Поскольку вы заметили, что Толстой принадлежит к философии жизни (слово жизнь было - в противоположность машине, в порядке критики идеализма, под влиянием биологии и по другим причинам - словом эпохи, как после Первой мировой войны факт, как в 1950-м язык, как сейчас, со скидкой на всеобщую бледность, виртуальность, так что если человек оказывался философом, он тем самым оказывался Lebensphilosoph), и поскольку Вильгельм Дильтей уже упоминался, сравним их. На пять лет младше Толстого и умерший через год после него, он только постепенно проступал как второй или первый, кто с честью и с победой выдержал философствуя волну позитивизма.
Отец Дильтея был богослов реформированной церкви. Первые его студенческие занятия были богословские в Гейдельберге и Берлине, потом философия. Экзамены сдавал по богословию и философии, учительствовал в Берлине, но не очень долго. Сила, талант, энергия - как сказать? - толстовские. Упрямая царственная небрежность. Крепкое поколение, выросшее на общеевропейском взлете середины века, обозначим начало условно 1848-м, конец запоздалой русской реформой 1861-го, после чего, после важного успевшего сформировать поколение двенадцатилетия, остывание исторической энергии. Его занятия: история христианства, философия, литература, музыка - и новые науки, биология, социология, науки о человеке, психология, физиология. Сотни обзоров литературы и эссе, "неисчерпаемая продуктивность". - В 31 год доктор, право преподавания, кафедра в Базеле в 1866-м, в Киле в 1868-м, во Вроцлаве в 1871-м. В 1882-м после Р. Лотце ("космотеория") в Берлинском университете, и там остался. Но в отличие от Толстого - спокойная академическая жизнь, полная отдача труду. - Он изобретатель термина, Geisteswissenschaften. Как бывает, пока мир усваивает нововведение, изобретатель охладевает к нему. Второй намеченный том "Введения в науки о духе" так и не появился. Его новое увлечение: психология, и именно описательная и аналитическая, в смысле - оцените пуританскую сдержанность терминов - основанная на интуиции и сим-патии, сопереживании, работа 1894 года. Опять же как часто бывает его уже последняя большая работа, Der Aufbau der geschichtlichen Welt in den Geisteswissenschaften (1910), тоже неоконченная, считается "другим Дильтеем", скажем об этом.
Педагогическая мысль. Оба этому много отдавали, но, так сказать, опять не их черта, а их эпохи: дело шло к обязательному образованию. - Национальная мысль. Как Толстой уютно себя ощущал в русском, так Дильтей в немецком (Studien zur Geschichte des deutschen Geistes). Тут им обоим повезло. Принадлежать к двум таким народам, и как раз в эпоху их роста, силы.
Толстому совершенно не повезло в одном. Он отшатывался - считал недаром совершенно пустым Гегеля - точно как Дильтей от систематики, конструкции, спокойно оставлял сложные вопросы без ответа. Дильтея долго считали просто чутким наблюдателем вещей, эстетом, но к счастью нашлись ученики и издатели, да просто коллеги, которые догадались, какая строгая феноменология вела этот ум. А Толстой? Как всё в России отстает, хорошо если не как электроника: навсегда, и изучение Толстого.
Еще одно важное сходство: Дильтей для самых близких людей оставался загадкой, "странный загадочный старик" (из одной биографии Дильтея). Так Толстой: допустим, его поняла Татьяна Сухотина-Толстая, но - сказать-то уже не могла, слова того не было.
При первом сопоставлении получается эффектная разница. Дильтей, он поправкой к свежему раннему позитивизму сердитого вундеркинда, Огюста Конта, поколением раньше, и его английского продолжателя Джона Стюарта Милля отклонил математический, статистический, метрический подход к явлениям духа. Эти явления требуют совсем другой науки. Позитивизм и социология термины Конта. Дильтей вовсе не спорил что социология должна быть позитивной наукой: всё в порядке, наступила эпоха положительной науки, с метафизикой покончено, религия стала предметом изучения, а не диктует исследователю. Но без отмены позитивности, наоборот с подчеркиванием конкретности надо приблизиться к тому, что Конт назвал социологией, общественными науками, - найти научный ключ к ним.
Заносчивость молодого позитивизма - это прежде всего у двух вундеркиндов, Огюста Конта, 1798 г. р., и Джона Стюарта Милля, на 8 лет его моложе, но вундеркинда в еще большей мере, так что несмотря на то, что он был младше, когда шестнадцатилетний Конт поступал в элитарную парижскую Политехническую школу, восьмилетний Милль уже знал в оригинале всех главных греческих и латинских авторов и ему доверили обучать других детей, - доходила до того, чтобы для всякого предмета находить естественную причину, в природе или, без различия, в области страстей, настроений, убеждений и норм. Второе поколение позитивизма, Ипполит Тэн, ровесник Толстого, Генри Бокль, уже не были натуралистическими монистами, но зато их менее односторонняя позиция уже и не могла быть такой вызывающей, не могла бы уже спровоцировать Дильтея. На нововведения Конта, автора терминов позитивные науки, социология, Дильтей ответил своим различением, которое тоже вошло в решающую терминологию образования и организации науки: различение Naturwissenschaften и Geisteswissenschaften (науки о духе, гуманитарные науки, науки о человеке, социальные науки). Только сейчас переводимое на русский "Введение в науки о духе" вышло по-французски в 1942-м, Introduction aux sciences humaines, и - оперативность западной администрации - уже 23 июля 1958-го этот термин был официально введен в название факультетов. С ним, правда, сложности.
На науки о духе нельзя прямо переносить методы естественных наук. Там законная цель дать причинное объяснение, т. е. в конечном счете редуцировать природу к первопринципам. Поступки духа даже на первый взгляд иногда объяснить нельзя. При внимательном рассмотрении ни один из них объяснить причинно, т. е. редуцировать к внеположным началам, нельзя.
Объяснить нельзя, но можно понять. "Природу мы объясняем, психическую жизнь понимаем". Заслуга Дильтея, двойная: отчетливое различение между объяснением и пониманием; и более важное: развертывание, оттачивание самого понимания до инструмента, который обеспечил бы объективность. "Самая острая потребность, которую я когда-либо ощущал, это жажда объективной истины", сказано Дильтеем к концу жизни. Объективность, Sachlichkeit, непереводимая по-русски способность не вмешиваться в суть дела - для него была то же что наука. Прибавьте к этому безусловную уверенность, что отныне и навсегда в Германии, а значит в Европе решать будет такая наука.
Важные слова. И то, как я говорю об этом, - усовершенствование понимания до научного орудия познания истины, - звучит как важная философская задача. Но одновременно мы чувствуем темное противление этому различению. Несогласие опознается сначала как русская нелюбовь к тонкостям. Преодолеем эту косность, введем дильтеевское различение?
Оно во-первых восстанавливает значение мистики, интуиции (реставрация мистики в позитивизме вообще мало оценена); во-вторых, как сказано, проясняет ее. В "Описательной психологии" (1894) Дильтей вдумывается в то, как сама жизнь в ее высшей собранности, когда она умеет достичь полноты целого, сама становится своим собственным прояснением. Снова мы чувствуем, как эти две мысли, германская и русская, проталкивались близкие друг другу к сути дела.
И еще. Мы заметили, как толстовская органика, его неверие ни во что, чего нельзя пощупать, расширяла с годами свой круг, словно его тело разрасталось. С годами после "Описательной психологии" у Дильтея понять уже мало установить сим-патическую связь с двигателями деятелей, понять уже значит включить в исторический контекст, а это значит, вы понимаете - увидеть в свете целого, в свете цели. Вопрос, который мы должны решить: в исходном опыте полноты живого цель или ее перспектива уже содержались?
Да. Удавшаяся полнота жизни своя цель. Так же у Толстого: цель жизни повышение жизни.
На явной базе этих сплошных сходств тем отчетливее несходство: почему там, где германская мысль вводит различие естественных наук и духа, русская не вводит?
Легкое простое решение, к которому я лет пятнадцать назад присоединялся, - Дильтей ошибся. Против него другая германская мысль, Ганс Георг Гадамер в "Правде и методе", тоже различение, но убийственное для Дильтея, тем более что дильтеевское понимание Гадамером безусловно принято: там, где появляется метод - и науки просто нет без метода, - правда недоступна, полностью отсутствует. Правда, истина в смысле полноты действительного бытия открыта только пониманию. Метод к ней не только не ведет, но захлопывает путь.
Как мог Дильтей этого не видеть? правоту Гадамера? - Поставить так вопрос значит ответить. Разумеется видел. Тем не менее равно узаконил метод причинного объяснения и сим-патическую интуицию? Резон, ясный для Толстого, - наука ограничивает зрение, микроскоп и телескоп уводят в дурную бесконечность и сковывают мысль, правда только в мистическом понимании, - не мог не быть ясен для Дильтея тоже. Тогда почему объяснение и понимание как два равноправных акта?
Кто прав? Решить важно. Если Дильтей, то расписание участвует в спасении и работать над ним, служить ему нужно. Если прав Толстой, то оно ни к чему и надо без оглядки целиком положиться на исходный дометрический опыт. Мы не можем жить, пока не решим этот вопрос. Если мы существа, идущие по двум колеям, то мы погибли, если не уверены в одной из них. Если мы, биологические существа, раздвоены на метрику и топику, то раздвоение - это наша органика, т. е. наше переплетение с техникой составляет наше тело, или техника сбой человечества как вида?
Как всякая дилемма, эта явно неразрешима. Кроме того, бросающееся в глаза расхождение мыслителей, при прочем сходстве, показывает только трудность того одного, к чему они пробиваются.
Если принять, что мы и должны сделать, что две мысли движутся к одному, то дилемма откроет перспективу. Мы может быть неправильно понимали науку, т. е. математику. Математика это физика, по Толстому. Мы математику так не видели.
Увидеть математику как физику - в эту сторону указывает вторая линия современной критики Дильтея, прямо противоположная гадамеровской. Его различение разваливают вот как еще подходя: область духа, открытая будто бы только пониманию, подчиняется математическим моделям, причем бессознательным, т. е. вовсе не навязанным, а органическим. Всего лучше это показала лингвистика, работая в самой стихии гуманитарности - ведь язык считается специально человеческим делом. Неосознанные жесткие структуры в языке. Много сделала структурная антропология: геометрические правила брачно-родственных отношений, тоже не математиками продиктованные, начиная с красивой парности целого человеческого существа.
Вы догадываетесь, какая открывается возможность: скажу на примере. Ребенок ценит дорожку, она заманивает его бежать по линии, прямой, косой, ломаной. Мы не видим, чтобы животных так же завораживала дорожка, они вслед своему нюху ее нарушают, по-всякому пересекают.
Из этого наблюдения мы догадываемся, что наоборот открытое пространство луга, которое тоже приводит в восторг ребенка, манит его не свободой движения, а снятостью линий. У животных наоборот пространство на открытом лугу прочерчено линиями их интересов. Так доска привлекает написанными чертежами, но вытертая тоже, своей открытостью. Ценится сцена с богатыми декорациями, расписанная, и есть театры с подчеркнутым отсутствием декораций.
Нашему существу таким образом принадлежит захваченность метрикой. Нашему существу принадлежит также захваченность отсутствием метрики, непрочерченностью линий.
Теперь важное, не упустим то, что мы едва за краешек схватили.
До сих пор, говоря о расписании, мы имели в виду схему, которая вводит биологию в колею. Например правила расстановки запятых, в русском языке вокруг однако, перед чтобы, чем. Правила движения человеческих масс, они могут без спроса до границы, но не через границу. Мы справедливо сопротивляемся им, насколько можем, и примирения здесь не будет никогда, бунт против расписания, любого, не прекратится. Грамматисты, пограничники всей энергией и страстью своего тела стоят на защите правил, границ. То ли это, что Толстой называет, математика это физика? У стража вся его физика служит геометрии: не пропустить через черту.
В свете этого, что математика встроена в наше биологическое существо, различение Дильтея между науками о природе и науками о духе не было различением, не могло быть различением! Загадочный старец говорил о двух полюсах чего-то одного. Он косноязычил. В его распоряжении не было слова такого размаха и глубины как у Толстого; вообще неясно, был ли вообще, если говорить об инструменте, у кого такой как у Толстого, в его эпоху. Россия вообще тогда была богаче всех областей мира кроме - под большим может быть, и то скорее в потенции чем в данности - может быть Северной Америки.
Общие нелепые недоразумения развеять легко. Профессиональная психология, бихевиоризм на своей широкой опытной базе, включая зоопсихологию, теперь этология, слышит в описательной (против описания собственно возражений нет) психологии Дильтея об интуиции, интроспекции и отметает как путающуюся под ногами кустарщину: вглядывание, вчувствование посадит в каждом конкретном случае, будет потерян обзор, статистика, объективность (всё будет отдано симпатии). Недоразумение здесь то, что интроспекция (интуиция, симпатия) Дильтея заняты не предметом, а наблюдателем.
Трудный ли вопрос: что происходит когда предмет изучения сам изучающий? Легкий. Трудно другое, не упустить при этом всего изучающего, не заменить реального наблюдателя в его живой полноте одним из его конструктов. Если бы Дильтей не умел вглядываться в глядящего, объективно видеть субъекта, узнавать субъекта в объекте (узнавать себя), мы бы к этому времени уже давно о нем забыли.
Наука, она то же что Sachlichkeit, для Дильтея святое дело. Почему бы тогда и не объяснительная, т. е. дедуктивная наука. В ее операциях ничего собственно плохого нет, кроме необъяснимости духа. Необъяснимости? Скажем точнее: дух объясним, но не от причин, а от целей. Есть однако и целевые причины?
Дильтей скажет: это казуистика, смотрите в суть дела. Она в том, что в факте не написана причина, она к факту добавлена. А мы хотим обойтись без этой добавки с потолка, остаться при чистом факте. Мы продолжим придирки: а ведь в самом акте выделения факта из потока уже содержится причина, а именно причина выделения. Это конечно еще не прямо причина факта, но уже рамка для ее установления. А? опять стало быть Дильтей небрежен? Или он и тут скажет, что это крохоборство, нелюбимая Аристотелем μικρολογία. Да, и добавит, что философия прячется как отшельник в лесу и на горах, что гладкой дороги к ней нет и препятствия расставляются нарочно. Смотрите в суть.
Суть в том, что предмет Geisteswissenschaften как раз этот акт высвечивания, выделения факта из потока. Такой акт не бывает без того чтобы факт высветился и сам. Еще раз, это важно: Дильтей описывает не факт, который высветился, а выступание на свет. Свет связывает в целое, что? Факт? Он в момент высвечивания стал другим, глаза уже изменились, и он успел втянуть в себя и высветившего и массу других вещей. В основе Geisteswissenschaften не явления духовной жизни, а их связь. Связь обеспечивает прежде всего просто элементарно то, что не всё исчезает в потоке, а допустим я через минуту всё еще тот же, т. е. признаю себя тем же, связал себя. А разрывы могут быть в основе Geisteswissenschaften?
Разумеется. Ведь они фиксируются как разрывы только на основе связи. Со связью ничего не делается, есть она или нет ее. Она из тех вещей, которые могут спокойно не существовать, а скорее всего так собственно в чистоте никогда и не существуют.
Чисто формально говоря: если связь не существует, то ее не удастся и определить. Тем не менее мы уверенно говорим о ней, на каком основании? На основании опыта, нашего интимного, связи или бессвязности, чаще или обычно или всегда конечно бессвязности.
Кстати маленькое упражнение. Кто надеется всё-таки определить связь, пусть начнет с определения бессвязности, связь будет ее отсутствием. Интересно посмотреть, что у вас получится.
Дальше сильный ход Дильтея. Только кажется что вне связи масса всего, целый еще не попавший в связь поток, масса неупорядоченного материала. Жизнь не комплекс а связный комплекс. Связь здесь сначала дана, так сказать раньше жизни; иначе жизни просто нет. Школа Дильтея - школа догадки об этой связи, отвыкания обращаться с материалом так, что сначала мы видим кучу вещей, и чтобы не тосковать от беспорядка вносим в них закон. Где-то, допустим, эта деятельность наверное нужна, среди свалки, на складе. Не в жизни, где свалки сколько угодно, но на упорядочении извне стоит запрет, потому что за что здесь ни возьмешься, всё, каждый факт, тем более каждый акт идут от связи и складываются из наслоения связей. Позвольте пример из нашего общего опыта: всё равно что вводить в России порядок, когда ее беспорядок создан как раз наслоением попыток упорядочения. Продолжим сравнение: упорядочение России всегда будет наталкиваться на факторы помехи, элементы не вмещающиеся в порядок будут создавать иллюзию избытка, излишнего множества. Так любое упорядочение предмета, материала извне будет иметь помехой детали, остающиеся при всех усилиях еще не учтенными.
Психология дает связь как первичную вдвойне. Как описание, т. е. начало высвечивания, она сама уже акт связи. И опять же как описание, а не схема, не конструкция, не прибавление порядка к факту (явлению), она извлекает из факта его начало, саму жизнь жизни, т. е. связь. Вы понимаете, что связь тут задает загадки. Но их можно разгадать.