Язык туземца был непонятен, и русские попытались говорить по-чукотски. К удовольствию обеих сторон, они стали понимать друг друга.
– Как зовут твой народ?
– Коряки. Олутортзес.
– Где ты живешь?..
– Ильпи, близко.
– Нет ли у вас еды? Мы голодны.
Коряки разом бросились к байдаре и вытащили из нее трех тюленей. Как ни торопились коряки накормить чужеземцев, они не забыли положенных обрядов, необходимых для умилостивления духов убитых животных.
Тюленей положили в ряд на гальку. Старый кормщик Эвенкав помахал рукой над мордой каждого из них, приговаривая:
– Дыши, дыши, о хозяин! Мы не сделаем тебе зла.
Молодой коряк с толстыми черными косами, как у девушки, принес пригоршню морской воды и опрыскал ею тюленьи носы.
– Пей, пей, о хозяин! Будь нашим гостем!
Затем старик воткнул в пасти тюленей по кусочку рыбы, пробормотав над каждым тюленем:
– Ешь, ешь, о гость наш! Я все готов для тебя сделать!
Затем "гостей", то есть убитых тюленей, пригласили раздеться и быстро сняли с них шкуры.
Коряки срезали с туш большие куски сала и предложили их русским. С удивлением они рассматривали медные котлы, подвешенные землепроходцами над кострами на варилах.
– Идите к нам!
– Мы не знаем пути.
– Я покажу дорогу, – вызвался охотник с копьем, по имени Эгги.
– Они не могут идти, – сказал Дежнев, показывая на Андреева, Вахова и Родьку Григорьева.
– Мы возьмем их в байдару, – был ответ кормщика.
Коряки заторопились, снова подняли байдару и спустили ее на воду. Затем они на руках перенесли в нее Андреева, Вахова и Григорьева.
Двое коряков, Эгги и Наталхут, молодой коряк с косами, остались с русскими. Они были одеты в длинные кухлянки из тюленьих шкур. Шапки им заменяли мешицы – капюшоны, пришитые к воротникам кухлянок.
Утолив голод, землепроходцы поднялись. Коряки вывели их с прибрежной полосы в глубь гористой местности. Как оказалось, пришлось обогнуть глубокую бухту, названную позже бухтой Анастасии.
Примерно на половине дороги несколько нарт, запряженных собаками, выехали навстречу отряду. Слабых и больных усадили на нарты и увезли.
Наконец последняя группа пешеходов достигла замерзшей речки Ильпи, на берегу которой расположилось корякское селение.
Жилище оседлого коряка-зверолова, к которому подошла ватага Дежнева, имело вид земляного холма, полузасыпанного снегом. Остов жилища состоял из изогнутых жердей, нижние концы которых были врыты в землю, а верхние – привязаны к деревянному кольцу, установленному посреди крыши. Снаружи остов юрты был обложен землей и дерном.
– Ни окон, ни дверей, – почесал затылок Сидорка. – Неужто, громом их разрази, и здесь придется ползти в юрту на карачках, как у зубатых чукчей!
– Нет. Вишь, мил человек, хозяева на крышу по бревну лезут? Должно, лаз сверху…
Лаз действительно оказался сверху, как предположил Фомка. Он одновременно заменял и дверь, и трубу для выхода дыма. Вокруг лаза на крыше установлен высокий, в рост человека, воронкообразный плетень, мешавший ветру загонять дым обратно в жилище. Плетень со всех сторон поддерживался длинными жердями, врытыми в землю.
Пока дежневцы разглядывали удивительное жилище, на плетне – отражателе ветра – показалось несколько женщин и детей. Они быстро сбежали вниз по наклонному бревну с зарубками и окружили русских, бесцеремонно их разглядывая.
– Ты нас в ту юрту веди, где те, кого увезли в байдаре, – сказал Дежнев проводнику Эгги.
– Здесь. Они гости Эвенкава.
Сам Эвенкав, знакомый уж нам кормщик байдары, также вышел навстречу гостям.
– Идем в юрту, – сказал он, беря Дежнева за руку.
– Обожди. Реку Погычу знаешь?
– Пахача? Знаю.
– Куда к ней идти?
Эвенкав без колебания показал на юго-запад. Дежнев переглянулся с Михайлой Захаровым. Еще бы! Значит, вот уж две недели, как они уходят от Погычи!
– Анадырь-реку знаешь? – в тревоге продолжал спрашивать Дежнев.
– Знаю Анадырь, знаю.
– А к ней куда идти?
Эвенкав повернулся к северу и вытянул руку. Лицо Дежнева просияло.
– А мы-то с тобой, Михайло, думали, мол, Анадырь и Погыча – одна и та же река! – сказал Дежнев Захарову – А выходит, – нет. Разные реки.
– Идем мы, дядя Семен, правильно, – радостно отозвался Захаров.
– Нет в том сомнения.
Один за другим, под музыку собачьего лая, дежневцы забрались по бревну с зарубками на крышу юрты, а с нее, обхватив другое такое же бревно, сползли в юрту. Гостеприимные хозяева принимали внизу гостей на руки.
Юрта Эвенкава была хуже освещена, чем жилища эскимосов. Дневной свет едва проникал в нее. Света от очага, где горела морская трава, да одной жировой лампы было явно недостаточно.
Андреева, Вахова и Григорьева Дежнев нашел сытыми и обогретыми. Они лежали вокруг очага на шкурах и посторонились, чтобы дать место у огня прибывшим товарищам.
Татуированные женщины, суетясь, принялись наскоро выскабливать деревянное корыто, чтобы подать в нем мясо. Они опрокинули в корыто большой глиняный горшок, и пар от сваренного мяса наполнил юрту.
Старый Эвенкав вытащил из корыта большой кусок тюленьего мяса и некоторое время перебрасывал его с руки на руку, чтобы остудить. Затем Эвенкав стал откусывать от него куски и угощать гостей из своего рта. Это был обряд наивысшего радушия.
Михайла Захаров, взяв предложенный ему кусок, сделал вид, что подносит его ко рту, а сам незаметно выбросил его в угол. Зырянин последовал его примеру, но его проделка была замечена и вызвала недовольство хозяина.
Дежнев кое-как уладил недоразумение, сказав, что, по обычаю русских, так должны угощать гостей лишь молодые девушки. Нахмурившийся было хозяин улыбнулся и позвал свою дочь Чачуч, весьма миловидную девушку, и церемония продолжалась со смехом и шутками.
В юрте было так жарко, что коряки сидели полуголыми. Русские также начали разоблачаться.
Коряки оказались веселым и добродушным народом. Шутки и смех за едой не прекращались.
Над головой вокруг лаза собралась свора собак, с вожделением ощущавших запахи пищи. Они жалобно скулили и подвывали, и слюни текли из их пастей, падая то в огонь, то на людей.
Временами наверху слышался окрик, возня, собаки отпрыгивали от лаза, и, словно филин на добычу, с потолка по бревну бесшумно соскальзывала черная фигура: новый гость жаловал к хозяину.
– Ты хвастался, Сидорка, что мастак объезжать собачьи упряжки, – сказал повеселевший Бессон Астафьев.
– Ну? – насторожился Сидорка.
– Куда тебе до коряков! Вот этот Онта вез меня без остола и вожжей. Лишь крикнет: "Чех! Чех!" – собаки мигом сворачивают вправо. Крикнет: "Хак! Хак!" – собаки мчатся прямо. А коли он захочет повернуть влево…
Сидорке не суждено было услышать, что надо крикнуть собакам для левого поворота. Что-то тяжелое и мягкое обрушилось на его голову. Сидорка опрокинулся, попав головой в корыто с мясом. Туда же свалилась и белая собака, сорвавшаяся с края лаза.
Хохот гостей, визг испуганной и ошпаренной собаки и проклятия Сидорки наполнили юрту. Онта схватил собаку за загривок, поднялся по бревну до края лаза и выбросил ее на крышу. Гости заметили, что провинившееся животное не получило ни одного удара. Коряки милостиво относятся к животным и не бьют их без особой надобности. Онта со смехом спустился, вытащил из корыта кусок мяса, и обобрав собачью шерсть, отправил его в рот, аппетитно чавкая.
…Отдохнув несколько дней в Ильпи, Дежнев двинулся дальше, на реку Укэлаят. Метели на целую неделю задержали путешественников в корякском селении, расположенном на берегу глубоко врезанной в материк бухты. Теперь эта бухта носит имя Дежнева.
Прибрежные коряки-зверобои направили Дежнева к родственным им корякам-оленеводам, кочевавшим с огромными стадами оленей по необозримым пространствам от Камчатки до Анадыря.
Коряки-кочевники, не менее гостеприимные, чем их оседлые родичи-звероловы, помогли Дежневу добраться до перевала через Корякский хребет, с которого он увидел покрытую снежным покровом анадырскую низменность.
Девятого декабря 1648 года, через десять недель после гибели "Рыбьего зуба" у Олюторского мыса, Дежнев подошел к устью Анадыря. Пройдя более двух тысяч километров по горам и заснеженной тундре, он сумел не потерять ни одного человека из числа вышедших с ним от Олюторского мыса.
Одетые в лохмотья, страдавшие от цинги, обмороженные, терпевшие в пути голод и холод, двадцать пять человек стояли тесной группой на одном из холмов правого берега и молча обозревали реку, два с половиной года бывшую их мечтой, их знаменем, их надеждой.
Река оказалась широкой: до другого берега – верст пять, а то, пожалуй, и все шесть. Скованная льдом, она была покрыта толстым покровом снега. Горный хребет ненадолго показался в туманной дымке за широким плесом и скрылся за завесой из снежной пыли, поднятой ветром.
Ни одного деревца не заметили землепроходцы на заснеженных холмах, тянувшихся вдоль правого берега Анадыря. Лишь редкий жалкий тальник кое-где щетинился у реки.
"Найдем ли здесь пищу? Есть ли здесь звери и рыба? Встретим ли здесь людей? Где укроемся от стужи и метелей? Конец ли страданиям или начало новых?" – такие мысли мелькали у измученных людей.
Лица были суровы. Глаза людей глядели строго.
9. Анадырская трагедия
Дыхание Ледовитого океана пронеслось над Чукотским полуостровом и достигло Анадыря. Река мгновенно скрылась с глаз землепроходцев в туче поднятого ветром снега. Острые ледяные иглы хлестнули по лицам, заставив людей зажмуриться. Ледяной северо-восточный ветер пробрал до костей сквозь дырявые меховые одежды. Тесно сомкнувшись, люди нехотя отступили. Они спустились за холм, сбросили свои ноши и принялись разгребать снег, чтобы установить пологи.
"Мочи нет… Лягу-ка я на снег…" – думал Ефим Меркурьев, едва двигаясь. Но минуты, когда, казалось, он делал последние усилия, давно прошли, а он все работал, глядя на Зырянина, Захарова, Сидорку.
Глубокий снег раскидан, и под ним зачернела земля. Зырянин с Захаровым вбивают колья, натягивают пологи. Из-за снежной завесы выступили фигуры Нестерова и Прокопьева, срубивших где-то несколько жердей тальника.
Запылал костер. Снег зашипел в котлах, превращаясь в воду. Люди обжились, согрелись. Жизнь снова одолела смерть.
На другой день Дежнев перевел ватагу через реку на ее левый северный берег. В этом месте горы близко подступили к Анадырю. Поднявшись на береговую террасу, возвышавшуюся над рекой на несколько сажен, Дежнев остановился под высоким обрывом.
– Здесь выроем землянку, – сказал он. – Камень заслонит нас от ветра.
– А чем крыть ее? – спросил Астафьев.
– Поищем под снегом плавник. Реки выносят сверху много доброго лесу.
Астафьев с сомнением покачал головой, поглядев на прибрежные сугробы.
– А что будем есть?
– Станем рыбачить. Вырубим проруби, наладим подледную сеть.
– А черная смерть?
– Под снегом есть мороха. Наши поморы издревле лечились ею от черной смерти.
– Не верю я, чтоб выжили мы здесь без людей, – настаивал Астафьев.
Старик Андреев слушал молча, опершись на рогатину и понурив голову…
Фомка с Сидоркой пошли высматривать звериные следы. Несколько человек пешнями и топорами вырубали на реке проруби. Остальные копали землянку.
Фомка с Сидоркой вернулись ни с чем. Они видели лишь следы волков. Утром подледную сеть вытянули пустую. Молча поели оленину, полученную от коряков.
Астафьев сосредоточенно смотрел в одну точку, напряженно думая. Вдруг он поднял голову и решительно обернулся к Дежневу.
– Есть у нас две оленьих туши, – начал он, – мы съедим их за три дня, пусть – за пять. А дальше?
– Рыбы наловить не можем, – подхватил один из анкудиновцев.
– Коли останемся здесь, сдохнем не с голоду, так от черной смерти.
– Нет, приказный, надо идти вверх искать людей.
– Бог мне судья, коль я неправ, – заговорил молчавший до того Афанасий Андреев, – только и я, Семен, решил искать людей. Жаль мне Бессона. Пропадет он здесь. Цинга его сгубит.
– Все равно – смерть, дядя Семен! – возбужденно вскричал Бессон Астафьев. – Здесь – верная. В пути – может быть…
Дежнев долго молчал, обдумывал.
– Я – приказный и могу запретить вам, – начал он тихо. – Но я не сделаю этого. Потому не сделаю, что сам не ведаю, сможем ли мы здесь прокормиться. Итак, говорю вам: идите. Мово совета на это нет. Запрета – тоже. Я останусь здесь.
Всего желавших идти набралось девять человек. Семеро из них – анкудиновцы.
– Добра не будет для тебя, Афанасий, с такой ватагой, – сказал Дежнев Андрееву. – Ладно. Уважу я тебя. Дам тебе троих из моих людей. Самых лучших. На них полагайся.
Дежнев закрыл глаза, думая.
– Фома! Сидорка! Ивашко! Хотите ли проводить ватагу торгового человека Андреева?
– Как прикажешь.
– Добро. Идите. Эту службу я вам сочту за две. Без вас они пропадут зараз. Тут надо и волчий зуб, и лисий хвост. Вы и зверя промыслите, и следы кочевий сыщете. А найдете людей, – следить, чтобы им никакого насильства от анкудиновцев не было. И в том вы мне ответите.
Взяв половину оленины, полученной от коряков, и лучшие лыжи, двенадцать человек двинулись вверх по Анадырю.
На второй день пути река круто повернула к югу, чтобы затем уклониться к юго-западу. Горы северного берега отодвинулись и сменились однообразной, слегка волнистой низменностью. К южному берегу приблизился хребет Рарыткин, тянувшийся с юго-запада. Этот хребет виднелся и от лагеря Дежнева, но теперь от него отделяла только река.
Наступал вечер; путники готовились к ночлегу, подыскав удобное место среди редкого тальника. Надрывный протяжный вой, колеблясь, пронесся над замерзшей тундрой. Ему ответил из наступавших сумерек другой, третий… Путники переглянулись.
– Волки…
С этой ночи стаи волков, насчитывавшие по десяти, двадцати и более голов, постоянно тревожили путников. Сначала их только отпугивали кострами и выстрелами. Но когда был съеден последний кусок оленины, первый же убитый волк был отбит у набросившейся было на него стаи, освежеван и съеден. Несколько дней поддерживаемые мясом путники делали по двадцати пяти – тридцати верст за день. Но запасы пришли к концу, силы пали, и ватага стала проходить в день лишь десять – пятнадцать верст.
На исходе девятого дня пути ватага добралась до места, прозванного Утесчиками. Здесь отрог горного хребта Полпола вплотную подошел к правому берегу реки и тянется вдоль него верст на пятнадцать. Круто обрываясь к реке, он образует высокие глинисто-сланцевые мысы. Обрывы Утесчиков местами краснели, местами белели, обнаруживая месторождения разноцветных глин.
Заночевать под Утесчиками не удалось: не было топлива. Пришлось перейти на левый низменный берег, чтобы расположиться там среди тальника.
Остатки волчьего мяса были съедены еще накануне. На ужин, а также и на завтрак следующим утром был только кипяток.
Серым морозным и ветреным утром мрачное шествие возобновилось.
– Ох, мочи нет! – вздохнул, останавливаясь, Афанасий Андреев.
Он грузно опустился на снег и откинулся с закрытыми глазами, хрипло дыша. Последние два перехода старик едва тащился в хвосте отряда. За ним шел лишь один Иван Зырянин, которого Фомка, возглавлявший теперь ватагу, поставил замыкающим.
Бессон Астафьев, шедший в нескольких шагах впереди Андреева, оглянулся. Увидев, что старик лежит, он вернулся и сел подле него на снег.
– Кажись, доехали, – сказал он, поглядев на Андреева.
Фомка вернул ватагу, и она столпилась вокруг отставших.
– Только вышли и снова стали, – недовольно проговорил один из анкудиновцев.
– Эдак мы и вовсе не доберемся, – мрачно добавил другой, костлявый мужик с редкой рыжеватой бородой.
– А куда ты думаешь без жратвы добраться? – набросился на него Сидорка. – Головой ли вы думали, когда уходили от приказного?
– Ведь лучше хотели сделать…
– Да уж куда как лучше сделали! Не чаем ноне, где и час часовать, а бог приведет, и ночь ночевать.
– Эх, не ладно получилось!..
– Лежали бы мы теперь у огня в землянке.
– Глядишь, рыба бы попалась…
– Да, – проговорил наконец Астафьев, – у нас было меньше смысла, чем в башке у тюленя.
– В вываренной башке, скажи, – ожесточенно пропищал Сидорка.
Средь людей, почуявших обреченность, воцарилось молчание.
Андреев открыл глаза, обвел отряд мутным взором и заговорил тихим голосом:
– Ребятушки, грех на мне. Мне, старому, лучше надо было умом раскинуть и не уходить от Дежнева.
Слезы побежали по щекам Бессона Астафьева. Он бросился к ногам старика.
– Нет! – с отчаянием вскричал он. – Это я… Это из-за меня ты, дяденька Афанасий, на погибель пошел. Ах я, несчастный!
Андреев положил руку ему на голову.
– Не тужи, Бессон. Долго я прожил и много людских ошибок видывал. И до нас люди ошибались и после нас будут то же делать. Коль я умру, беда не велика: пожил я. Довольно. Твоей молодой жизни жалко. И этих людей, что наше неразумие сюда от товарищей увело, их жалко.
Слушая разговор, Фомка молчал, опершись на рогатину, и только сопел. Но тут он откашлялся и решительно начал речь:
– Добро, милые, любезные люди. Вы разумеете, что ошибка вышла. А коль человек понял ошибку, да, упорства ради, все ложным путем идет, не подобен ли он ведмедю, что на рогатину прет и сам себя на нее насаживает? Так ведь то зверь неразумный! Человек же должон так: коль понял ошибку, – исправь ее!
– Как же исправить, дядя Фома? – спросил Астафьев. – Скажи!
– Вернуться.
– Вернитесь, – сказал Андреев. – Меня же бросьте. Не дойти мне…
– Не будет того, чтобы мы кого-либо бросили. Не сможешь идти, понесем тебя.
Так на десятый день пути ватага Андреева повернула обратно. Не прошла она и сотни шагов, как Сидорка наткнулся на волчий след. Видно, зверь шел по пятам ватаги. Теперь он отступил.
– Фомка, попридержи ватагу, пока я обойду серого, – сказал Сидорка. – Я овражком пойду. Там ветер с волка на меня будет.
Сидорка скрылся в овраге. Скоро прогремел его выстрел. Ватажники радовались волку, как дети. Его разделили на мелкие доли и ели трое суток.
Движение назад было куда медленнее, чем вперед. Волки исчезли. Должно быть, они отошли к югу в поисках оленей, ушедших на зимовку. Кое-кто из ватажников отморозил ноги. Эти люди еле ковыляли. Андреева почти все время приходилось нести.
На двадцатый день скитаний ватага добралась до места, куда, уйдя от Дежнева, она дошла за три дня. Теперь на этот же переход потребовалось бы дней шесть.
– Дальше не пойду. Зароюсь здесь в снег и умру…
– И старика нести не буду, и сам не сдвинусь…