Они поднялись наверх и в стеклянной будке нашли капитана. Маленький волосатый человечек в охотничьих сапогах грыз копченую рыбку. Увидев гостей, он немного смутился и накрыл завтрак газетой.
Егор первый узнал капитана:
- Мурташка! Милок, это ты?
Удивленный фамильярностью, капитан сухо ответил:
- Да… То есть… Муртаза Ахмет - это я.
И тут же заулыбался, узнав старого друга.
Они расцеловались.
- К нам, навсегда?
- Нет, друг, - сказал довольный Егор. - У нас свое назначение.
- Служишь? А кем?
Егор помедлил с ответом. Стыдно было признаться, что сорок лет прошли зря. Он важно соврал:
- Кем? В инспекторах числюсь… Тысяча двести целковых…
- Ну-ну, - сказал изумленный Мурташка и даже покрутил головой.
Старики помолчали. Они так долго не виделись, что говорить было не о чем.
- Чего ж ты молчишь? - спросил гость. - Прежде ты браво рассказывал.
- Вольтаж меня режет, - сказал капитан. - Норма сто двадцать, дают девяносто.
- Только?
- Табак твое дело, - заметил Егор равнодушно.
Они посмотрели в окно на отвалы. Ковши лезли вверх, блестя отточенными краями. Слышался визг, точно отворяли сотню ржавых дверей. Железный пол в рубке дрожал так сильно, что Егор с непривычки лязгал зубами.
Он покосился на Мурташкины сапоги. Полуболотные… Целковых четыреста. Поди, заважничал капитан.
Вспомнив разговор с девчонкой у ручья, он кивнул в сторону каменных грядок:
- Так это ты вычерпал золотишко?
- Да, это я, - ответил тот просто.
Егору стало немного спокойнее. Как ни говори, своя приискательская рука.
- Так я и думал, - сказал он облегченно. - Одним лаборантам не взять.
Вскоре техник ушел, и Мурташка увел гостя наверх. Он и в самом деле считал себя капитаном, хотя драга за сутки проходила не больше двух метров. И слова тут были морские: трап, палуба, навигация, вахтенный журнал. Даже мальчишку-лодочника, отвозившего посетителей на берег, называли здесь гордо матросом.
У входа в маленькую комнатушку сидел милиционер. Заметив Егора, страж вскочил и взялся за кобуру.
- Посторонним нельзя, - сказал он поспешно.
Но капитан протолкнул гостя вперед:
- Инспектор… С разрешения дирекции.
И Егор снова увидел настоящее золото.
Контролер, важный седоусый старик, держа одной рукой совок, другой прикрывал его сверху, точно боялся, что крупинки разлетятся от ветра.
Золото ссыпали в чашку весов. Оно было ровное, чистое и светилось мягко, словно сухое пшено. Трое стариков склонились над ним, и каждый по привычке ругнул тощую землю.
Впрочем, все трое были довольны: "пшено" наполнило доверху холщовый мешочек.
Они посидели еще немного, вспоминая знаменитый в прошлом столетии ключик Желанный. Но беседа не разгоралась. Мурташка все время поглядывал на часы.
- Однако прощай, - сказал капитан неожиданно. - Вечером приходи.
- Прощай, однако, - машинально ответил Егор.
Он спустился по трапу, оглушенный, притихший, унося в ушах томительный визг драги, и до вечера ходил по поселку, отыскивая знакомые углы и друзей.
Стариковская память капризна. В семьдесят лет уже не мог сказать Егор, как звали приисковую мамку, бабу ласковую, падкую до курчавых, но подарок ее - берестяную табачницу с незабудками - и полушалок ее, красный, с большими стручками, и счастливый смех глупой бабы в шалаше из корья помнил твердо. А вот с кем ушла от него, Егор не припомнил.
Кроме Мурташки, никто во всем городе не мог вспомнить Егора. Да и сам он шел по земле, не узнавая ни лиц, ни домов. Больше всего удивлялся Егор строгости жителей. То ли водки завозили небогато, то ли разучились старатели пить, но пьяных на прииске было мало. Один только раз, возле приискового ресторанчика, увидел Егор настоящего, всерьез загулявшего приискателя.
Толстогубый, чубатый парень, в плисовых шароварах, кушаке и сапожках гармоникой, лежал на спине посреди шоссе и грозил кулаком машинам.
Несколько раз шоферы оттаскивали пьяного на обочину. Но едва машина трогалась, приискатель, изнемогая от хохота, приползал и ложился на старое место.
Егора развеселила пьяная настойчивость приискателя.
- Эх, пофартило парню, колупнул золотишка!
Но какой-то прохожий сердито ответил:
- Это наш счетовод… москвич… Начитался романов, балда!
И Егору снова стало обидно и грустно. И этот не настоящий. Плисовые штаны… Мальчишка! Дурак!
Он посмотрел на счетовода с досадой, точно на фальшивый гривенник, а когда пьяный снова остановил машину, Егор схватил его за ноги и с наслаждением оттащил под откос.
- Лежи, ферт несчастный! - сказал он сердито.
Зайти к Мурташке Егор не успел. Вечером приехала машина и увезла его в клуб. Здесь гостя усадили за стол, рядом с главным инженером и барышней с карандашиками, и председатель сказал, кивнув на Егора:
- Тут, между прочим, сидит наша живая история. Знаменитый старатель Егор Цыганков. Просим его рассказать про царскую каторгу.
Все захлопали, и Егор поклонился. "Помнят все-таки, - подумал он, щурясь. - То ли дальше будет".
Он не спеша влез на трибуну и громко сказал:
- Привет вам и здравствуйте, дорогие старатели-горняки! Расскажу вам все по порядку, как видел и что испытал понемногу… Жили мы обыкновенно, можно сказать, исторически… Больше в землянках. Год цингуем, неделю гуляем… Мальчиком я сотенный билет только один раз видел - на пасху, во сне. А тут сразу почти в миллионщики вышел.
Он рассказал про знаменитую четверговую дележку, когда приискатели, смеха ради, напоили свинью коньяком и сожгли вместе с китайской харчевкой.
- Крику было! - сказал, жмурясь, Егор. - Мадама китайская в одних сподниках выскочила. Хозяин сначала за ведро, потом плюнул… Сам хворост подкладывал, крыша горит - он громче прочих хохочет, Знал, как старатели забаву оплачивают.
Он подумал и стал рассказывать про сумасшедшего конторщика Чиркова, который даже тарелку с кашей принимал за лоток, потом про рябчика, указавшего клювом на знаменитую россыпь Желтуху.
Зал был просторный, гулкий, как бочка. И Егор, сгоряча говоривший громко и складно, вскоре начал сбиваться. Он никогда не выступал перед большими собраниями, а озорные истории, которые так хорошо рассказывать хмельной компании, звучали в этом огромном зале неумно и невесело. Неожиданно он вспомнил старую обиду на бельгийца Роберта Карловича и рассказал, как управляющий обсчитал его на одиннадцать золотников, что никому не было интересно. Потом сообщил вдруг, как воровали золото на кабинетских участках, унося его в ноздрях, в сальных волосах и на подошвах смазанных дегтем сапог.
Он хотел рассказать еще о драке на троицу, когда зарезали писаря Шашнева, но председатель уже звонил в колокольчик.
- Вот так и жили, - сказал Егор, уходя. - Весело жили!
Аплодировали дружно, но многие, особенно в передних рядах, переглядывались и откровенно смеялись.
Егор слышал, как инженер, наклонясь к председателю, заметил:
- Ну, к чему?.. Вот вам живая история!
А когда закрыли занавес, старичок истопник, всегда дававший оценку ораторам и артистам, сказал Егору неласково:
- Лучше б ты, дед, не срамился.
Неприятное впечатление сгладилось только в буфете. Там за столиками с пивными бутылками Егор целый вечер рассказывал незнакомым людям о прииске. Иногда его просили повторить, он начинал снова, в тех же словах, с теми же паузами и жестами, как двадцать - тридцать лет назад.
Лучше всего удавались ему истории о дележе мировой ямы и пожаре в трактире - событиях в жизни прииска самых значительных.
Впрочем, вскоре Егор устал, захмелел и даже о знаменитой драке на троицу рассказывал вяло, без особых подробностей.
- …Артель на артель… Двое суток, как в германскую. У Михайлы винчестер, потом в ножи перешли. Девять на месте, семь в околоток!.. Большой кровью заплачено.
Очнулся он ночью в гостинице на горе, куда его привезли прямо из клуба. Кто-то заботливый расстегнул ему ватник и снял сапоги.
Спать уже не хотелось. В ушах все время звучал то шум драги, то обидный, громкий смех приискателей, то ворчание откровенного истопника. А когда Егор вспомнил, что завтра с утра обещался зайти разговорчивый техник, захотелось одеться и уйти подальше от вежливых объяснений и слишком умных машин.
…Не простившись ни с кем, Егор в сумерках вышел из города и часов через пять, одолев крутой заснеженный перевал, добрался до станции.
Здесь было тихо. Люди спали у печки вповалку. Горела свеча. Возле нее, распахнув полушубок, немолодая женщина кормила грудью ребенка. Темное лицо ее было величаво и строго, ресницы опущены. Стойкое пламя освещало золотые метелки бровей, сердитые круглые ноздри и зеленые лохмы овчины, из которых поднималась сильная шея.
Егор сел напротив и долго разглядывал женщину. После трудной, скучной дороги тайгой хотелось согреться беседой. Рассказать умно, не спеша о пропавшей горе, о чанах с бирюзовой водой, о своей законной обиде.
Он снял мешок, отдышался, но тяжесть осталась, Рассказать, что ли, бабе? Поймет ли? Он предпочитал для солидных бесед мужскую компанию. Но со всех сторон неслись бормотанье и храп. Только одна женщина боролась со сном в этой комнате, наполненной теплым дыханием…
Он сказал (не бабе, себе самому):
- Однако пропало золото. Вес не тот, и проба не та.
Вздрогнув, она ответила медленно (не Егору, своим тайным мыслям):
- Ушел?.. Ну и что ж… Видно, в приискателях слаще.
- Теперь приискателей нету, одни лаборанты.
Он сел поудобнее и вкусно улыбнулся. Голос бабы, сонный, покорный, сулил бесконечные, робкие ахи-охи, которые нужны хорошему рассказчику, как писарю запятые.
Наконец-то он мог не спеша поделиться обидой.
Но женщина смотрела мимо Егора, в угол, суровым, пристальным взглядом.
- За винегретом ушел, - сказала она в пустоту. - Три рубля взял, кольцо… Где ж искать тебя, пес лукавый?
Егор не расслышал.
- …спи, ясынька. С нами не баско.
Она совсем очнулась от сна и заговорила громко, заглушая дребезжание Егора. Видимо, женщина рада была неожиданному собеседнику. Но и Егор не сдавался. Не слушая друг друга, как два больших глухаря, токующих рядом, они спешили рассказать самое главное.
- …Прежде немцы по бедности в такой дряни копались…
- Он хитер, кудлатый, хитер…
- Мельница… Всю гору в размол…
- Теплые пеленки себе на портянки…
Кто-то высунул голову из-под овчины и смотрел на них, как на сумасшедших. А старик, заросший до глаз колючей белой щетиной, и пожилая женщина с ребенком у голой груди сердито выкрикивали бессвязные фразы. В зале долго гудел непонятный дуэт двух рассказчиков. Наконец, Егор рассердился.
- Не скули, - сказал он строго. - Молчи! Ты послушай!
- Молчи ты! - приказала женщина гневно. - Я Сибирь пройду, я найду!
Он пробовал возражать, но она говорила, говорила, говорила, блестя сухими глазами, охваченная неудержимым желанием освободиться от слов, щекочущих горло.
И Егор понял, что женщина сильнее его, и боль ее глубже, и обида важнее.
- Ну что ж, - сказал он с покорной досадой. - Рассказывай ты…
<1938>
БОЙ
Из жизни 2-й Краснознаменной стрелковой Приамурской дивизии
Взводный приподнял полог палатки, выглянул наружу, и тотчас же его лицо покрылось крупными каплями.
- Эх, и сечет… - сказал он, стряхивая с волос брызги, - аж дышать нечем.
Разговоры умолкли. Несколько секунд красноармейцы прислушивались к дождю. Намокшая палатка глухо гудела под ударами капель. Ветер, обтягивая парусину, свистел в щелях. Временами распахивался полог, и тогда брызги влетали в палатку, точно маленькие стеклянные бомбы.
Дождь шел, почти не переставая, шестые сутки. Небо, точно намокшая парусина, грузно легло на сопки. Благовещенск, обычно отчетливо видимый из лагерей, маячил теперь только туманным силуэтом каланчи. Палатки стояли точно на островках, окруженные рябыми от капель озерами. Превратившиеся в реки ручьи несли к Амуру сучья, сено, рыхлые желтые клочья пены. Дождь лил с такой силой, что, запрокинув голову, можно было, не отрываясь, напиться, как из крана. Казалось, над землей больше воды, чем воздуха…
- Сорок сегодня, сорок - завтра, - ворчливо сказал Кабанов, оттирая щепкой с подметок жирные пласты грязи. - С таких переходов не то что сапоги, и сам в два счета развалишься.
Он повторял это каждый день. К высокому скрипучему голосу привыкли, как привыкали к ветру, шуму дождя. Кабанов брюзжал каждый день из-за длинных, трудных переходов по сопкам, из-за мокрых шинелей, частых стрельб. Ворчал монотонно и надоедливо, "принципиально", придираясь к каждой мелочи… Только подвижной, неугомонный Шурцев находил терпение, чтобы отвечать Кабанову.
- Завел шарманку, - заметил он. - А что бы с тобой на фронте стало?..
- На фронте другое дело. Нужно рассудить…
Он не докончил. Сквозь пелену дождя приглушенно донеслась протяжная команда:
- Ста-но-вись!
Нахлобучив на голову фуражку, Шурцев первый выскочил из палатки. Нагнув голову, бежал он навстречу стегающим струям, ослепленный, задыхающийся. За ним неслось невнятное бормотанье Кабанова. Рядом, затягивая на ходу пояс, грузно хлюпал по лужам длинноногий Лутько. Из палаток, пригнувшись, торопливо выбегали красноармейцы. Кто-то, поскользнувшись на траве, упал, через него перескакивали другие…
На опушке, в сотне шагов от крайней палатки, быстро росла шеренга.
Удар грома точно разорвал небо пополам. Молния окрасила в ослепительный лиловый свет мокрые вершины сопок, сверкающую листву деревьев, палатки, тачанки. Ветер перегнул деревья на одну сторону, и казалось, листья вот-вот оторвутся и улетят вместе с косыми струями дождя.
Шурцев тщетно пытался разглядеть, что делалось в нескольких шагах от него. Но видел немного: часть шеренги, задернутой серой туманной шторой. Рядом с Шурцевым дергал головой, ежась от попадавшей за ворот воды, сосед по палатке Кузнецов. Вспышки молнии, тяжелый грохот разрывавшихся туч создавали какую-то особенную напряженную обстановку. Шурцев почувствовал, что его дергают за рукав.
- Зея… разливается!.. Подходит к элеваторам! - почти прокричал Кузнецов.
Ротный, скользя подошвами по мокрой траве, пробежал вдоль шеренги и исчез, точно растворившись в воде.
Увлеченный необычайной картиной грозы, Шурцев не слышал команды. Он опомнился только, когда секретарь партячейки Сизов, стоявший рядом с ним, рванулся вперед, точно его толкнули в спину.
Шурцев несколько минут не мог сообразить, бежит он впереди своих товарищей или сзади. Перед ним колыхалась чья-то вздувшаяся пузырем рубаха. Молния на миг вздернула тусклую завесу, и Шурцев увидел растянувшиеся далеко по дороге черные силуэты.
Шурцев прибавил ходу. Он легко обогнал коротконогого фыркающего Москалева, обошел сбоку Лутько, поднимавшего тучи брызг, и теперь бежал рядом с Сизовым, почти касаясь его плечом.
Шинели быстро впитывали струи дождя, голенища, наполненные водой, назойливо жали икры. Через каждые десять - пятнадцать минут приходилось останавливаться и поднимать кверху то одну, то другую ногу.
За базаром кто-то, задыхаясь, крикнул:
- Ходу! Ходу!.. Зея у элеваторов!..
Крик прибавил силы. Жидкая грязь, покрывавшая улицы, разлеталась под ногами, от рубах поднимался пар. Двенадцать верст от лагерей до элеваторов рота пробежала почти в час.
Еще издали была видна темно-желтая полоса воды с зачесанными белыми гребнями. Мелкие волны набегали друг на друга в нескольких метрах от складов. Другой берег Зеи скрывала мутная завеса ливня. В полукилометре синел разлившийся до горизонта Амур.
Вбежав вместе с другими в широкие двери элеватора, Шурцев остановился, изумленный обилием хлеба, - тысячи мешков поднимались вверх, точно стены необычайной, еще не оконченной стройки. Воздух, насыщенный мучной пылью, казался почти съедобным… Только сейчас Шурцев заметил, что он стоит в луже, натекшей с шинели. Оставляя следы, он пошел на другой конец склада, где пожелтевший от тревоги и бессонницы заведующий, взобравшись на мешки, объяснял бойцам, в чем дело.
Он говорил о затопленных Зеей полях, о размытых насыпях железной дороги. Наводнение могло лишить край урожая. На элеваторах лежали миллионы пудов пшеницы - от их спасения зависела судьба затопленных районов, ожидавших помощи. Эти миллионы мешков нужно было быстро поднять на два метра вверх. Опасность приближалась.
Вздувшаяся река несла мутную воду почти у самых складов, по улицам Благовещенска плавали смытые ливнем деревянные тротуары. Вода брала город штурмом. Но никто из бойцов, начиная от командира роты и кончая кашеваром, не думал, что Зея может их победить.
Не было лишней беготни, суматохи, выкриков. Каждый понимал, что нужно было делать. Партийцы первые схватились за мешки. И пошло.
Пока на другом конце двора сооружали помост из бревен, подбежали другие роты, и непрерывная человеческая лента потянулась от помоста к мешкам. Нужно было подхватывать пятипудовые мешки и бежать вслед за другими по лестнице из таких же мешков. Горы зерна росли на глазах у всех. Шум воды и дробный треск дождевых капель по крыше лучше слов говорили об опасности…
Не было усталости. Энтузиазм утроил силы. Шурцев, обычно еле поднимавший пятипудовик, сейчас, удивляясь самому себе, спокойно подставлял спину и легко двигался вслед за другими… Каждый раз, возвращаясь обратно, он встречал Сизова. Красный от натуги, секретарь бежал, придерживая мешок обеими руками. Мучная пыль густо покрывала его рубаху, стриженные ежиком волосы, шею. Встречаясь с Шурцевым, он подмигивал, точно хотел сказать о чем-то очень значительном. Почти наступая Сизову на пятки, бежал и ворчун Кабанов. Его веснушчатое круглое лицо было необычайно сурово. Сбрасывая мешок, он говорил про себя сипловатым баском:
- Шестнадцатый, семнадцатый…
У Лутько, захватывавшего по два мешка сразу, от напряжения из носа пошла кровь. Тонкая красная струйка смачивала напудренный подбородок. Лутько размазывал кровь рукавом и торопливо подставлял спину под новые мешки.
Ленивый, медлительный Кабанов сейчас удивлял Шурцева своей подвижностью. Торопясь подхватить лишний мешок, он забегал вне очереди. Но малейшая заминка могла остановить людскую живую цепь, и Кабанова немедленно осаживали на место.
- Не сбивать очередь! В затылок!
Никто из таскавших мешки не учитывал времени, не чувствовал усталости. Шурцев не поверил, когда комиссар, подававший мешки, легонько толкнул его в плечо:
- Одиннадцатый час работаете. Ступайте в клуб, через двор налево.
Обернувшись у входа, Шурцев почувствовал нечто вроде гордости: на ступенях круто поднимавшейся наверх лестницы были сложены тысячи кирпичей-мешков.
Через двор Шурцев шел вместе с Лутько. Тот широко размахивал руками и хлопал Шурцева по плечу.
- Перенесем, сколько там? Миллион? Все перетащим… Ка-ак работают, черти!..
- Перетащим, - сказал Шурцев, вытирая пот. - Смотри, что четвертая рота делает!