. Наконец Бурко вылетел на курган. Один Бог знает, почему, но если на вершине степного бугра не стоит каменная баба, то обязательно лежит бел-горюч камень. Десятник в последний раз подскочил в воздух и гулко пришел лбом в валун. Веревка лопнула, и Угоняй забылся тяжким сном.
- Хитрые все - куда деваться, - пробурчал Илья, обрывая с шеи остатки петли. - С арканами, поди ж ты, крадутся.
- Ты о чем? - сквозь зубы пробормотал Бурко, стараясь не сбить дыхание.
- Да так...
- Ну раз так, то держись - сейчас скакать будем.
Бурко начал разгоняться, с рыси перешел на скок и, наконец, помчался, вытянувшись над землей, словно борзая собака. Они вылетели на берег. Переправившаяся через реку печенежская Застава разлетелась, как сухие листья на ветру, Илья отбросил в сторону обломок копья и выхватил меч.
- Идем!
Русь осталась позади. Плывущих через реку печенегов на миг накрыла огромная тень летящего коня.
- ЗА РУСЬ! ИГО-ГО-ГО! - богатырский клич загремел над рекой впополам с жеребцовым.
Тяжелые копыта ударили в печенежский берег.
- Вверх, быстрее!
Засвистели первые стрелы. Илья рубил те, что шли в лицо ему и в голову и в грудь коню, другие, поданные в спину, бессильно падали за крупом Бурко. они неслись к холму, стаптывая печенегов, оказавшихся на пути.
- Рвы, Илья! Рвы! - Бурко заплясал на дыбках, словно забыв, что ему Богом заведено бегать на четырех.
Богатырь уже и сам видел. Телохранители в доспехах тусклой стали стояли вокруг холма в три ряда, и перед каждым виднелся черный вал выброшенной земли.
- Я не перескочу! - ржал Бурко. - Два еще смогу - в третий сверзимся! Как пить дать, сверзимся!
- Бурко, вперед! - заорал Илья.
- Я же сказал - не перепрыгну! - конь опустился на четыре ноги и попятился.
К холму скакали тысячи степняков, и богатырь понял - это конец. Стрелы будут литься дождем, пока их обоих не утыкают, как ежей. Хорошо налететь со свистом на сотню печенегов из засады, отбить полон, разогнать поганых по оврагам да прибить тех, кто не успеет убежать. Но тысячу стрел не отбить мечом и щитом не отгородиться.
- Бурко!!!
- НЕТ! Оба же сдохнем! Хоть один из нас должен быть в здравом уме-И-ИИИ!
Как и все богатыри, Илья носил плеть больше для вида да для того, чтобы отлупить тех, кого не хотел убивать. Лишь раз витая коса с вплетенными кусочками свинца погуляла по Бурковым бокам. Тогда, оглушенный, раздавленный соловьиным свистом, молодой конь пал на задние ноги и не двигался с места, обрекая на смерть и себя, и богатыря. Илья отхлестал его так, что шкура свисала с боков, и Бурко вынес воина к дубу, и они привезли Соловья с выбитым глазом в Киев. То было понятно, то было правильно. Но сейчас, снова ощутив, как рассекает плеть кожу и мясо, конь завопил не столько от боли, сколько от недоумения и жгучей обиды.
- Вперед! Вперед, волчья сыть, травяной мешок!
Конь всхлипнул, не веря, что хозяин только что обругал его самым страшным лошадиным ругательством, и скакнул с места вперед. Раз - могучие воины в стальных доспехах разлетелись под ударом широкой, как ворота, лошадиной груди. Два - под задними ногами осыпалась земля, Бурко рванулся вперед, копытами откидывая в сторону копья. Илья срубил трех телохранителей и снова хлестнул коня:
- Вперед!
- Упадем!
- Пошел! - Бурко уже не чувствовал боли.
Словно во сне, он скакнул вперед, чуть не свалившись в третий ров, и оттолкнулся от кромки, зная, что не перелетит, что это конец, и оба рухнут на дно глубокого, двухсаженного окопа... Передние ноги опустились на край, и чувствуя, что проваливается, не вытягивает, Бурко завизжал, грызя удила. Внезапно повод ослаб, пустые стремена хлестнули по бокам, и страшная тяжесть исчезла со спины. Конь выбрался из ямы, чувствуя, что всадника на нем нет.
- Илья! - заржал он и завертелся на месте, разгоняя печенегов.
Свистнули стрелы, три запутались в гриве, две Ударили в круп, едва пробив шкуру, Бурко развернулся и бросился с холма. Без тяжелого богатыря скакалось не в пример легче, перемахнув все три рва, могучий зверь пронесся по лагерю, топча тех, кто не успел уйти с дороги, и птицей взлетел над Днепром.
На русской стороне Бурко в последний раз обернулся назад. Возле шатра кучей муравьев копошились телохранители. Внезапно конь ощутил всю усталость и боль прошедших дней. Вездесущие мухи уже начали садиться на кровоточащие бока.
- А и... Пропади ты пропадом, дубина упрямая, - Бурко тряхнул головой и рысью устремился на север.