Кормщик "Лисицы" Борис Николаев то осматривал скопление льдов у берега, то – льды, приближавшиеся с севера. Его густые брови были слегка нахмурены.
С "Рыбьего зуба" донесся крик. Сидорка, вооруженный махавкой, на которой болталось мочало, отмахивал приказание передовщика.
– Идти на гребках! – явственно донеслось с "Бобра".
Николаев повторил приказание. Люди засуетились. Весла вымахнули у бортов коча.
"Дежнев хочет идти быстрее, – думал Николаев. – Опасается… Может затереть, пожалуй…"
– Что-то на "Бобре" не сели за весла, – заметил Осколков, по привычке моргая левым глазом.
Двигаясь парусом и греблей, "Лисица" нагнала "Бобра". На нем был виден один Агафонов, стоявший на мостике у руля. Его черная борода блестела на солнце. С коча слышался стук молотков.
– Ерофей! Что у тебя? – крикнул Николаев.
– Вода во всех заборницах! – ответил Агафонов. – Конопатим!
– Помочь?
– Справлюсь!
– От-ста-нешь!
– До-го-ню!
"Лисица" обошла "Бобра" и последовала за "Медведем". Николаев, оглядываясь на "Бобра", видел плотную фигуру Ерофея Агафонова, спокойно стоявшего у руля. Агафонов покачивал головой, как бы разговаривая сам с собою.
– Трави, на парусе! – крикнул вдруг рулевой "Рыбьего зуба" Захаров, круто поворачивая руль.
Фомка заторопился, вытравливая снасть. Отданный парус захлопал. Коч накренился, поворачиваясь, и едва избежал столкновения со льдиной.
– Роняй парус на плотик! – приказал Дежнев. – Пойдем на гребках. Эй! На "Медведе"! Передать дальше: не отставать!
Все крупнее встречались льдины – обломки старого торосистого ледяного поля. Там вертикальные, здесь наклонные, торосы качались вокруг кочей, подобные зубам исполинского чудовища. Океан оскалил свои двухсаженные зубы, угрожая людям. Сталкиваясь между собой, они лязгали и скрежетали, угрожая дерзким мореходцам. Но люди, лавируя, отталкиваясь от торосов шестами, заставляли кочи проскальзывать меж льдинами.
– Берег в полверсте, – сообщил Афанасий Андреев, – но ближе не подойти.
Он вопросительно глянул на Дежнева.
– Будем идти на восток, – ответил Дежнев.
Андреев недоуменно смотрел на него.
– Глянь-ко вперед. На востоке небо темнее. Видишь? – пояснил Дежнев, указывая в направлении хода коча. – То знак – там вода.
– Дай бог…
– Уж дядя Семен знает… – убежденно проговорил Иван Зырянин.
Простодушное лицо Зырянина не выражало никаких сомнений. Он греб так же спокойно и старательно, как будто был на рыбалке на Унже-реке. Между тем проходы меж льдинами становились теснее. Мореходцы пробирались, отталкиваясь от льдин шестами и веслами.
– Мешает эта льдина, – процедил сквозь зубы Захаров, – не вижу впереди…
– А мы ее обойдем. Навались, мил человек, навались, – приговаривал Фомка, упираясь в багор всем телом.
Наконец "Рыбий зуб" обогнул льдину, превышавшую площадью все четыре коча вместе взятые. Большое, подобное озеру, разводье открылось перед глазами людей. Столпившиеся со всех сторон льды казались его заснеженными берегами. Искажаясь, их отражения качались в зеленой воде.
– Впереди пройма! – радостно закричал Захаров.
И точно: впереди, меж двумя огромными льдинами, образовавшими подобие ворот, виднелся узкий, слегка извилистый проход. Справа от него, на полверсты до самого берега, простиралось беспорядочное нагромождение рубца – мелкого битого льда. Слева неподвижно высились двух-трехсаженные льдины, удерживавшие напор льдов, подошедших с моря.
– Что за чудо? – спросил Бессон Астафьев, недоуменно оглядываясь на Дежнева. – Отчего льды не затрут проймы?
– Это стамухи, – ответил Дежнев.
– Стамухи?
– Видишь большие льдины, что стоят слева? Стамухами они зовутся. Они держат лед.
– Но почему они не… плывут? – смущенно улыбаясь, спросил Астафьев.
– Они на мели.
– То счастье наше!
– Ура! – закричал Сидорка.
– Погоди орать, – остановил его кочевой мастер, – посмотрим, не мелко ли там. Пройдут ли кочи?
"Медведь" также выбрался из-за тороса.
– Федя! В пройму! – крикнул Дежнев.
Оба передних коча уже входили в образованные стамухами ледяные ворота, когда из-за тороса показалась наконец "Лисица".
Борис Николаев, Осколков и другие мореходцы, с шестами в руках, в одних рубахах (кафтаны они сбросили), потные, стояли у бортов. Они запыхались, отталкиваясь от льдин и продираясь меж ними.
– Ерофей! – крикнул Николаев. – Идешь ли? Здесь пройма!
– Про-ле-за-ем! – донеслось из-за торосов.
Николаев глянул влево. Там за стамухами стоял треск, слышались громоподобные выстрелы. Там лед напирал на стамухи, льдины лезли под льдины, лопались, крошились, громоздились одна на другую.
Там Николаев увидел нечто, чего Дежнев и Попов не могли видеть из проймы, в которую они вошли. Он увидел, что лед, не имея возможности сбить крепко сидевшие на грунте стамухи, стал прорываться влево, к западу. Он двинулся к разводью, где находилась "Лисица".
– Ерофей! – снова крикнул Николаев. – Торопись! Торопись!
– А ну, раз! Еще раз! – слышались выкрики работавших людей.
– Я жду тебя, Ерофей!
– Не жди! До-го-ню! – донесся голос невидимого за торосом Агафонова.
Котляна "Лисицы" сидела с занесенными веслами. Все глаза были устремлены на Николаева.
Борис Николаев, словно завороженный, не отрывал глаз от потока льдин, выливавшегося из-за стамух. Приказа "вперед", готового сорваться с его губ, не раздавалось.
– Борис! – предостерегающе произнес Осколков.
– Да ну же, кормщик! – воскликнул кто-то из ватаги.
Николаев безмолвствовал.
Наконец нос "Бобра" высунулся из-за тороса.
– Бросай конец! – крикнул Николаев.
С "Бобра" бросили веревку.
– Вперед!
Треск ломавшегося дерева, крики обеих ватаг – и "Бобер" весь высвободился из ледяной пасти. Но как высвободился! Николаев сразу увидел, что дела "Бобра" плохи. Он так низко сидел в воде, что едва двигался.
Обе ватаги гребли что было сил, – и почти ни с места.
Тем временем "Рысь", целехонькая, выскользнула из-за торосов. Анкудиновцы, суетясь, схватились за весла. Двадцать восемь гребцов рванули веслами, и "Рысь", обгоняя "Бобра", а затем и "Лисицу", понеслась к пройме.
Лавина льда приближалась.
– Ерофей! "Бобра" не увести! – крикнул Николаев. – Бросай его!
– Подтянись! – крикнул Агафонов.
Его охотники бросились на нос и, натягивая конец, подтянулись к "Лисице".
– Все на "Лисицу!" – пробасил Агафонов.
С веслами в руках, его ватага стала перепрыгивать на "Лисицу".
– Руби конец!
– Все на весла!
"Лисица" рванулась вперед. До ледяных ворот – каких-нибудь пять-шесть сажен.
За кормой "Лисицы" раздался треск. Гребцы, лица которых были обращены назад, увидели, как схваченный в ледяные клещи "Бобер" лопнул словно орех. Две большие льдины, крутясь словно жернова, перетирали его обломки. Борис Николаев не оглянулся и не видел этого. Он смотрел вперед.
До ледяных ворот – три сажени!
В этот миг узкая, длинная льдина вырвалась из лавины и, быстро разворачиваясь, пересекла дорогу "Лисице".
– Правая, табань! – крикнул Николаев, поворачивая руль.
Нос "Лисицы" повернул вправо, и коч прижался к льдине левым бортом. Все двадцать человек, кто гребя, кто отталкиваясь от льдин баграми и веслами, делали отчаянные усилия, стремясь обойти льдину.
Николаев бросил бесполезный теперь руль и схватил шест. Переводя дух, он внезапно, может быть инстинктивно, оглянулся. Зрачки его глаз расширились, и на щеке дрогнул мускул: он увидел большую льдину, приближающуюся к правому борту коча.
Она была подобна голове носорога. Наклоненный вперед торос был ее грозным рогом. Толкаемая сзади ледяным потоком, льдина-носорог двигалась столь быстро, что гнала волну.
– Упрись! – крикнул Николаев и первым уперся шестом в льдину.
Но где там! Ни сила людей, ни прочность судна не могли противостоять страшному напору ледяного потока. Мгновение – и торос врезался в борт "Лисицы", ломая обшивку коча, словно щепки. Вода хлынула во все заборницы.
– На лед!
Нужно ли было приказывать! Люди прыгали на льдины, карабкались, кто как мог, срывались, падали, проваливались в воду. Крики людей терялись в треске ломавшегося дерева и льда.
Сам не зная как, Николаев очутился на льдине. Буря мыслей и чувств, проносившаяся в его сознании, мало отразилась на его лице. Губы его были сжаты, а большие глаза глядели невидящим взглядом.
"Аленушка, доченька моя, – думал он, – не увидеть мне тебя…"
В то же время он слышал собственный голос:
– Держись, ребята! Сейчас подойдет Дежнев!
Черные глаза Агафонова напряженно всматривались в проход за ледяными воротами. "Видят ли нас Дежнев с Поповым? – проносилось в его мыслях. – Чертова "Рысь" нас заслонила…"
Выхватив из-за пояса пистолет, он выстрелил в воздух. Звук выстрела слился с грохотом льда.
Трагедия, разыгравшаяся в пятидесяти саженях за спиной Попова, не сразу стала ему ясной. Беспокойно оглядываясь, он не видел ни "Бобра", ни "Лисицы", заслоненных анкудиновской "Рысью". За стамухами стоял такой треск и грохот, что услышать какие-либо крики или выстрелы не было возможности.
Легко пройдя до ледяных ворот, и Дежнев, и Попов не могли предполагать, что "Лисице" и "Бобру" будет труднее выйти в разводье и, тем более, пройти через него. Но вот "Рысь" стала обходить "Медведя", и Попов увидел людей, цеплявшихся за торосы, падавших, взывавших о помощи. Он увидел, как мачта "Лисицы" рухнула, сбив нескольких мореходцев.
– Дежнев! – крикнул Попов не своим голосом. – Назад! Не слышит! Котельный бой!
Вятчанин, сбив с ног плотника Федорова, бросился к медному котлу, висевшему на мачте. Схватив подвешенную тут же колотушку, он начал бить по котлу.
Резкий звон, прорываясь сквозь треск льда, разнесся по пройме.
Дежнев приказал поворачивать.
– Скорей! Навались! – кричал он гребцам.
– А ну, раз! А ну, жми! – доносилось с "Рыбьего зуба".
Тяжелые кочи двигались медленно. Они не успели пройти и двух сажен, как из-за крайней стамухи с треском и скрежетом вырвался поток льда, разом отрезавший от ледяных ворот льдины, на которых держались ватаги погибших кочей.
Ледяные ворота – в пяти саженях. Громоподобные раскаты возвестили о новом мощном сжатии. Льдины громоздились на льдины. Валы из ледяных глыб вырастали вокруг мореходцев, катились на них. Пытаясь перепрыгнуть на соседние льдины, люди скользили, срывались, падали. Словно гребень волны, верхние льдины ледяного вала опрокидывались и валились на людей. Лед окрасился кровью…
Когда "Медведь" и "Рыбий зуб", дойдя до края первой стамухи, вплотную подошли к ледяному потоку, ни одной головы не поднималось над льдинами, не было видно ни одного тела. Лишь обломок мачты с повисшим на нем обрывком паруса остался на одном из торосов.
В гробовом молчании мореходцы смотрели на алые пятна крови, видневшиеся на льдинах. Кивиль плакала, присев у мачты.
– Господи, за что наказуешь? – крестясь, прошептал Афанасий Андреев.
По его старческим щекам текли слезы. Люди поснимали шапки и крестились.
– Вот, Ивашко, из шестидесяти душ только треть нас осталась, – сказал Ефим Меркурьев Нестерову, второму покрученику Андреева.
Попов услышал его слова.
– Счастье не палка, Ефим, в руки не возьмешь, – ответил он.
Мореходцы повернули кочи. Треск, грохот, стон льда и ветра неслись со всех сторон. Стамухи трещали и качались, выдерживая чудовищный напор льдов. Суровые лица гребцов обращались то к одной стороне прохода, то к другой. Над головами мореходцев с резкими криками низко проносились белые чайки.
20. Два океана
– Сколь дивно восходящее солнце! – воскликнул Попов, увлекая жену из казенки.
Он заметно похудел за три месяца плавания, но хорошо загорел, и выражение лица стало тверже. Весь облик Попова говорил, что это уж не купеческий приказчик, а кормщик коча, мореход, землепроходец. Скрытая нравственная сила направляла этого человека. Она светилась в его взгляде, делала каждое движение волевым и точным. Человек уж не плыл по ветру, он смело шел, зная, куда идет. Ему казалось, что нет силы, способной его удержать.
– Камень красным пламенем пылает, – говорил Попов. – Смотри! А это облако над солнцем! Сколь ярки его цвета!
Смуглые щеки Кивили разрумянились. Не вполне понимая мужа, она чутьем улавливала его мысль. Она отвечала на своем языке, протягивая руки к солнцу:
– Привет тебе, тойон Юрюнг-Айыы!
– Уруй! Уайях! – подхватил старый Удима, взмахивая руками.
Покрученик Тимофей Месин, стоявший на руле, снял шапку и отер ею лоб. Не в силах удержаться, он откашлялся и проговорил сверху, с мостика:
– Чудно окрест, хозяин! Глянь-ко, льдины-то будто выкрашенные: то зелеными, то розовыми кажутся.
– А вон та, Тимоша, чистый изумруд! Камень такой есть самоцветный.
Попов и Кивиль подошли к носу коча, где возле алажки, укрывшись кухлянками, на плотике спали покрученики Филипп Александров и Терентий Назаров. Молодые люди увидели "Рыбий зуб", режущий сверкавшие на солнце волны, а за ним неотступную "Рысь". Последние дни, встревоженный дерзостью анкудиновцев, Дежнев приказал Попову идти впереди. Держась между "Медведем" и "Рысью", Дежнев и "Медведя" с глаз не выпускал и, в случае нападения Анкудинова, мог принять его удар на себя.
Попов присел на борт, всматриваясь в камень – горный кряж, тянувшийся вдоль берега. Кивиль нашла себе место за спиной Попова, на свернутом якорном канате. Некоторое время она молча посматривала то на берег, то на Попова, а затем, сначала тихо, а потом все громче, стала напевать по-якутски.
Попов слушал ее с удовольствием, но слов ее песни не понимал. Пела же она вот что:
Ты, муж мой, русский,
Песню мою слушаешь.
Коль бы я знала,
Может ли песня моя
Сердце тронуть твое,
Я без устали пела бы!
Ты уйдешь, я знаю,
Звездою блеснув,
Одну оставишь меня!
Я ж буду жить,
Вспоминая –
И я была счастлива!
Странная для русского уха мелодия этой импровизации возбуждала воображение, напоминала таежные сказки, сумрак заснеженных лесов. Но Попов уже не слышал пения жены. Его внимание было поглощено отвесным черным обрывом, заканчивающим горный кряж на востоке. Мрачный обрыв четко рисовался на фоне моря и неба. Там море кипело, там волны разбивались о скалы и пенились.
– Ну и грозен утес! – проговорил Дмитрий Вятчанин, подошедший к Попову с группой покручеников. – Что твой нос Эрри!
– А что там на камне белеет? – пробасил самый солидный из покручеников – Лука Олимпиев, ероша кулаком бороду.
– Снег, видимо, – ответил Попов. – В камне, думать надо, – трещины. В них снег и летом, должно быть, не протаивает. Но что-то не видно берега за этим черным утесом; не тот ли это Нос Необходимый, о коем нам чукчи сказывали?..
Дежнев также рассматривал грозный нос. Ватага "Рыбьего зуба" толпилась у борта.
– Вот он, Большой Каменный Нос, – говорил Дежнев. – Необходимый Нос… Так чукчи нас пугали, Михайла?
– Пугать-то пугивали, да не на пугливых напали.
– С русской стороны от носа видна будто речка, – продолжал Дежнев свои наблюдения, – что-то там движется…
– Люди! – вскричал Сухан Прокопьев, указывая на гребень хребта.
На высоте трехсот с лишним сажен на фоне побледневшего неба виднелись фигуры людей, бежавших и размахивавших руками.
– Внизу тоже люди! – воскликнул Иван Зырянин. – Э! Да у моря становище!
– Становище?.. – недоверчиво переспросил Сидорка, прищурив глаз и почесывая за ухом. – Разрази меня громом на этом месте, коль я вижу хоть одну ярангу!
– А шалаши! Открой-ка, цапля, глаза! Видишь, там, левее речки, шалаши, белыми столбами подпертые? Это ли тебе не становище?
– Это яранги? Рыбий глаз! Видал ли кто-нибудь такие яранги?
– То бочки под селедку, – высказал предположение молчавший до того Ефим Меркурьев.
– Не бочки то, а башни, – заявил Степан Сидоров.
– Что это не яранги, то ясно, – медленно заговорил Дежнев. – Яранги выше. Да и крыты они оленьими шкурами. Все ж это тоже жилье… Землянки, может статься. Эти чукчи у моря – зверобои, а не оленные. Оленьих шкур, яранги делать, у них нету.
– Шалаши или башни эти подперты белыми столбами, – размышлял вслух Афанасий Андреев, рассматривая становище. – В толк не возьму, откуда у них столбы? Лесу ведь в тундре не сыщешь…
– А видишь ли, Афанасий, – ответил Дежнев, – столбы все эти гнутые, словно ребра. Не китовыми ли ребрами подперты их шалаши?
– Эх вы, молодцы! – укоризненно проговорил Андреев, обращаясь к Зырянину и Захарову. – Приказный лучше вас доглядел!
– Ясно: кость это китовая, – смущенно подтвердил Сидорка Емельянов. – А снегу-то! Снегу-то в трещинах сколько!
– Ивашка! – вдруг крикнул Дежнев Зырянину. – Неси махавку. Отмаши Феде, чтоб взял мористее.
Зырянин старательно отмахал шестом с привязанной к нему сетью.
Попов показал рукой, что приказ принял.
– Фомка! Отвали от носа, – сказал Дежнев своему рулевому.
Тут же он увидел, что коч не удаляется от берега, и отрывисто и резко подал общую команду:
– На весла! Идти на гребках!
Люди дружно бросились к веслам.
– Сносит на скалы. Надо поберечься, – сказал Дежнев оставшемуся возле него Андрееву. – Вон и Федя гребцов посадил, углядел, значит. Умница! Люблю молодца!
В морскую пучину с высоты трехсот с лишним сажен низвергался водопад. Временами порывы ветра дробили его поток на мелкие брызги. В эти минуты в облаке водяной пыли и брызг улыбалась веселая радуга.
– Ишь ты, красота! – восторгался Астафьев, любуясь водопадом.
– Нос-то, видно, на полдень заворачивает, – заметил Дежнев.
Быстрыми шагами он подошел к рулевому Фомке и взглянул на матку.
– Мы уже не на восток, на обедник идем. Позади берега скрылись за носом. Спереди из-за носа тоже не видно берегов… Неужто?..
Волнение овладело Дежневым.
Морской горизонт расширялся с каждой минутой. Свежий ветер гнал волны с белыми гребнями. Легкие облака бежали по светло-голубому небу. Ослепляя, солнце искрилось на волнах и качавшихся на них льдинах.
"Сотня сажен – до края носа, – думал Дежнев. – Что-то за ним увидим?"
– Двадцатое сегодня, Михайла? – вдруг спросил он Захарова.
– Сентября двадцатый день, – твердо ответил тот. – Сегодня – три месяца плаванию.