С такими словами двое анкудиновцев повалились на снег, не пройдя и пяти верст. Сидорка и Зырянин, несшие Андреева на носилках, сделанных из двух рогатин, опустили ношу.
– Что мелете, головы дырявые? – начал Фомка уговаривать павших духом и силами. – Шевелите мозгами. Не пойдете, – смерть будет.
– Пусть – смерть…
Анкудиновцы принялись рыть в снегу ямы для укрытия от ветра.
– Заночуем здесь. Ужо будет видно…
– Какое "заночуем"? До ночи времени много. Давно ли день-то начался? – продолжал уговаривать Фомка. – Ночевать нам тут нечего. Идемте-ко, ребята, к стану.
Бессон Астафьев, бессильно опустив руки и голову, молча сидел подле лежавшего на спине Андреева. Вдруг Андреев пошевелился и открыл глаза:
– Фома и ты, Сидорка, и ты, Ивашко, Бессонушко, вы можете идти. Идите передом к Дежневу. Просите его о помощи.
– Пусть бы прислал он нам что-нибудь поесть, чтоб нам напитаться и к стану добрести, – сказал один из анкудиновцев.
– И парки худые прислал бы, чтобы нам обогреться, – добавил другой.
– И постеленко спальное…
– Тут уж недалече. Вы добредете, – настаивал Андреев. – Мы обождем… Иди, иди, Бессонушко.
Он поглядел на Астафьева. Как парень изменился! Изможденный, бледный человек с горестными складками у рта, разве он тот розовощекий жизнерадостный весельчак, гусляр и певец, полгода назад певший удалые песни?
– Как я пойду? – спросил Бессон глухим голосом. – Не могу я идти. Я с тобой, дядя Афанасий, останусь.
Фомка, Сидорка и Зырянин помогли остававшимся вырыть в снегу глубокую нору, поставили в ней полог и засыпали его снегом, чтобы было теплее, нарубили тальника и развели костер. Это все, что они могли сделать.
Три человека закинули пищали за спины, привязали лыжи, последний раз оглянулись на лагерь оставляемых товарищей и двинулись на восток. Временами они срубали верхушки тальника, чтобы приметить место, останавливались передохнуть и шли снова. Ночевали они в снежной норе, подобной той, что сделали для группы Андреева. У них не было полога, но снежные стены защищали от ветра, а угли костра согревали, пока не затухли.
Застывшие, все трое проснулись до рассвета. От их очага не осталось и помину. Кое-как Фомка высек огонь и развел костер. Напившись кипятку, двинулись дальше. Несчастье всегда неожиданно. Наши друзья, несмотря на терзавший их голод, шагали, исполненные надежды. Но около полудня Зырянин оступился, сбегая на лед с берега, вывихнул ногу и сломал лыжи. От сильной боли он зажмурился и повалился в снег.
Фомка с Сидоркой не сразу поняли, что случилось.
– Эх, рыбий глаз! Дай-ко я гляну, что у тебя.
– А! Не тронь! Сил нет терпеть.
– Однако ж, Ивашко, мил человек, терпи. Надо выправить. – Фомка опустился возле Зырянина на колени.
Фомка с Сидоркой долго бились над Зыряниным, измучали его, а ноги не выправили. Зырянин не мог встать. Тогда его потащили волоком. Четырехдневный голод давал себя знать. Промучившись до ночи, они одолели версты две, не больше.
Началась пурга. Берега реки скрылись. В нескольких шагах ничего не было видно. Фомка с Сидоркой, тащившие Зырянина, едва нащупали берег. Под его защитой они зарылись в снеговую нору, прижавшись друг к другу.
– Долго ли будет эта пурга, однако? – спросил Фомка.
– Когда мы шли к Анадырю, она была трое суток, – ответил Зырянин.
– Коряки сказывали, и по пять, и по семь суток пурга бывает, – напомнил Сидорка.
Некоторое время все трое молчали.
– Чего ж мы легли, милые люди? – опять заговорил Фомка. – Четверо суток не ели. Коль будем пургу трое суток пережидать, нам не жить.
– А как идти, чтоб с пути не сбиться? – спросил Сидорка.
– По краю берега будем пробираться. Тут недалече. За полсуток доберемся.
– Иди, дядя Фома. Иди, Сидорка, – тихо произнес Зырянин, – я уж тут подожду помощи.
Фомка с Сидоркой долго настаивали, чтобы идти всем вместе. Но невозможность двигаться в пургу, таща больного без нарт, была им ясна.
– Туда – полсуток, столько же – обратно, – тихо говорил Зырянин. – Вы вернетесь с помощью через сутки. А я продержусь. Огоньку бы лишь вздуть…
– Пойду поищу тальник.
Глубже нахлобучив шапку, Сидорка подался к выходу из норы.
– Обожди. Дай-ко свою веревку.
Один конец веревки Фомка привязал к поясу Сидорки, а другой оставил в своей руке.
Сидорка зажмурился, так как ледяные иглы хлестали ему в лицо, и полез на четвереньках на берег. Двигаясь в сугробах, как пловец в волнах океана, он долго ползал взад-вперед по косогору, пока наконец несколько жердей тальника не попались ему под руку. Подтягиваясь по веревке, Сидорка вернулся.
Углубив снежную нору, Фомка с Сидоркой развели костер и вскипятили воду.
– Так-то, Ивашко, мил человек, – сказал Фомка, вытерев рукавом губы, – якуты говорят: сытому и жир невкусен, а голодному и вода сладка.
Воткнув жердину тальника над снежным убежищем Зырянина, Фомка связался с Сидоркой двухсаженным ремнем. Друзья надели лыжи и простились с товарищем.
Если бы ночь и не наступила, пурга все равно не позволила бы ничего видеть и в двух шагах. Ветер валил с ног и с огромной скоростью нес сплошную массу мелкого льда и снега. Согнувшись, чтобы легче было бороться с ветром, облепленные с ног до головы снегом, Фомка с Сидоркой с трудом продвигались по реке. Они еле находили поминутно теряемый берег, помогавший им держаться верного направления.
Ни Фомка, ни Сидорка не могли потом сказать, сколько времени они шли. Во тьме средь бушевавшей метели время остановилось. Все же сознание долга и воля к жизни заставляли их упорно передвигать ноги и преодолевать пургу шаг за шагом… Как смогли они во тьме найти землянку Дежнева, удаленную от берега на несколько десятков сажен? Помог ли им инстинкт охотников, почти столь же близких природе, как близки ей звери? Дым ли очага дал им возможность опознать жилье товарищей? Как бы то ни было, но Фомка с Сидоркой добрались до Дежнева.
Пока ватага Андреева бесплодно блуждала в поисках людей, Дежнев обжился вблизи устья Анадыря. Все тринадцать человек жили в одной землянке, покрытой найденным под снегом плавником. Это жилище, напоминавшее эскимосское, имело земляные нары и очаг, топившийся без трубы, по-черному. Днем плоские льдины, вставленные в маленькие окна, пропускали немного света. Ночью землянку освещали очаг и сальник.
В эту ночь Дежнев проснулся от холода и встал подбросить в очаг топливо. Огонь быстро разгорался и осветил нары, на которых вповалку спали землепроходцы. Вой пурги слышался через дымовое отверстие. Временами ветер врывался через него в землянку. Тогда снег кружился над нарами и шипел в огне очага.
Дежнев заметил чью-то рукавицу, показавшуюся из-за старого мехового одеяла, закрывавшего вход в землянку. Рука шарила, стараясь отцепить одеяло. Дежнев поднялся и отдернул его. Метель со свистом ворвалась в землянку.
Две заиндевевшие фигуры не вошли, а ввалились в землянку и тотчас ж потянулись к огню.
– Фомка! Сидорка!
Спавшие землепроходцы пробудились и вскочили.
– Где Андреев?
– Где остальные люди?
Фомка с Сидоркой молча грелись, обшаривая вокруг глазами. Вдруг Сидорка увидел, что ему было нужно. Он попытался сорвать висевший у потолка кусок мяса. Дежнев удержал его руку.
– Сколько дней не ели?
– Пятый, – еле выдавил Сидорка.
– Обожди. Не ешьте холодного. Сейчас дадим похлебку.
– Отколе у вас мясо?
– Нерп добыли.
Разогрели нерпичью похлебку. Фомка с Сидоркой поели и лишь тогда смогли рассказать о несчастьях, постигших ватагу Андреева.
Услышав, что в нескольких часах ходьбы оставлен Зырянин, а в трех днях пути – остальные девять человек, погибавшие от голода и холода, Дежнев опечалился.
– Беды не по лесу ходят, а по людям, – молвил он. – Мешкать нечего. Идем выручать товарищей!
Двое нарт, которые дежневцы успели смастерить, были нагружены мясом, меховыми одеялами и топливом. Только больные, Ефим Меркурьев да анкудиновцы Тришка и Родька остались в землянке.
Двенадцать человек связались друг с другом ремнями. Напитавшиеся и обогревшиеся Фомка с Сидоркой зашагали во главе ватаги тем путем, какой они только что преодолели со столь большим напряжением.
Пурга нанесла высокие снежные заструги и так изменила местность, что Фомка с Сидоркой не могли ее узнать. С отчаянием они бродили взад-вперед вдоль берега, звали Зырянина, раскапывали сугробы, искали срубленные вершины тальника. Их голоса терялись в вое пурги. Тальник был погребен под высокими застругами.
Для продолжения поисков Зырянина Дежнев оставил себе троих: Сидорку, Евтюшку Материка и Захарова. Остальные землепроходцы во главе с Фомкой пошли отыскивать группу Андреева.
Фомка не нашел Андреева и его людей. Более недели бродил он по местам, казалось бы, отмеченным им и Сидоркой. Остались ли Андреев, Астафьев и семеро анкудиновцев похороненными под глубоким снегом? Нашли ли их местные жители и увезли в свои зимовья? Это осталось неизвестным. Вернее – первое, так как через полгода Дежнев нашел местных жителей – анаулов, но никаких следов группы Андреева он у них не обнаружил.
Когда отряд Фомки вернулся в зимовье, Дежнев и остальные люди были там. Зырянина так и не нашли.
10. Широким шагом
Мы оставили Михайлу Стадухина и беглых казаков на Яне осенью 1647 года.
Стадухин знал, что Студеное море не в каждом году пропускает с Яны на Индигирку. Пропустит ли оно будущим летом?
Не желая позволить Дежневу опередить себя, нетерпеливый Стадухин решил, не дожидаясь, лета, идти нартами на Индигирку, а с нее – на Колыму.
Дорогой ценой, отдавая по пяти соболей за каждую собаку и по соболю за нарты, он купил собачьи упряжки и в феврале 1648 года вышел на Индигирку с частью беглых казаков.
Перед уходом Стадухин поручил свой коч Василию Бугру.
– Лишь пройдет ледоход, лишь откроется в море заберега, идти тебе, Василий, со всеми твоими людьми на Колыму, – приказал он Бугру. – Идти вам с поспешением, – добавил Стадухин, садясь на нарты. – За леность и небрежение быть вам в великом наказании.
Сын боярский Василий Власьев скупил всех оставшихся на Яне собак, худших, чем доставшиеся Стадухину, и в марте двинулся на них на Колыму, намереваясь выйти к Средне-Колымскому зимовью. Он предпочел путь длиннее, но безопаснее.
Стадухин за семь недель дошел до Индигирки. Не слишком надеясь на своевременность прихода Бугра в Нижне-Колымский острог и зная, что там не достанешь леса для коча, Стадухин построил судно на Индигирке и много раньше Бугра и Власьева пришел на нем в Нижне-Колымский острог. Но как ни торопился Стадухин, а прибыл на Колыму месяцем позже ухода с нее кочей Дежнева. Стадухин был взбешен. Он тотчас же погнался бы за Дежневым по морю, но наскоро сшитый коч потек. Пока возились с кочем, наступил август. Начались заморозки. В море появились льды. Уж стало поздно думать о морском поиске.
Однажды в ветреный августовский день, когда рассеялись туманы, а над головой курлыкали отлетавшие журавли, Стадухин стоял у причалов, приглядываясь к двум кочам, подходившим с моря. В одном из них он признал свой коч, порученный Бугру. Торговый человек Михайла Леонтьев, стоявший у причалов рядом со Стадухиным, радостно вскричал:
– Батюшки-светы! Никак мой коч идет!
Никогда не отличавшийся солидностью фигуры, Леонтьев совсем извелся, больше года дожидаясь прихода с Лены своего коча, груженного хлебным запасом и другими товарами. Но радость Леонтьева скоро уступила тревоге. Он не видел на коче ни своего приказчика Максима Усольца, ни его покручеников. С коча сошли Василий Бугор, Артемий Солдат, Павел Кокоулин. На втором коче подошли Ерофей Киселев, одноглазый Шалам Иванов и другие беглые казаки.
– Доброго тебе здоровья, приказный! – приветствовал Бугор Стадухина. – Дошли благополучно. Шли, как ты и приказал, с великим поспешением.
– "С поспешением!" – насмешливо повторил Стадухин, не скрывавший одолевавшей его досады. – Ледостав на носу, а ты еле доволокся! Раделец мне, тоже!
– Где мои люди?! – истошным голосом возопил Леонтьев. – Где мои товары?!
Бугор удивленно посмотрел на щуплого торгового человека.
– Не Михайла ли ты Леонтьев? – степенно спросил Бугор.
– Он и есть! – нетерпеливо ответил купец.
– Так знай, добрый человек, многие твои люди богу души отдали.
– Вы убили их, разбойники!
– Эк, что сказал! Да как твой язык повернулся возвести на нас такую напраслину? – возмутился Бугор.
– Собака попусту лает, да и то дурная, – сказал Кокоулин, сплевывая.
– Да коч-то у вас мой! – вскричал Леонтьев.
– Твой коч простоял зиму в заморозе в море у Хромой речки. Мы взяли его, когда шли мимо, июля двадцатого числа, – ответил Бугор.
– И ни души на нем не было, – прибавил Артемий Солдат, круглое честное лицо которого выражало крайнее неодобрение Леонтьеву.
– А как мне знать, что не вы их порешили? – не унимался Леонтьев.
– И вот как: читай-ко эту грамотку, – сказал Бугор, достав из-за пазухи листок бумаги. – Мы нашли ее в коробе на твоем коче.
Леонтьев развернул бумагу дрожашими пальцами.
– "По-кру-ченики при-казчика Мак-сима Усольца, – начал читать Леонтьев прерывавшимся голосом, – Андрюшка Колоб, да Елфимко Мокрошуб, да Власко Козица, оцынжав и неминучую смерть ожидая, оставляем коч…" Ах, нехристи! Шкурники! – кричал Леонтьев, прервав чтение. – Оставляют коч! А товары!
– Дай-ко я прочту. Так мы скорее разберемся, – сказал Стадухин, взяв грамотку у Леонтьева.
– "…оставляем коч, хлебный запас и товары на волю божию, – читал Стадухин. – Поволокемся одними нартами на Индигирку-реку. А Максим Усолец, сам-семь, ушел на нартах для рыбной ловли в Хромую речку и не вернулся; погиб ли, не ведаем. А из покручеников, что остались здесь, в заморозе, на коче у товаров, из семи человек умерло четверо. Добрые люди, кто найдет товары, дотянуть бы вам их к зимовью. А хозяин им Михайла Леонтьев".
– Ну? Где же наша вина? – спросил Бугор, глядя в глаза Леонтьеву. – Не в том ли, что коч тебе дотянули?
– И не такие уж худые люди твои покрученики, как ты сказал, – проговорил Стадухин, отдавая бумагу торговому человеку.
Но Леонтьев не успокоился, пока не вынудил Бугра и его товарищей выдать ему долговые кабалы за хлебные запасы. Беглые казаки обязались уплатить Леонтьеву после возвращения с Анадыря шесть сороков двадцать четыре соболя. Свой коч Леонтьев отобрал.
Стадухин обосновался в старом зимовье, что стояло ниже острога на Русской протоке. Хлебные запасы Леонтьева помогли дружине перезимовать.
Весной 1649 года ледоход наделал немало бед. Лед затер и раздавил один из кочей Стадухина.
– Ледоход кончается, – сказал казакам Стадухин, сидя в землянке.
Коптивший сальник чуть освещал фигуры Бугра, Казанца, Киселева и других казаков, сидевших на лавках и нарах вокруг Стадухина.
– Чтобы и нынче не испоздать, – продолжал Стадухин, – нужно выйти в море дня через два.
– Мы готовы, – ответил Бугор. – Хоть завтра.
– "Хоть завтра"! А на чем пойдете? – спросил Стадухин, уничтожающе смерив взглядом Бугра. – Поиск будет дальний. Пойдем в места новые, неизвестные. В такой поход нельзя идти на одном коче. Второй коч надобен.
– Купим коч у торговых людишек, – предложил Ерофей Киселев, мужик хитрый и изворотливый.
– Умен ты, Ерофейка, как погляжу! – Стадухин говорил с нескрываемым раздражением. – Пока ты на печке дрых, я уж не единожды пытался купить коч. Нипочем не продают.
– Не продают? – С нарт поднялся высокий, костлявый мужчина и подошел к Стадухину.
Сальник осветил глубокие складки его лица, маленькие прищуренные глазки и сильно развитую нижнюю челюсть, заросшую рыжеватой бородой. Это был Юрий Селиверстов.
– Не продают? – повторил он с выражением глубокого презрения на наглом и грубом лице. – Плевать! Заберем коч силой! Дешевле будет.
Вокруг захохотали.
Стадухин колебался. Ему не хотелось отвечать за похищение коча. Но необходимость спешить и страх, что Дежнев опередит, решили дело. Стадухин согласился.
Оставалось выбрать, чей же коч похитить.
– У этого ощипанного гусака Михалки Леонтьева коч не из важных. Мы его знаем, – сказал Бугор.
– У Кирилки Коткина коч много лучше, – заметил Ерофей Киселев.
– Парус у него знатный, новый, – поддержал Ерофея Иван Казанец. – Вот будет рожа у этого пройдохи Коткина!
На смуглом рябом лице Казанца промелькнуло подобие улыбки.
Сказано – сделано. У беглых казаков уж был опыт кражи кочей.
Через два дня тридцать человек стадухинцев вышли в море на двух кочах. Бугор был поставлен кормщиком коча Коткина.
– Не везет нам с крадеными кочами, – сказал старик Пуляев, обращаясь к своему приятелю, одноглазому Шаламу Иванову. – На первом, щукинском, погиб Иван Редкин. Колупаевский коч отобрал Власьев. Что-то с этим будет?
– Ох, грехи! – ответил Шалам, презрительно оглядывая коч. – Не украли, так взяли, а ворами стали.
Семь суток шли кочи Стадухина, не спуская парусов. Миновали остров Айон. Остался сзади и мрачный утес – нос Эрри.
За носом встретилось множество больших плавучих льдин. На некоторых льдинах лежали моржи, и Стадухин не мог удержаться от соблазна поохотиться.
Зверобои не кололи спавших моржей, зная, что у них кожа собрана в упругие складки, не пробиваемые носками. Расставив носошников и забочешников, Бугор приказал "отпрукать" моржей. Промышленники будили моржей криком и бросали в них куски льда.
Моржи просыпались. В этот момент Селиверстов, Казанец и Баранов вонзали в зверей свое оружие.
Разъяренные звери защищались клыками и ластами. Селиверстов добил моржа, в шкуре которого уже торчало несколько носков. Второго моржа удалось убить Бугру. Остальные звери ушли в воду.
– Эй! Лед сзади! – крикнул Иван Казанец, когда распаленный охотой Бугор еще не успел выдернуть рогатины из туши зверя.
Бугор оглянулся. Огромные куски ледяного поля окружали коч.
– Все на коч! – крикнул Бугор.
Оставив убитых моржей, промышленники поспешили на коч, схватили шесты и весла. Напрягая все силы, люди пытались спасти коч.
Бугру не повезло. Льды сжали коч. Услышав треск ломавшегося дерева, люди поняли, что коч гибнет.
– Руби мачту! Парус на лед! – кричал Бугор. – Выноси оружие! Муку!
– Вот те на! – проговорил Евсей Павлов, худощавый парень с землистым цветом лица и бегающими глазами. – Шли пировать, а будем горе горевать!
– Что ни шаг, то и спотычка, – пробурчал Ерофей Киселев, завидовавший, что не он, а Бугор кормщик коча.