За столом царило неопределенно-сложное настроение. Генерал и профессор были мрачны, каждый в своем роде; отец Варсонофий, как о нем уже сообщалось выше, предпочитал помалкивать. Поддерживали беседу господин следователь и Зоя Вечеславовна. Зоя Вечеславовна задавала вопросы, Антон Николаевич, слегка краснея каждый раз и промакивая салфеткой губы перед первым словом, отвечал. Он был осведомлен, с кем имеет честь сидеть за столом, и горел желанием послушать столичную знаменитость и смущался тем, что вынужден говорить сам при такой аудитории. Впрочем, речь шла о предметах, касающихся его профессии, это облегчало его положение. Он даже отчасти блистал, был доволен собою и жизнью. И даже смертью, что дозволила ему оказаться в таком обществе.
– Ну, это теперь понятно, но что же послужило причиной этой дикой выходки? – спрашивала Зоя Вечеславовна.
– Ревность.
– Ревность?
– Да-с, и я удивлен, что вы этому удивляетесь. Разве не известны нам – хотя бы из классической литературы – примеры, когда это чувство служило причиной пролития рек крови. И "Отелло", и "Кармен".
Далее следовал рассказ о допросе, снятом с "убивца". При этом слове Афанасий Иванович криво вздохнул. Оказалось, Калистрат давно уж не доверял жене, жуткие английские ножницы появились не вдруг и не случайно, а задуманы были специально и издалека. Сначала, еще прежде ревности, появилась обида. Груша была в горничных у барыни, то есть приближена. "Ходила чисто", как говорится. А сам Калистрат только что звался буфетчик, а сам больше дрова колол да за лошадьми ходил. Чувствовал, что жене не ровня.
Нервные губы следователя воспитанно отхлебнули чаю.
– Отсюда мысль: а не отдали ли ему Грушу в жены, чтобы грех какой-то прикрыть? Баре-то сплошь и рядом со своими дворовыми любовницами так поступают.
– Но это вы хватили, господин Пинкертон, чьи тут могут быть грехи? Тихона Петровича? – неприязненно хмыкнул Афанасий Иванович.
– А я и не говорю, что был грех. Боже меня упаси от такой невежливости. Таков был ход мысли убийцы. Так вот, стал он следить за супругою и пришел к выводу, что у нее есть любовник. Полгода выслеживал – поймать не мог.
– Проще было согласиться, что такового нет, – заметила Зоя Вечеславовна.
– А у него, наоборот, копилась ярость. Ревность такая штука, что если уж заведется, то может питаться чистым воздухом, реальная пища ей и не нужна подчас.
Генерал поднял глаза на говорливого гостя и углубился задумчивыми пальцами в бакенбард.
– Ревность – грех, – ни к кому, собственно, не обращаясь, сказал отец Варсонофий.
– Согласен! – бодро крикнул Антон Николаевич. – Но вы же спрашивали меня не вообще, а о конкретном Калистрате. Так вот, он пришел к выводу, что раз преступники не ловятся, значит, они невероятно хитры. Его озарило – так он выразился.
– Не мужицкое словцо, – шепнул профессор жене, но следователь услышал.
– Согласен, согласен, и весьма. Сам удивился. Так вот, "озарило" его, что встречаются они посредством звонка, коим пользуется барыня. Любовник – а на эту роль претендент был один: дворовый молодой парень Авдей Толоконин, – прокравшись, дергает за укромно висящий шнур. Звонок звонит жена идет на свидание – а дурак муж спокоен, считая, что она у барыни.
– Неплохо придумано для дворового парня, – заметил генерал.
– Да, да, – следователь еще раз промочил чаем горло, – только теперь уж нельзя проверить, так ли оно было на самом деле. Подозреваемые мертвы. Калистрат же утверждает, что, дождавшись той ночью звонка, он оделся, достал ножницы. Сомневался некоторое время, но когда услышал второй звонок и голос барыни, понял, что прав в своих подозрениях. Вылез в окно и затаился неподалеку от дверей в конуру Авдея. Глядь-поглядь, а жена его любимая по стеночке, по стеночке крадется к этой двери. Какие тут еще нужны доказательства? Ждать, когда он ей начнет юбку, прошу за выражение, задирать?
– Что касается меня, – подал голос Афанасий Иванович, – до последнего оставался бы при спасительном сомнении.
– Для кого "спасительном"? – поинтересовался генерал и повернулся к Насте. – Хорошо бы мадерцы, что ли, бутылку, а?
После этого снова дяде Фане:
– Спасительно это сомнение для виновницы, а представьте себе, насколько оно мучительно для обманутого мужа!
– Да, – решила переменить тему Зоя Вечеславовна, – история нелепейшая. И заметьте, каковы мы все в этой ситуации. Ждали-ждали крови Афанасия Ивановича, часы крали, а получилось вон что.
– Чьей крови? – сделал профессиональную стойку господин Бобровников.
– Эта кровь вас не касается, – неожиданно резко заметила Зоя Вечеславовна.
Разговор поперхнулся. Чувствуя в себе ответственность за его поддержание, хотя бы в сугубо светской форме, Антон Николаевич ухватился взглядом за пачку газет, торчавших из кармана генеральского пиджака.
– А что вы скажете, господа, по поводу ультиматума?
Профессор, батюшка и Афанасий Иванович поглядели на следователя вопросительно: что, мол, за ультиматум?
– Я еще не просматривал сегодняшние газеты, – сказал Евгений Сергеевич.
Генерал достал из кармана пачку газетных листов и бросил на стол – угощайтесь!
– Это оскорбительный ультиматум, унижающий достоинство сербского народа. Думаю, прав обозреватель "Русского слова": ультиматум этот выработан Австро-Венгрией с полного ведома германцев.
– Вероятно, так оно и есть, но интересует – например меня – другое.
– Что же именно, господин Бобровников?
– Действия Сербии.
– Хотите, я опишу вам эти действия, – вступила в разговор Зоя Вечеславовна. Улыбаясь вступила.
– Извольте, мадам, – поклонился своей чашке следователь.
– Сербия ультиматум примет.
– Этого никак не может быть, – угрюмо заметил генерал.
– Примет, за исключением тринадцатого пункта. Допустив австрийских чиновников к следствию на своей территории, она тем самым теряет свой суверенитет. Сербия откажется от этого пункта. Но самое интересное не в этом, – Зоя Вечеславовна загадочно затянулась. Она не стала ждать, пока кто-нибудь из заинтригованных мужчин спросит: "А в чем?" – Австрию ничуть не удовлетворит это ползание на брюхе, буквально через несколько дней она объявит войну Сербскому королевству. Я убеждена, что уже в завтрашних газетах будет объявлено о мобилизации в Дунайской империи. Не удивлюсь я также, ежели выяснится, что и у нас началось нечто подобное.
– Вы известная провидица, – не скрывая насмешки, сказал генерал, – во всех почти газетах сообщено заявление господина Сазонова о том, что в случае уничтожения Австрией Сербии Россия непременно станет воевать. Такие заявления нельзя делать, не открыв подготовительных мероприятий для всеобщей мобилизации. Говорю вам это как профессиональный военный.
– Бывший профессиональный военный, – не удержалась Зоя Вечеславовна.
Василий Васильевич не нашелся сразу, что ответить, и разговором овладел Афанасий Иванович.
– А я у вас вот что хотел спросить, э…
– Антон Николаевич.
– Да? Извините. С Калистратом все ясно, как я понял. Каторга ему полагается, как он и полагал.
– Вероятнее всего.
– Но, знаете, у нас есть еще один умник.
– То есть?
– Некто Фрол, Фрол Бажов. Здоровенный такой. Плотник. Говорит, что не убивец, но убить, знаете ли, обещает.
– Кого?
– Меня, естественно. – На лице говорившего появилась страдальческая улыбка.
– Я вам рассказывал, Антон Николаевич, – прогудел батюшка.
– Ах да. – Следователь озабоченно покивал.
– И что? – потянулся к нему всем существом Афанасий Иванович. – В свете случившихся событий такие обещания особенно пугают.
– Сказать честно, я, как и отец Варсонофий, придерживаюсь того мнения, что это какое-то психическое отклонение. Тут дело врача, а не полиции. Фрол этот, как мне донесли, поведения трезвого человек, уравновешенного.
– Мне, знаете ли, все равно, какая репутация у моего будущего убийцы.
– Дя-дя Фаня, – тихо-укоризненно сказала Настя.
– При чем здесь "дядя Фаня", – сказал злобно Афанасий Иванович, – надо говорить об этом "убивце"!
– Вы же все часы в доме переколошматили, неужели не успокоились? – усмехнулся профессор.
Все засмеялись. Даже Настя, даже отец Варсонофий. Особенно сочно – генерал. Ему было приятно, что не он один находится в тяжелом положении. Только Зоя Вечеславовна не поддержала всеобщего веселья.
– Надобно вам всем заметить, что смеетесь вы зря.
– Зря?
– Да, господин генерал заштатный.
– Зоя, Зоя! – Евгений Сергеевич положил руку жене на плечо.
– Фрол Бажов действительно зарежет Афанасия Ивановича в "розовой гостиной" этого дома.
– Может быть, и когда именно это случится, скажете? – неудержимо бледнея, спросил дядя Фаня.
– Скажу.
Все заинтересованно смолкли.
– Почти ровно через четыре года. В июне, кажется.
Афанасий Иванович встал, застегнул сюртук.
– Могли бы и поточнее. Как-никак мы родственники. Должны помогать друг другу.
– Ей-богу, точнее не могу, – совершенно серьезно, почти извиняющимся тоном сказала Зоя Вечеславовна, отдалив ото рта папиросу. – Точная дата мне не будет сообщена.
Дядя Фаня вышел из-за стола, спустился по ступенькам веранды на мокрый гравий под дождь.
– Чего это он? – прошептал кто-то.
Словно в ответ на этот вопрос Афанасий Иванович подскочил на месте, выкаблучил какое-то тяжеловесное па, скорчил веранде рожу и прокричал:
– А часики-то тю-тю!
И удалился, разговаривая сам с собою. Генерал попытался разрядить создавшуюся мрачную неловкость:
– Браво, Зоя Вечеславовна. Вы можете не только судьбу Сербии предсказывать. Судя по поведению нашего милейшего кузена, ваши предсказания очень влиятельны. Торжественно посему объявляю: верю любому вашему слову касаемо будущего. Когда, вы говорите, начнется всеевропейская война?
Зоя Вечеславовна спокойно, без тени кокетства, апломба и прочих психологических мерзостей сказала:
– Двадцать восьмого, кажется, числа Австрия объявит войну сербам. Первого августа Германия – России, третьего – Россия Германии. Сначала война будет для России успешна, мы займем часть Восточной Пруссии. Потом кайзер перебросит часть войск из Франции.
– Так Франция тоже будет воевать? – как можно более игриво поинтересовался генерал.
– И Франция и Англия.
– И когда же эта война закончится?
– Через несколько лет. В восемнадцатом году.
– А кто победит?
– Франция и Англия победят Германию.
– А мы?
– А Германия нас.
Василий Васильевич откровенно засмеялся.
– Но это же нелепость! Мы союзники с Францией и Британией. Если они победят, значит и мы тоже. Элементарная логика так диктует.
– История редко подчиняется законам элементарной логики, – вступился за жену профессор.
Побарабанив удивленно по стопке газет – никак не мог понять, почему никто вместе с ним не смеется над этой курящей дурой, – Василий Васильевич попытался налить себе чаю.
– Мадера, – тихо подсказала Настя.
– Ах да. Кто-нибудь еще желает, господа? Вы, отец? Отлично.
Проглотив стакан темно-янтарного напитка и разметав привычным движением бакенбарды по щекам, генерал понял, что ему одному придется атаковать демагогический бастион, воздвигнутый этой самодовольной бабенкой. Поскольку лобовая атака не удалась, придется зайти с фланга.
– Ну, хорошо, дражайшая Зоя Вечеславовна.
– Разве я дрожу?
– Что? Ах да, я забыл, вы же словесный тоже человек. Но не это сейчас в центре. Так, в европейской войне мы разобрались, ладно. Я, видя всю вашу проницательность, обращусь с корыстной просьбой.
– Я жду.
– Хотелось бы, пользуясь обществом такого оракула, спросить о своей судьбе. Личной.
Зоя Вечеславовна извиняющимся образом вздохнула.
– Что так, дража… дорогая?
– И "дорогая" не говорите, так богатые волжские купцы обращаются к содержанкам.
Василий Васильевич прижал руки к груди:
– Каюсь.
– Про ваше личное будущее ничего сказать не могу.
– Почему? Я вам почти такой же родственник, как Афанасий Иванович.
– Дело в том, что ваше будущее никак не связано со Столешиным.
Генерал понимающе усмехнулся. Он как бы хотел сказать: "Вот, значит, для чего был разыгран весь этот спектакль с предсказаниями: чтобы лишний раз уколоть соперника в погоне за наследством".
– А ваше? А ваше будущее будет связано?
– Нет. – Зоя Вечеславовна равнодушно покачала головой. – Мы с Евгением Сергеевичем будем жить за границей после войны.
– Господа, господа, господин генерал, – опять вмешался судебный следователь, – я в ваших словах слышу нечто вроде иронии в адрес Зои Вечеславовны.
Антон Николаевич был уверен, что генерал безжалостно издевается над самоуверенной и не вполне нормальной дамой. Почему же никто не считает своим долгом вступиться за нее?!
– Не знаю, кто там кого победит, но что касается войны… Посмотрели бы вы, что происходит на станции у нас. Все словно с ума посходили. Можно сказать, что мобилизация уже в известном смысле идет.
– Да, второй день там в буфете бедокурит Аркадий Васильевич. Уймут, а он опять. То плачет, то пьет.
Генерал поморщился.
– Надо за ним послать кого-то.
– Саша ездил за ним, но он его не слушает. Драться полез, зуб выбил, – сообщила Настя.
Василий Васильевич повернулся к следователю.
– Это уже по вашей части. Некому, что ли, его связать, запереть?!
– Помилуйте, – улыбнулся Антон Николаевич, – как можно господина Столешина связать. Хоть и студента. Но, с другой стороны, если вы хотите…
– Хочу, хочу и очень хочу!
Глава восьмая
– Если вдуматься, Василий Васильевич, у вас еще более неправильное представление о будущем, чем у Зои Вечеславовны.
Евгений Сергеевич достал папиросу из коробка, оставленного на столе женою, и закурил, причем сделал это умело. В его пальцах таилась ловкость старого курильщика.
Антон Николаевич, отец Варсонофий и Саша ждали с интересом, каким образом профессор станет развивать тему. Ждал и генерал – в предвкушении того, как его антагонист будет терять свою научную репутацию на столь сомнительных путях, как рассуждения о природе времени.
– Мало того, что оно неправильное, оно еще одновременно и дикарское, детское. Только, извините, дикарь может с такой полнотой убеждения поклоняться такому примитивному идолу, как абсолютная непроницаемость будущего. И только ребенок может пребывать в полной безмятежности в связи с наличием такой веры. Не надо так торопливо краснеть, генерал. Ни в малейшей степени я не хочу вас оскорбить. И даже не мщу за ваши иронические нападки на Зою Вечеславовну. Она и так, без моего вмешательства, осталась выше ваших нападок, хотя и слегка нездорова, по-моему.
– Отчего же вы так настойчиво и определенно относитесь именно в мой адрес, герр профессор?
– Потому что вы – фигура, в наибольшей степени выражающая некую идею. Идею непроницаемости будущего. Скажем, наш уважаемый батюшка не годится на эту роль уже потому лишь, что принадлежит к организации, верховное учение которой безусловно отрицает эту непроницаемость. Не ходя далеко, можно указать хоть на "Откровение Иоанна Богослова", текст, в котором будущее описано весьма подробно. Правда, и невнятно. Прошу прощения, отец Варсонофий, ежели задел вас или Священное писание.
– Бог с вами, говорите что хотите, – усмехнулся батюшка, – ваше безбожие не моим осуждением будет наказано.
Евгений Сергеевич совершенно серьезно поклонился ему.
– Что касается нашего молодого друга…
Саша, как всегда при обращении общего внимания на его персону, покраснел.
– …то он по складу ума человек ищущий, и для него в принципе не заказаны никакие интеллектуальные пути. Хотя бы они и вели в самое будущее.
– Что же вы скажете обо мне? – спросили пунцовые губы.
– Я вас недостаточно знаю, господин Бобровников, для того, чтобы предпочесть господину генералу.
– Что ж, – Василий Васильевич плеснул себе мадеры, – пока мне нечего возразить. Но пора переходить к сути.
– Извольте! – Профессор поправил галстук и медленно погладил мертвенного цвета щеку. – Но, как вы, наверное, догадываетесь, разговор о будущем надобно начинать с разговора о прошлом. Что касается будущего, все мы примерно в равной степени уверены, что оно наступит, в отношении же прошлого средь людей большее разнообразие мнений и чувств. Прошлое для нас более недоступно, чем будущее. Нам оно явлено в виде какой-то свалки старых книг, жутко искалеченных или бездарно помпезных статуй, осыпающихся картин и особенного племени существ – стариков. Эти конные статуи стоят так, будто громадное чудо и честь – умереть. Но Бог с ним; слишком многие люди слишком много изучают то, чего, собственно, нет. Не будем присоединяться к безумцам и обманщикам, заставившим государство оплачивать их труд и считать их фантазии о несуществующем наукой.
Сидящие за столом удивленно переглядывались.
– Поговорим о том, к чему имеем личное отношение. К той части времени, в которой жили сами, лично. Наша память свидетельствует – жили. Для невнимательного или бездарно-благоговейно настроенного ума оно, время, сохраненное в памяти, – нечто непрерывное и неуклонно последовательное. Но если всмотреться в начальный кусок частного, например, моего хроноса, начинаешь сомневаться в этом. Доказательствами того, что человек жил, служат смехотворнейшие вещи: фотографические снимки и рассказы родственников. О том, насколько вторые надежны, мы скоро поговорим.
То, что принято называть сознанием, возникает в качестве "череды ярких вспышек", меж которыми лежат серые пустоты. Поскольку объяснить природу этих пустот немыслимо, вспышки эти от страха слипаются в нашем воспоминании. Необходимо немалое умственное усилие, чтобы разлепить их и на время рассмотрения хотя бы развести по соответствующим местам календаря.
Кстати, существует некий инстинкт, заставляющий людей утверждать, что они помнят себя с невероятно раннего возраста, с трех месяцев, как граф Толстой. В этом вранье содержится тот же род бравады, что и в мальчишеском желании убедить приятелей, что первая женщина была познана им чуть ли не в младенчестве. Это все наивные попытки раздвинуть границы столь ограниченной жизни.
Генерал неловким движением повалил рюмку, но профессора это не сбило.
– Но рано или поздно наступает такой момент, от которого идет сплошная память. То есть возникает странная, ничем, даже субъективным чем-нибудь не подтверждаемая уверенность, что с такого, скажем, числа я сознательно проживал каждый день и час. Возникновение этой уверенности – одна из загадок, разгадка коих приближает к тайне личности, но которые разгаданы не будут. Может быть, с этого момента "приходящая" душа поселяется в данном теле постоянно.
Но нельзя отрицать, что под микроскопом непредвзятого внимания становится очевидным, что и эта часть памяти пятниста. Состоит она из конечного количества разных по размерам, интенсивности и глубине фрагментов. Мы не отыщем ничего, что доказывало бы непрерывное, последовательное сцепление секунд, минут, часов и дней.