Симарруны, вышедшие на палубу в предчувствии родины, взволновались и объявили, что это - сигналы! И стали читать не ведомый никому, кроме них, язык дыма:
- Наш король пожаловал вас проводить! Причаливать можно, испанцев поблизости нет…
Причалили, устроили торжественный ужин… Дрейк сказал, что урон испанцам нанесен немалый, в чем наполовину заслуга симаррунов и уж точно три четверти всего успеха - результат сложившегося к обоюдной пользе боевого братства! Симарруны были польщены такой оценкой. Дрейк спросил короля Дарьена: что тот желал бы лично для себя иметь на память от Дрейка? Оказалось, Педро Первому более всего другого хотелось заполучить на память золотую саблю Генриха Второго Французского.
- Однако у короля губа не дура! - вмиг заскучнев, буркнул негромко Дрейк. - Сабля мне и самому понравилась. Кабы не были его ребята такими отличными союзниками…
Он отдал саблю и сказал при этом:
- Прости, друг, что я невесел сейчас. Сабля эта и мне очень по сердцу. Ну что ж, дружба дороже. Еще добудем оружие не хуже, Бог даст. Зато уж знаю, что в достойных руках этот клинок!
Среди ужина вдруг появилась Сабель. К ужасу Федьки - беременная! Животик небольшой, но уже заметный… Он представил себе, что вот она потребует - и корабли англичан уйдут - а его оставят здесь, среди симаррунов. На-сов-сем.
Но случилось иное, после чего он сам себя долго стыдился, восхищаясь при этом достоинством и стойкостью духа своей темнокожей любовницы. Сабель улучила минуту, отозвала его в сторону и сказала спокойно и гордо:
- Вот видишь? Это будет твой сын. И может быть даже, такой же огненноволосый, как ты. Вообще-то у нас дети рождаются всегда черноволосыми - но я постараюсь родить… Как это ты называл на своем языке? Ри-жье-го. Я похоже сказала? Нет, я знаю, что не совсем так, но я спрашиваю: похоже?
- Очень.
- Вот видишь, я выучила все русские слова, какие ты говорил мне. Не получилась у нас любовь, как я хотела. Не судьба. Но ты приедешь хоть когда-нибудь? Поглядеть на своего сына?
- Приеду. Я не могу сказать, когда - но приеду.
- Приезжай. А кем ты хочешь, чтобы он стал? Кем мне его воспитать? Воином? Священником? Жрецом? Кем?
- Сабель, пусть станет кем сам захочет. Лишь бы вырос смелым…
(Федор замолчал. Думал. А в самом деле, каким он хочет видеть своего сына? К тому же - это ясно - тут нельзя много перечислять.)
- Твердым… Честным… А почему ты так уверена, что у нас будет сын? А если родится дочь?
- Не "у нас", а "у меня". От тебя, но не у нас. Ты же меня оставил. А что сын - я не думаю, а точно знаю. Я бабушку знающую заранее попросила - так она мне приготовила трав нужных. Так что я знаю точно, можешь не сомневаться. А сейчас я на тебя посмотрю немного (это чтобы сын на тебя похожим родился, сегодня Луна как раз для этого подходящая) - и уйду. Ну, вот и все. Прощай, любовь моя!
Когда Сабель ушла, не оборачиваясь, старый Том Муни крякнул, поцокал языком и спросил:
- Тэд, бэби этой даме ты сделал?
- Ну, я. А что? - смущенно и оттого забиячливо спросил Федор.
- Завидно, вот что. Уж больно хороша дама. Гордая. Настоящая леди. И почти белая. Ей-богу, я б на твоем месте плюнул на пиратское ремесло, взял свою долю добычи и списался на берег. А? Король англичан уважает, взял бы тебя в советники…
- Том, ты у них не жил, а я пожил, хоть и не так долго. Там трудно белому человеку ужиться, - сам удивляясь наставительности, зазвучавшей вдруг в его словах, отвечал Федор…
Подготовив корабли к дальнему переходу и распрощавшись с симаррунами, Дрейк вышел в обратный путь. У кубинских берегов, на траверсе мыса Святого Антония, встретился небольшой, тонн на сто двадцать, трехмачтовый испанский барк. Захватив его, обыскали и забрали новенькую помпу для откачки воды из трюма. И отпустили с миром перепуганных и уже прощающихся с жизнью, не говоря уж об имуществе, испанцев…
Без особых приключений пересекши Атлантику, экспедиция вернулась в Плимут 9 августа 1573 года. Было воскресенье, и город был пустынен, все в церквях на службе. И в церкви святого Эндрью, как и везде, пели псалмы. Но в церковь вбежал кто-то из портовой рвани, какая и благочестием пренебрегает, и завопил:
- Дрейк вернулся!
И молящиеся выбежали из церкви, оставив пастора в одиночестве! Плимутцы спешили увидеть своих героев. Сколько вернулось? Сорок из семидесяти трех? Ну, хвала Господу, потери не выше обычных в такого рода предприятиях! Что привезли? Ого, игра стоила свеч!
Год и два с половиной месяца были в плавании люди Дрейка. Сколько ж они добыли? Точно не было известно ни тогда, ни поныне.
Но в результате этой экспедиции Дрейк стал богатым человеком. Он смог, наконец, самолично решать, куда и когда, с какой целью и на какое время двинется. Сам планировать свои экспедиции, сам их снаряжать… Обивать пороги богатых людей больше не надо. А предложить войти в прибыльное дело, которое, вообще-то говоря, осуществится и без участия того, к кому обращаешься с таким предложением, - это ж совсем иное дело. Верно?
Никто не знает точно дня, в какой он впервые задумался о главном плавании своей жизни - плавании, до которого еще оставалось четыре долгих года и… И два с лишним месяца…
Но первый замысел сложился на пути из Вест-Индии в Плимут летом семьдесят третьего…
Глава 18
ПАРТИЯ ВОЙНЫ И ПАРТИЯ МИРА
1
Главный государственный секретарь в пору юности Дрейка и лорд-казначей (то есть, говоря по современному, премьер-министр) Вильям Сесил был во всем сторонником умеренности и разумных компромиссов. "Жизнь на том и стоит, и слава Богу, что наши желания не сбываются, а сбываются одни компромиссы меж желаниями нашими и наших врагов, - считал многомудрый сэр Вильям. - Потому что человек желает - всегда и только - неосуществимого и трудного для жизни. На Земле нельзя б было жить, сбывайся наши желания. Потому что наши желания никогда не учитывают желаний, воль да и вообще наличия других людей. Осуществление желаний - всегда война с теми, у кого были иные желания". А война, полагал мистер Сесил, - дело всегда взаимно невыгодное для обоих ее участников, разорительное и глупое средство. И в итоге войны всегда, если разобраться хорошенечко, не страшась до конца додумать каждую свою мысль, в накладе остаются даже и те, кто ее вроде бы выиграл…
- Возьмите того же Александра Македонского, сударыня, - втолковывал он одной из фрейлин, любознательной и серьезной (впрочем, говорилось все сие в присутствии Ее Величества и предназначалось для ее ушей). - Что он наделал?
Фрейлины самой начитанной из монархинь шестнадцатого столетия были достаточно образованы, чтобы одна из них без размышлений, сомнений и подсказок, а даже с некоторою обидою на то, что ее экзаменуют на слишком уж известном, ответила:
- Известно что: прославил Грецию и сделал ее великой державой древнего мира!
И поймала одобрительный взгляд королевы. Но Сесил ответил:
- Увы, мисс, все аб-со-лют-но не так! Александр увел из Греции за славой и добычей ее лучших мужчин, весь цвет молодежи страны. И половину уложил на полях сражений, а другую половину переженил на дочерях туземных князьков. Практически никто из ушедших с Александром не вернулся уж в Грецию. Завоеванных стран хватило для того, чтобы каждый солдат Александра получил поместье и хлебную должность. Греция потеряла целое поколение. Следствием был упадок нравов - не стану объяснять подробно, что значило оставить целое поколение девушек без женихов. В конечном счете походы Александра обескровили страну и привели ее к разрушению! Через полтора века то, что оставалось от великой Греции, было завоевано Римом. Александр победил не врагов Греции. Он победил Грецию! Зато его победы способствовали обновлению дряхлой Персии…
- Ничего подобного, он Персию разгромил наголову! Уж это всем известно! - возмущенная, подозревая продолжение экзамена, вскричала девица. На что Сесил добродушно и даже не без сочувствия к заблуждающейся фрейлине ответил:
- То-то и оно, что ничего подобного. Александр разрушил состарившееся, застойное, мешающее жить уже и самим персам, государство. Сами они еще двести лет терпели бы это безнадежное правление, покуда их не завоевал бы какой-нибудь Тамерлан… К этому моменту они уж не были бы способны возродиться. Но Александр расчистил Авгиевы конюшни многовекового правления. В результате через два века Риму пришлось воевать на востоке с мощными противниками: Сирией, Парфией, обновленным Ираном - и так шло до халифов, то есть куда дольше, чем Англия носит свое имя!
- Милорд Вильям, вы, кажется, хотите сказать, что доблесть опасна для судеб любой страны? - подала голос из-за книжного пюпитра королева.
- Я хочу сказать - а если удастся, то и внушить, - нечто большее: что любые крайние решения вредны и опасны. А война, возможность проявить доблесть, - именно крайнее решение всегда.
- Видимо, вы правы. Но доблесть и стойкость, мужество и храбрость, героизм и смелость - да почти все лучшие человеческие качества - порождаются войной. Разве нет?
- Нет, Ваше Величество, - твердо сказал Сесил. - Война их выявляет. И она же уничтожает тех, кто их проявил.
- Все равно, война - это так красиво! - сладко вздохнула фрейлина.
- Да, на картинке или издали.
- А вблизи?
- Вблизи? - безжалостно спросил Сесил. - А вы можете вообразить, как, пардон, пахнет поле брани на третьи сутки после блестящей победы? Особенно ежели бой был кровопролитным, а погода - жаркой?
- Фи, милорд! - неодобрительно сказала королева.
- Вот то-то и оно, что "фи". Добавьте сюда вытоптанные посевы и съеденных солдатами коров, сожженные дома и потопленные с командами корабли, взорванные плотины и изнасилованных женщин…
- Но есть же и справедливые войны…
- Войны всегда несправедливы, всегда это горе осиротелым детям и овдовевшим женам, матерям и всем.
- Но войны с захватчиками, за веру или против тирании? Еще древние мудрецы говорили о том, что народ имеет право…
- К сожалению, случается так, что войны не избежать. Но в том и состоит искусство государственного управления, чтобы не позволять красивым и, в общем-то, похвальным чувствам, а также оскорбленному самолюбию столкнуть государство в пропасть войны, мисс.
- Разумно, конечно, но - неинтересно! - дерзко заявила фрейлина. - Красоты нет в такой жизни…
- Пощадите, мисс! Если вы продолжите размышления в том же роде еще две минуты - я выйду из зала с навечно перевернутыми мозгами и буду готов под присягой утверждать, что войны есть порождение женского ума и вообще занятие чисто женское, сродни вышиванию!
С этими словами Сесил поднялся, покряхтывая, и удалился - величественно, а ничуть не смехотворно, опираясь на удобный, не украшенный ничем, посох. Посох этот был не для красоты и не для подчеркивания высокого сана, о нет! Проклятая подагра, ох! Одно утешение: эта мерзкая болезнь превращает в полуподвижных калек исключительно людей умных, и притом лишь тех из них, кто потратил молодость с толком - так, что воспоминаний - не всегда пристойных, впрочем, - достанет на несколько томов мемуаров!
2
Эти разговоры сэра Сесила представлялись Ее Величеству (да и на самом деле были, видимо, таковыми) верхом государственной мудрости. Но Вильям Сесил постоянно был в осаде. Его осаждали - и ему досаждали - пуритане, требующие немедленно объявить войну, на манер сарацинского "джихада", всем католическим государствам - и прежде всего Испании, неприлично богатой и не желающей добровольно выпустить из зубов то, что и в рот-то не вмещается, - столько там напихано всего!
Индепенденты, довольно равнодушные к внешней политике, считали, что в приличном государстве нет места назначаемому духовенству, а наипаче - епископам; епископы Же считали, что в приличном государстве не должны допускаться проповеди вроде индепендентских…
Национал-патриоты, считающие, что Англия уже сегодня - величайшая из держав, а англичане - величайшая из наций, уже сегодня или даже нет, нет, еще вчера способная и обязанная возглавить христианский мир… Вильям Сесил считал (и в этом вопросе Ее Величество твердо стояла на его стороне), что так оно и будет. Но пока Англия и англичане только в самом начале долгого, извилистого и тяжкого пути к великому будущему и, возможно, к мировому руководству. "Там мы будем, и будем обязательно, - но покуда нам туда еще ох как далеко! Мы на верной дороге, но мы только в самом начале пути!" - эти слова Ее Величества приводили Сесила в недоумение и прямо-таки священный трепет. Он знал, что королева умна, хитра, проницательна, - но как же она, венценосица, которой он имел счастие служить, сумела? Она же облекла в точные слова его заветнейшие мысли? И именно в те, которые и сам бы он выбрал?
Или ей открыто свыше нечто?
Погрязнувши в суетах каждодневности, он порою начинал думать, что Ее Величество более лукава, чем умна, и более уклончива, чем дальновидна, не столь склонна следовать мудрым советам мудрых советников, сколь склонна избегать всякой ответственности, и тому подобное. Но когда вспоминал снова эту чеканную формулу - вновь проникался убеждением, что служит государыне истинно великой, возможно даже - еще более умной, чем он.:.
И - ах! Ах, как было бы великолепно, как прекрасно было 6ы жить, если бы правительство Ее Величества Елизаветы Английской целиком состояло бы из единомышленников! Оппозиция там пускай уж состоит из кого угодно - а противостоять ей, пестрой и разобщенной, должно сплоченное правительство. Совет должен быть един во мнениях! Так нет же, ничего подобного. В самом правительстве засели и ура-патриоты, и пуритане, и испанские агенты, и черт знает кто еще, и просто идиоты, мешающие править не по злобе, не из-за идейной вражды, а по глупости…
Страна только воспрянула. Она только-только начинает становиться тем, чем ей от Господа предназначено быть, - а эти преисполненные добрых намерений крикуны хотят все и сразу! Они хотели бы, чтобы "завтра" истории совпало с "завтра" календаря. Чтобы великое будущее родной страны наступило уже при их жизни. А тысячи лучших людей страны - от Ее Величества до безыменных шкиперов, от лорд-мэра столицы до последнего вечно пьяного матроса, и лорд-казначей, и величественные - куда до них герцогам! - дельцы лондонского Сити, - работают бескорыстно, не рассчитывая видеть это. Работают, понимаете? Для величия Родины! А не просто хотят, чтобы оно было сейчас…
Подобное нетерпение можно понять и объяснить. Но нельзя, если ты политик и облеченный властью государственный деятель, это нетерпение поддерживать и, особенно, разжигать! Все же погубится спешкой! Это же все равно, что, услышав прорицание о великом будущем того же Александра Македонского, заставить Олимпиаду, мать его, пить зелья, чтобы родить на втором уже месяце… Все. равно, что гнать в бой трехлетнего ребенка - из опасения, что предначертанные тому великие победы произойдут позже смерти твоей… Нетрудно же понять, что подобные нетерпеливцы только загубили бы в зародыше величие Александра…
В долговременной перспективе национал-патриоты, пожалуй, враг наиболее опасный. Потому что их демагогию трудно опровергать. Ведь в мозгах среднего человека враз сложится образ проклятого чуждого интересам английской нации чиновника, равнодушного к Высшим Интересам Отечества. (Вот именно так - каждое слово с большой буквы - они и вещают.)
Ну а на сегодня опаснее всех воинствующие пуритане. Такие, как почтенный госсекретарь мистер Уолсингем. Не особо родовитый - так, на ступеньку-другую выше по происхождению вовсе уж безродного Сесила, повторяющий в карьере его шаги по служебной лестнице и уже опасно дышащий в затылок. Талантливый, умный (мог бы быть вовсе умнющим, если б только фанатизм глаза не застил). Увы, мыслит Уолсингем, как и многие нынче, в испанском стиле.
То есть мир как целое и место в нем своей страны, как части целого, видеть не способный. Нет для него и для таких, как он, по обе стороны линии фронта единого мира. Есть "мы", "наши" - и есть "они", "чужие". Мы - хорошие, справедливые, добрые, честные от природы, любимые дети Господа Бога и все такое прочее. Они - плохие, развращенные, жадные, воры, бандиты, лжецы, фанатики…
Вот ведь, черт его знает, умный же человек. Более того, человек, бессомненно, выдающегося ума. А как начнет дудеть в эту дуду, так и ум защелкивается. Скажите Уолсингему: "Испанцы - беспринципные фанатики!" - поддакнет и сто примеров приведет. Скажите: "Англичане - беспринципные фанатики!" - мрачно ухмыльнется в бороду и ехидно прокаркает: - "Дражайший милорд, вы же как-никак университет кончали. Поэтому не можете не понимать, что "беспринципный" и "фанатик" - понятия аб-со-лют-но несочетаемые! Принципы, исповедуемые тем или иным фанатиком, могут быть истинны или ложны, могут заслуживать порицания или поощрения, даже восхищения либо казни - но любой фанатик, по определению уже - раб своих принципов. Сказанное вами сейчас логически противоречиво - и, стало быть, с формальной точки зрения, бессмысленно. Согласны?"
Сесил прямо-таки физически ощущал при беседе, как в мозгу этого умного человека вдруг что-то происходит, едва свернешь на эту тему…
Черные - белые…
Заядлый шахматист, Уолсингем создал в кратчайшие сроки и сравнительно дешево одну из наилучших в мире (считая "миром" не один современный, а вообще все времена и все народы) разведывательную сеть, "Сикрет Интеллидженс Сервис". И вот этого-то Сесил ну никак не мог постичь!
Он сам немало лет занимался грязноватым, но необходимым делом разведки и контрразведки - и потому знал не понаслышке, что достичь успеха в этом деле могут только люди оч-чень гибкие, до беспринципности, небрезгливые. Что в этом деле часто приходится налаживать сотрудничество с людьми не двухцветного, а многоцветного, пестрого мировидения. И надо срабатываться и даже уважать таких людей, с точки зрения "чистого" протестанта вообще не имеющих прав на существование!
Потому что самый лучший агент, если почует, что хозяева его не уважают (а хороший агент, по определению, всегда чувствует точно и тонко!), перестанет хорошо работать, а при первой возможности предаст. Так каким же образом фанатик Уолсингем отыскал в себе ресурсы уважения и понимания?
Начиная думать об этом, Сесил всегда кончал тем, что сам себя ощущал перестающим понимать мир и людей, устаревшим и бесконечно усталым… Ему начинало казаться, что время, отмеренное Богом ему, давно кончилось, а он влез по ошибке в другую эпоху. В такие часы ему казалось, что видение мира в целом - такая же устарелая рухлядь, принадлежащая целиком прошлым векам, как готические соборы.
Уолсингем! Черно-белый, фанатичный Уолсингем был для него, умудренного годами и опытом, загадочен и непостижим более, чем светская львица для нецелованного юнца! Новая, небывалая доселе людская порода… Ведь это не один Уолсингем, и иные есть… Да вот юнец этот, везучий Дрейк. Тоже таков. Не придумать и названия… Широколобый фанатик, что ли? Требует крайних мер - а испанцев, попадающих в плен к нему, милует. Дружит с черномазыми - и одновременно с работорговцами Хоукинзами. Как все это в одной душе вмещается, не разрывая ее?