Вам знаком, безусловно, эффект вечеров совместного воспоминания. Скажем, встреча друзей после долгой разлуки спустя ряд лет после окончания гимназии. Вы же ловили себя на том, что три четверти "общих воспоминаний" общими отнюдь не являются. Вы рассказываете, как дрались вместе со своим другом против четверых хулиганов в городском саду и как вы заслонили вашего друга, когда тот был сбит с ног. И вдруг выясняется, что в его памяти это вы валялись на земле, а он героически вас прикрывал.
– Вы обещали что-то рассказать о родственных воспоминаниях, – сказал генерал.
– Ах это, – профессор хмыкнул. – Родственники всегда вспоминают о своих брюках и платьях, обмоченных вами в щенячьем возрасте. Родственники – это фантазирующие чудища, специализирующиеся на воспоминании того, в несуществовании чего вы тайно, но безусловно уверены. Причем фантазии эти вы по этикету должны приветствовать и даже быть за них благодарными.
– Теперь можно переходить и к будущему, – отчасти провокаторским тоном заметил отец Варсонофий.
– Извольте. – Профессор нахмурился. – Для начала замечу, что о будущем нам известно больше, чем мы привыкли думать. И вообще известного больше, чем неизвестного. Положим, что лет через пятьдесят, когда вашего покорного слуги не будет на свете (этот факт можно считать вполне известным), солнце все так же будет всходить на востоке, а садиться на западе. Год будет равняться тремстам шестидесяти пяти дням. Сила тяготения на поверхности планеты – девяти и восьми десятым "ж". Великая русская река Волга будет впадать в Каспийское море. Поверхность Евразии будет покрыта лесами, горами и пустынями. Может, только лесов станет немного меньше, чем сейчас, а пустынь побольше. Женщины будут любить мужчин, рожать от них детей и кормить этих детей грудью. В пищу повсеместно будут употребляться хлеб, мясо, молоко и вино. В ходу будут немецкий, английский, испанский, русский языки. Кроме того, китайский, японский и урду. По-прежнему будут издаваться и читаться книги Шекспира, Гете и Сервантеса и даже графа Толстого. Как вы, наверное, уже догадались, продолжать в том же духе я мог бы бесконечно, но пощажу ваше время (извините за каламбур). Так вот, при таком количестве известного – что же останется неизвестным? То, например, выйдут ли из моды шляпки такого-то фасона и от какой именно болезни и в какой момент времени умрет, например, петербургский профессор Корженевский? То есть из того ничтожнейшего факта, что мне неизвестно, какие из моих статей будут забыты прежде, а какие позже, я должен выступить на защиту сумасшедшего и ничем не доказуемого утверждения, что будущее непознаваемо?!
– Парадоксально, но несколько кокетливо, герр профессор.
– Почему же кокетливо, – тихо заметил Саша, – мне так не показалось.
Генерал надменно покосился в сторону студента, но не успел ничего возразить, рассуждение профессора продолжилось.
– Но должен честно заметить, что, несмотря на громадные успехи наук, мы еще слишком далеки от разгадки. Дело отчасти в устройстве человека как такового. Огромному большинству из нас много интереснее муравьиные обстоятельства личной судьбы, чем география материков будущего. Личный финал и все, что с ним связано, вызывает жгучий интерес, а объективная картина конца миров – почти скуку. Капля внутренней боли актуальнее океана истины. Но здесь смешно протестовать, это все равно, как если бы вода сделалась недовольна своей текучестью.
– Сие верно, – подал голос батюшка, протягивая руку за мадерою, – природа человека неизменна, ибо неизменен образ, с коего он сваян. Изменение природы человеческой и будет сигналом конца света.
Евгений Сергеевич поднял соглашающуюся руку.
– Но оставим пока теософию, поговорим о более мирских, хотя и весьма сложных вещах. За проблемой непознаваемости будущего лежит нечто более фундаментальное – проблема времени. Одна из самых главных и самых темных. Древние персы поставили время – Зерва выше своего Ахурамазды. А боги Олимпа так и вообще смертны, и нигде не отмечено, что они пытались протестовать по этому поводу. Но, как я уже заметил, оставим это. Не будем говорить о времени как о Боге, поговорим о нем как о механизме. Не важно, кто его запустил, но интересно, как он действует. Хотя бы в той части, что постижима нашим умом. На мой взгляд, мысль человеческая доселе погрязает в одной страшной ошибке. Априорно считается, что природа времени однородна. И впрямую, жестко связана с физической природой мира. Говоря упрощенно, мы привыкли считать, что время равномерно течет сквозь предметы, и это протекание несет в себе изменение предметов, старение их. Сквозь все предметы, сквозь все вещества. Знаете, что даже, скажем, углерод может постареть. Вселенная сейчас состоит из углерода, не идентичного тому, что был миллиард лет назад.
Профессор потянулся к коробку с папиросами, но коробок оказался пуст.
– Но сказано же – есть нескудеющая сила, есть и нетленная красота, – со следовательской объективностью напомнил Бобровников.
– Да, да, – вяло кивнул профессор, – я вам процитирую еще пять коробов таких идеалистических мечтаний, а батюшка напомнит, что имеется где-то и Царствие Небесное, основная привилегия жителей которого – не подвергаться действию времени.
– "Уверовавший в меня не вкусит смерти".
– Спасибо, батюшка. Но мы условились гулять вне богословских рощ, как бы они ни были цветущи и плодоносны. Останемся в жалкой пустыне нашего несовершенного мира. А мысль моя такова: природа того, о чем мы беседуем, неоднородна. По меньшей мере она двусоставная. Часть времени, его наиболее грубая, плотная, энергичная, витальная, если так можно выразиться, часть течет сквозь толщу физического мира, пронизывая все его плотности и сложности. Другая часть – я еще не придумал для нее названия – находится как бы не при деле, не участвует в общих работах по состариванию мира. Шляется неведомыми путями, валяет метафизического дурака.
– Зело, – сказал отец Варсонофий и чокнулся с генералом.
– Но что, – спросил полицейский чин, – навело вас на такие размышления и позволило сделать такие фраппирующие выводы? Должны же вы были от чего-то отталкиваться.
Профессор вздохнул.
– На фактах, в вашем понимании этого слова, держится наука прикладная. Ведь что есть критерий научный? Это опыт. То есть имеющим место, существующим признается только то, что можно воспроизвести хотя бы два раза. А вот вас, уважаемый Антон Николаевич, можно сделать во второй раз? Одним словом, если применить к вам требования современной науки, легко доказать, что вас просто-напросто нет.
– Опять парадокс! – недовольно отозвался генерал. – То есть вся наука глупа, вся и насквозь. Вот и приехали.
Профессор начал догадываться, что его высокоумные вещи воспринимаются слушателями все менее серьезно, и, чтобы не превратиться в посмешище, он решил сам придать беседе юмористическое наклонение. Что ж, заветная мысль так же неуместна средь публики, как нагота. Между тем явилась бесшумная Настя и наклонилась к уху батюшки.
– Тихону Петровичу стало хуже, господа. Я оставлю вас, – сказал тот.
Господин Бобровников уловил профессорскую иронию и принял ее на свой счет. Несмотря на это, он продолжил приступать к нему с вопросами.
– Прошу прощения, Евгений Сергеевич, но мне кажется, вы не докончили вашу мысль.
– Вы думаете? – Профессор пожал плечами.
– Конечно. Я был убежден, что вы намерены свести вместе две линии, наметившиеся в вашем рассуждении.
– Чувствуется в ваших приемах большая процессуальная практика.
– Пусть так, но, прошу вас, не отрицайте, что вы собирались перебросить мостик от предсказаний Зои Вечеславовны к вашим описаниям механизма времени. Вам просто помешали.
Генерал, просидевший большую часть разговора в обществе какой-то своей частной тоски, вдруг встал и молча удалился. Судя по всему, в направлении своего флигеля. Тем самым расчищая поле для спора. Евгений Сергеевич вздохнул вслед ему и некоторое время разглядывал сеющийся дождь, ежась в объятиях пледа.
– Просто мне расхотелось, Антон Николаевич. Почувствовал в какой-то момент, что почти полностью покинул твердую почву и отдаюсь во власть волнам слишком уж необязательного фантазирования. Роль седовласого безумца, сыплющего поэтическими пророчествами по любому поводу, – это не для меня. Нынче у нас таких пол-Петербурга.
– Но все же! – В голосе следователя появилась испуганная настойчивость, знаменитость явно срывалась с крючка. – У вас было какое-то объяснение слов вашей супруги. Вы отнюдь не показали, что считаете их абсолютной выдумкой.
– Вы правы, не считаю, хотя, казалось бы, должен. Более того, убежден: многое из того, что она говорила, сбудется. Объяснение, какого вы так домогаетесь, расплывчато, никак и ничем не доказуемо и в высшей степени не научно. Но – извольте. Придется нам на некоторое время вернуться к нашему прежнему предмету. К времени. Слишком многообразный предмет, поэтому коснусь только тех сторон, что имеют прямое отношение к нашему разговору. У большинства людей о нем, о времени, примитивное календарное представление. То есть всякий будущий год мыслится как некая граница, абсолютно гладкая и перпендикулярная нашему движению вперед. Мир равномерно ползет в будущее, и тридцать первого декабря в ноль-ноль часов и минут он полностью со всеми своими людьми, странами, машинами, звездами, с каждой песчинкой, травинкой, с каждым крохотным чувствием в этот год въезжает. Одновременно! Это и есть заблуждение. Распространенность и живучесть его колоссальны. Знаете, почему?
– Знаю, – храбро ответил следователь, – это заблуждение упрощает жизнь.
Профессор несколько замедленно, но поощрительно кивнул. И посмотрел на третьего участника беседы – Саша молча сверкал глазами за самоваром.
– Примерно так, молодой человек, примерно так. Я же утверждаю, что стена эта не так ровна, как кажется. Да что там! Она вообще отсутствует. Ее нет, границы. Будущее не ждет, как пустой идеально выметенный сарай, кареты нашего сегодняшнего мира. Будущее уже происходит, хотя нас там нет пока. Оно кипит, взрывается, орет и стонет. Мы накатываемся на него, вызывая в нем ужас предчувствий и тошнотворных ожиданий вперемешку с глупыми мечтами и жадными надеждами. В силу же того, что это процесс бурный, нестройный, от него летят случайные раскаленные капли, пылающие ошметки. Летят во все стороны. И вперед, и назад! Назад, молодой человек! Сотнями, а может, и сотнями тысяч этих плевков осыпаны наши бедные мозги. Вблизи времен, чреватых выплесками больших страстей, – а ближайшее будущее надлежит отнести именно к таковым, – град сей становится гуще. Большое количество людей подвергается воздействию этих невидимых жестов будущего. Одни ощущают неопределенное томление, тоску, другие способны превратить эти случайные сумбурные сигналы в понятные символы. Я склонен думать, что Зоя Вечеславовна принадлежит к числу подобных людей. Если хотите, она современная Кассандра.
В наступившем молчании на первый план выступил шум дождя. Но царил недолго. Профессор был не в силах остановиться.
– Но если сказать честно, у меня нет никакого способа хотя бы в ничтожной степени подтвердить ее предсказания научным образом. Взять хотя бы эту историю с милейшим Афанасием Ивановичем. Зоя Вечеславовна убеждена в правоте своих слов на его счет. Она уверена, что его зарежут через четыре года тут, в Столешине. Я ей пробовал объяснить, что это маловероятно, хотя бы потому, что Афанасий Иванович крайне редко бывает в имении, живет за границей большей частью. Или в Москве. Никакого реального отношения к здешним делам у него нет. Ведь он не Столешин, а Понизовский, всего лишь родственник Марьи Андреевны. С какой стати ему торчать здесь особенно ввиду подобного предсказания! Да он нарочно проведет весь восемнадцатый год где-нибудь на водах. Она же мне отвечает: не знаю почему, но зарежут его именно здесь, в "розовой гостиной", и зарежут именно крестьяне. Именно Фрол Бажов. Вот такова ситуация.
Профессор неопределенно и неприятно усмехнулся.
– Все факты и разумные доводы против ее предсказания, но какие-то чувства сигнализируют мне, что тем не менее все может быть. Ведь будущее уже здесь. Зде-есь. Может быть, прячется за тою занавеской или в листве мокрой яблони. Просунуло сюда свои щупальца и орудует. Глядите – самовар! Казалось бы, нет ничего проще, даже глупее. Обычный никелированный самовар. Поверхность гладкая и отражает то, что и положено, – нас с вами, Антон Николаевич. А на той стороне, что нам не видна, может быть, сию секунду корчатся какие-нибудь невиданные рожи и хохочут над нами, глупцами. Говорите, мол, говорите, мы-то ведь уже знаем, как именно вы будете пожраны.
– Здесь ничего нет, – тихо сказал Саша, сидевший с той стороны самовара.
– Будущее уже происходит, а прошлого, скорее всего, не было, – не слушая его, сформулировал профессор.
Генерал последовательно снял дождевик, калоши, пиджак, ботинки. Расстегнул пуговицы на сорочке. Снял ее. Так же поступил с брюками. Все это проделывалось в кабинете и являлось результатом тех тяжких дум, которым Василий Васильевич предавался все последние дни. И особенно часы, проведенные на веранде. История с изменой жены из не вполне доказанной превратилась постепенно в смехотворную. Но каков тогда он, генерал, если все претензии его к Галине Григорьевне ничем реальным не подкреплены?! Не дурак ли он? Очень может быть! Несправедливое моральное наказание, коему он подверг невинную (может быть – невиновную?) супругу, следует немедленно отменить. Надо доверять женщине, которую любишь! – вывел вдруг для себя формулу Василий Васильевич и чуть не прослезился от того великолепия и великодушия, что были в ней заключены.
Итак, раздевшись до нижнего белья, гипнотизируя дверь спальни (нехорошо, если Галина Григорьевна выйдет внезапно и застанет его в таком виде), прошел к бельевому шкафу. Скрипнула половица, исказив физиономию счастливого мужа. Облачение должно соответствовать высшей сути момента. Парадный мундир – вот что сейчас было бы уместно. И цветы! Василий Васильевич на мгновение растерялся, но тут в его голове мелькнула подпоручиковская мысль. На клумбе у входа.
Торопливо, однако тщательно облачился. В одном решительном броске выбежал на улицу, сорвал несколько мокрых растений и, светящийся, предстал пред дверью спальни. Изысканно постучал рукой в белой перчатке. Тою же рукой подкруглил бакенбард. За дверью молчание. А-а! – понял Василий Васильевич, – "сон, смеживший очи деве". Он снова поднял руку.
– Тихон Петрович скончался, – сказала Настя, глядя в пол.
Разговор на веранде смолк при одном ее появлении. После сказанного молчание сделалось как бы торжественным.
– Очень удачно, что вы здесь, Антон Николаевич. Надо разобрать кое-какие бумаги. Завещание и прочее.
– Отчего такая спешка? – Пунцовые губы обменялись мягкими укусами. – Удобно ли? Надобен адвокат.
– Нет-нет, не волнуйтесь, все удобно. Это просьба Марии Андреевны. Она очень вас просит вскрыть и огласить завещание немедленно. У нее какие-то свои на это причины.
Когда следователь встал, Евгений Сергеевич неуютно поежился в кресле. Его очень интересовало то, что написано в завещании, но он знал, что обнаруживать этот интерес неловко. Наследницей в конце концов является Зоя Вечеславовна, а не он. Да и вообще, меркантильные переживания плохо гармонировали с темою предшествовавшего разговора.
Никого!
В спальне было пусто.
Генерал тяжело повернул голову вправо, потом влево и прошептал одними усами:
– Где же ты?
Комната выглядела так, будто покинута была навсегда. И бесповоротно. Посреди аккуратно застеленной кровати лежало письмо. Нетрудно было догадаться, что там содержится объяснение причин бегства Галины Григорьевны. Да, всего лишь это. Ни слова, дарящего хотя бы маленькую надежду, там не было. "Я должна вас покинуть, должна!" И это все.
Пухлые пальцы медленно скомкали послание.
Следователь появился на веранде в сопровождении батюшки. Нес в руках конверт, покрытый большими сургучными кляксами. Господин Бобровников был отчасти рад, что ему досталась некая роль в здешнем семейном катаклизме, но вместе с тем немного опасался быть втянутым в какую-нибудь кляузную историю. Евгений Сергеевич выжидательно прищурился.
– Надо пригласить всех, – заметил батюшка. – Вы не сходите за генералом и Настей, юноша?
Саша готовно кивнул, но стоило ему подняться, как в глубинах дождя раздался топот копыт. И мимо веранды проскакал верхом на белом жеребце одетый в парадную форму Василий Васильевич Столешин. Даже не посмотрев в сторону гостей и родственников. Плюясь гравием, высокая и тяжелая фигура удалилась по яблоневой аллее к воротам.
– Что это такое? – спросил Евгений Сергеевич, впрочем, не рассчитывая, что ему кто-нибудь ответит.
– Ну что ж, надо хотя бы позвать Марью Андреевну, – вздохнул следователь, надламывая первую печать.
– Она осталась при Тихоне Петровиче, – ответил отец Варсонофий, – плачет. И потом, она знает содержание документа.
Антон Николаевич потряс высвобожденным из конверта листом. Воздух был так влажен, что это потряхивание не произвело характерного шума.
– Интересы Зои Вечеславовны представляете вы, Евгений Сергеевич, я правильно понимаю?
– Правильно.
– Собственно, из этого документа следует, что все права на имение и прочее имущество переходят к Афанасию Ивановичу Понизовскому. За исключением небольших сравнительно сумм, следующих Зое Вечеславовне и Василию Васильевичу Столешиным. Анастасия Ивановна остается, как и была, на иждивении… Что касается Марьи Андреевны… да что я, благоволите убедиться сами.
Профессор взял бумагу в руки и, прочитав, убедился, что Бобровников абсолютно правильно изложил суть документа. Претензии Зои Вечеславовны были более-менее удовлетворены. Но не в ущерб генералу, как ожидалось, а уделением от богатств Афанасия Ивановича, нового всему владельца. Вариант, который можно было признать в общем удовлетворительным. Но в глазах профессора загорелись чувства, ничего общего не имеющие с радостью.
Приняв обратно в свои руки бумагу, Антон Николаевич объявил, что теперь необходимо ознакомить с документом главного правообладателя.
– Где его комната?
– Третья по темному коридору. По тому, что идет налево, – сказал Саша.
Депутация тут же двинулась.
Дверь легко отворилась, и в грустном полумраке можно было различить мужскую фигуру, лежащую ничком на кровати. Волосы рассыпаны по подушке, правая рука костяшками пальцев упирается в пол. Следователь неохотно приблизился, сказал, не оборачиваясь, отцу Варсонофию, тяжело дышавшему за спиной:
– Он что, тоже мертв?
– Мертвецки пьян, – сказал одновременно каламбур и правду служитель.
Бобровников подвигал ноздрями.
– Да, действительно, коньяк.
На щеках Евгения Сергеевича появился какой-то мертвенный отлив. Саша, также оставшийся на веранде, счел необходимым спросить:
– Что с вами?
– А вы сами не поняли? – неприятным голосом отозвался тот.
– Смотря что вы имеете в виду.
Профессор сильно поморщился и поскреб ногтями бледно-сизую щеку. И оглянулся. Ему было неуютно в отсутствие жены. Тем более, что понятое сейчас им имело к ней прямейшее отношение.
– Получается, молодой человек, что она, как это ни дико, права.
– Зоя Вечеславовна?
Евгений Сергеевич сделал нетерпеливое движение холеной рукой.