"В нашем клубе"... В чем дело? Я начинаю пользоваться этим их языком: "наш клуб, наш завод". Чепуха! В мире есть мое и есть ничье, есть я и есть никто. Все - это никто. Недавно в старой библиотеке матери раскопал томик без конца и начала. Это Ницше. Потрясающе! Многого не могу понять, но... Потрясающе!"
"Не писал больше месяца. У меня несчастье. Скоро возьмут в армию. Что же это? Я не хочу в армию! Не хочу. Я не могу подчиняться какому-нибудь сержанту!"
"Все делается, чтобы задавить личность, меня. Меня не будет, будет солдат. Что делать? Там не поднимешься над всеми, там ты в форме, а то, что я выше их мыслью, они не поймут".
"Спасибо матери, глупа, но сообразила. Отбоярился на три месяца. Отец ничего не знает, да он и не страшен, маман держит его в кулачке. О-о-о, маман - фигура! Эти глупые люди чрезвычайно практичны. Я бы сам никогда не додумался до спасительного выхода, до которого дошла она природной хитростью самки, берегущей своего детеныша. И - я согласен! Да будет так!"
"Все пропало. Ничего не понимаю, не соображаю. Как это произошло? Все рухнуло. Что ж это?!! Почему?!! Какие-то комиссии, повестки, люди!.. Я солдат. Нет, не то - меня нет! Есть сержант, как его здесь называют, - командир отделения, мой господин, да, да, господин, потому что он мне приказывает и я вынужден подчиняться".
Дальше в дневнике Куркишкина шло несколько пустых страниц. Последние два листочка он снова заполнил:
"Я идиот! Я глупец! Я ничтожество! Бояться сержанта! Ха-ха! Командир отделения - ангел по сравнению с теми, кем он командует. Это чудовища. Мне страшно. Ни один не делает ничего без ведома других. Меня ужасает эта их железная спаянность! Для меня теперь все человеческое осталось по ту сторону. Здесь только одна сила - сила механизма. Это называется армией, а они еще называют коллективом. Что я против них? Ноль, но я не хочу быть нолем, я хочу быть выше их. Я. Что делать?"
"Я сойду с ума от своих мыслей. Они меня разбирали всем отделением. Меня! Скоты! Им не нравится, что я их ни в грош не ставлю, им не нравится мое поведение. Я знаю, что они смотрят, как я ем, сплю, хожу по естественным надобностям. Глядят все вместе и говорят, что это ради моей же пользы. И они не так глупы, как я думал: У меня и раньше были такие минуты, когда я не хотел никого видеть. Но тогда, дома, я выгонял мать из комнаты. А что делать здесь, в стаде? Мне никуда не уйти от их глаз, а они даже могут меня жалеть. Меня! Хамы! На учениях они, обманывая старшину, берут часть моих заданий на себя. Они уверены, что я еще не постиг теории, - я, постигший Ницше. Хохочу над ними в душе и позволяю делать пустопорожнюю работу за себя этим коровам из стада. Трудитесь, трудитесь мышцами, раз не можете головой, а я не хочу работать!"
"Два месяца не писал, "учился". Смешно! Меня учили устройству мин. Меня! Зачем мне это? Меня будут посылать разряжать мины на минных полях, оставшихся после войны? Две какие-то деревенские дуры подорвались на этих минах в соседнем лесу. Не-ет, не выйдет! Сами, мои милые, сами. Кто не хочет умирать, тот страхует себя сам. Нет, нет, не хочу! Не хочу! Меня может не стать! Подумать только, из-за кого? Из-за каких-то баб, которым не хочется ходить в лесу, где мины. Так не ходите! Не ходите!
Я так много думаю об этих деревенских, из-за которых я должен буду рисковать жизнью, что стал их даже ненавидеть. А что там ненавидеть? Раньше бы я их просто презирал".
"Хо-хо. Еще одна деревенщина подорвалась. Говорят, из города вызвали опытных саперов. А дальше? Через год? Тогда пошлют и меня - мин еще хватит!"
И короткая строчка:
"Нет! Больше не хочу. Завтра с утра!"
Когда командиру дивизии принесли рапорт о солдате Викторе Куркишкине, задержанном патрулем за длительную самовольную отлучку, и обнаруженный у него в кармане личный дневник, командир, внимательно прочитав все, долго сидел неподвижно.
Его страшное на вид, обезображенное в войну взрывом фашистской мины лицо, казалось, не выражало никаких мыслей - маска изуродованного человека. Потом он достал из бумажника фотографию друга, погибшего от той же мины, которая его изуродовала, и, посмотрев на нее, спрятал. Даже теперь лишь несколько синих жилок набухло на висках командира дивизии да буро-красные пятна ожогов побурели еще больше.
"Самовольная отлучка... Нет, тут не просто распущенность. В сущности, его дневник - подлая философия предателя". Командир пододвинул к себе рапорт и написал на уголке четким почерком: "Судить".
ДЕЛО С ПОЩЕЧИНОЙ
Следующая встреча нашего штаба с Валерием Чесноковым и Люсей Чиженюк произошла при довольно печальных обстоятельствах. Мы хотели снова поговорить с ними о "стилях и модах", как обещали при первом знакомстве. Отложили же этот по всей вероятности долгий разговор на конец вечера только потому, что сразу пришлось заняться неотложными делами.
В комнату штаба ввели чуть пошатывающегося, не очень молодого флотского офицера в парадном, шитом золотом мундире, с кортиком.
- Пьяный и приставал к девушкам, - по-военному вытянувшись, доложил командир группы комсомольского патруля.
- Это не в нашей компетенции, - объяснил я, - сейчас вызовем военный патруль.
- М-м-м, протестую, - вдруг замычал моряк, уставившись на меня выпуклыми бычьими глазами, - на каком основании меня задержали?
- Вы пьяны, - объяснил я, - сейчас за вами приедут.
- 3-за мной?
Разговор в таком духе продолжался минут пятнадцать. Наконец приехал патруль из военной комендатуры.
- Не в нашей компетенции, - также объявили они, поговорив с офицером в отдельной комнате, - он гражданский.
- Как гражданский?
- Вот его паспорт.
Мнимый офицер сидел, покачиваясь и старательно пытаясь мыслить. Пришлось вызвать милицию. На следующий день в отделении выяснилось, что "моряк" работает... банщиком. На вопрос изумленных милиционеров, что же его заставило надеть форму морского офицера, он подробно и на этот раз довольно связно объяснил, что ему уже тридцать восемь лет. На голове "от влажности атмосферы при исполнении служебных обязанностей с недавних пор выросла большая лысина", и поэтому девушки не желают с ним танцевать западноевропейские танцы. Форма же придает "самостоятельность" и "заставляет девушек кидаться".
Посмеявшись над стареющим ловеласом, милиционеры оштрафовали его за нарушение закона о ношении воинской формы и привлекли к ответственности за хранение холодного оружия.
Возможно, об этом банщике в морской форме не стоило бы и рассказывать, но в процессе допроса всплыла одна деталь, имеющая непосредственное отношение к происшедшим ранее событиям.
Во время разговора со следователем "моряк" признался, что приобрел офицерский мундир и погоны у гражданина, который по знакомству продает самые различные вещи. Квартира гражданина находилась рядом с тем двором, где был ранен Яша Забелин.
Совпадение показалось странным. Не туда ли направлялись преступники сдавать "ахчу" и "шмутки"? Злополучного банщика познакомил с человеком, продавшим ему морскую форму, какой-то стиляга Ромочка. На вопрос, как выглядел Ромочка, банщик ответил, что "естество наружностей этого стиляги исчезло из головы". Смешно, но слово "стиляга" "моряк" произнес с нескрываемым презрением.
За квартирой подозрительного продавца было установлено наблюдение.
Следующие два посетителя штаба также имели некоторое, правда очень косвенное, отношение к делам шайки Хромого.
Когда патруль привел их в штаб, даже мы, повидавшие уже кое-что, остолбенели. Перед нами стояли два человека: один, судя по внешности, из начала девятнадцатого столетия, другая - из современного западноевропейского кабака. У парня на длинных, почти до плеч, смазанных каким-то маслом волосах был надет... самый настоящий цилиндр. Похожие на две толстые колбаски бакенбарды обрамляли худенькое лицо с влажным носиком и полуоткрытым из-за хронического насморка ртом. На парне было нечто вроде фрака с длинными фалдами и брюки со штрипками. В левой руке, унизанной дешевыми колечками со стеклышками, он держал трость с набалдашником.
На девушке была очень короткая белая трикотажная юбка и блестящая черная атласная блузка с напуском сантиметров на десять ниже талии. Юбка кончалась намного выше колен. Пунцово-красные серьги в ушах и разлапистый проволочный паук на груди дополняли ее туалет. Толстый слой пудры придавал лицу неподвижное выражение маски.
- Фу ты, - даже вскочил со стула Костя Лепилин, на днях утвержденный заместителем начальника штаба вместо Болтова, - прямо с ног валят, ну и монстры!
Но через полчаса мы уже самым искренним образом жалели этих "монстров". Истории их были стереотипны. Оба окончили всего по четыре класса. Оба не захотели учиться дальше и стали разнорабочими. Оба, не будучи знакомы друг с другом, пришли к одному и тому же финишу.
Начался разговор. И лишь после того как они убедились в нашем дружеском отношении к ним, были поведаны несложные причины этого маскарада.
- Мне было обидно, - рассказывала девушка, - зарабатываю я хорошо, сама вроде не урод и одеваюсь чисто, а на танцах никто не приглашает. Вот я и стала думать, в чем дело? Другие девочки хуже одеты, да стильно. Их и приглашают.
- А где вы работаете?
- На фабрике "Искра".
Я посмотрел на Нину. Она покраснела, закусила губу.
Парень работал сортировщиком овощей на московской товарной.
- Как ты додумался именно до такого костюма?
- Валерка такой есть, Чесноков. Все высмеивал меня - "брюки простые". Вот я и решил доказать, чего ему и не снилось.
- Действительно, не снилось, - не выдержала Нина, - тебе и самому-то, наверное, раньше такое не снилось.
Парень через силу улыбнулся.
- Хотел первым быть.
- Первым надо быть в учебе и труде, тогда и заметен будешь, - произнес я банальную фразу. Но странно, в этот момент мои слова никому не показались банальными.
- Вот что, ребята, - Костя решительно отодвинул стул и шагнул к двери, - пошли разыщем этих местных "законодателей мод" Чеснокова и... как ее, Чиженюк. Пора с них потребовать ответ. Как, Валентин?
- Давай, - согласился я. - Только без шуточек, слышите? Чинно, благородно.
- Есть!
Но отыскивать Валерия не понадобилось. Дверь рывком распахнулась, и легкий на помине Чесноков собственной персоной, прошлепав по полу ярко-желтыми заграничными полуботинками, буквально вылетел на середину комнаты.
- Я тебе покажу драться! - раздался за дверьми чей-то суровый голос.
Затем дверь затрещала, нечаянно задетая мощным плечом, и в комнату вошел толстый сердитый парень.
- Я тебе покажу драться, - повторил он, показывая мгновенно съежившемуся Валерию огромный, похожий на продолговатую дыню кулак. - Как дам вот по затылку!
- Спокойнее, товарищ, - вмешался я, - кто вы такой?
- Я? - Парень удивленно заморгал глазами. - Как кто? Человек! А вот этот прохвост только что ударил девушку. Понимаете? А вы кто такие? - вдруг набросился он на меня. - Поставили вас порядок наводить, патруль называется! Девушек бьют, а вы сидите тут, покуриваете. Другие за вас работать должны, что ли?
- А вы бы, товарищ, не беспокоились, если уж вам так трудно.
- Вот это здорово! - Толстяк неожиданно рассмеялся. - Вы, что же, хотите, чтобы я спокойно смотрел, как при мне девушку бьют? Не-ет, у нас так не бывает.
- Где это у вас? - полюбопытствовал Костя.
Выпив подряд несколько стаканов воды и вытерев обильно выступивший на лице пот, парень осторожно опустился на стул. Оказалось, что он сибирский колхозник, приехал в Ленинград по просьбе областного управления сельского хозяйства, чтобы рассказать об опыте освоения целинных земель.
- Комсомолец? - спросил я.
- Нет, - парень виновато улыбнулся, - не комсомолец, да только там, в зале, и другие возмущались. А вот вас хвалит народ, вы не обижайтесь, я сгоряча это так... шуганул.
Побеседовав немножко, мы распрощались. Толстяк ушел танцевать.
- Ну что, может, поговорим, - обернулся я к Чеснокову, - "пофилософствуем"?
Трудно пересказать тот наш разговор с Валерием. Это была отнюдь не беседа. Забыв от ярости, что они в штабе, и уже не сдерживаясь, ребята просто кричали на него, грозили отдать под суд за хулиганство, излупить его и выгнать навсегда из города. Кричали, что они этого добьются, а под конец Нина даже расплакалась.
- Это зараза, подлая зараза! - сквозь слезы говорила она. - Их надо уничтожать, как вредных бактерий, дезинфекцией. А рассадники таких микробов у Табульшей... - Нина кивнула в сторону Болтова.
Болтов, только что вместе со всеми яростно возмущавшийся Чесноковым, вспыхнул, стукнул кулаком по столу. Голос его сорвался.
- Когда-нибудь кончится это издевательство? - почти взвизгнул он. - Ракитин, заставь ее прекратить эти разговоры. Я же тебе все рассказал.
- Он тебе еще не все рассказал, - неожиданно спокойно сказала Нина, - вот честное слово, не все. Но он трус, он не выдержит, расскажет.
- Прекрати, - обозлился я, - вы что, с ума сошли? Нашли время!
И опять на Чеснокова обрушилась лавина гневных сравнений и эпитетов.
А Валерий молчал. Только его глаза, неестественно округлившиеся, растерянно перебегали с одного лица на другое. Штаб кипел. Кроме Валерия, молчали еще лишь двое - Костя Лепилин и я. На какую-то долю секунды я попытался себе представить, что вот и на меня так же обрушился поток человеческого гнева, брезгливости, отвращения. Нет, что угодно, только не это!
- Валя, хватит, - нагнувшись ко мне, шепнул, наконец, Костя. - Хватит!
- Хватит, - сказал я громко. - Довольно! Он ведь тоже человек, хоть и девушку бил.
Пришлось еще раза два прикрикнуть, пока мои друзья немного успокоились. А в мозгу у меня все время неотступно стучало: что же дальше? Как сделать так, чтобы до него дошло по-настоящему?
Еще не представляя, что нужно делать, а скорее инстинктивно, боясь упустить момент, я встал.
- Прошу всех оставить штаб, - прозвучал будто не мой, а чей-то незнакомый, чужой голос. - Костя, останься.
С удивлением посмотрев на нас с Костей, ребята неохотно вышли. Наступила напряженная тишина. Что сказать ему? Что? Нужные слова, как назло, не приходили. Я бросил просящий взгляд на Лепилина.
- Вот что, Чесноков, - медленно произнес он, словно отвечая на мой взгляд, - мы тебя могли бы посадить в тюрьму за хулиганство, но мы не будем этого делать, - он отвел глаза в сторону, - потому что нам жаль тебя.
- Да, иди, - быстро сказал я, вдруг поняв, что именно эти слова я все время и пытался найти. - Мне очень стыдно перед моими ребятами, пожалуй, я совру им что-нибудь, не признаюсь, но мне тоже тебя жалко, так вот, по-человечески. Очень уж плохо тебе сейчас. Иди.
Уже дома я задумался над тем, правильно или неправильно поступили мы с Костей, отпустив Чеснокова. Ведь он ударил девушку. Мне и самому иногда начинало казаться, что не стоило отпускать. Можно ли поддаваться мимолетному голосу чувства? Конечно, нет! Я начальник штаба! Я не имею права!
И только мы отпустили Валерия, ребята привели Люсю.
- Вот она, разговаривайте. - Командир группы крепко держал ее за локоть. - Брыкалась, пока вел. Сверху вроде девушка, а внутри вся сгнила. Так меня материла доро́гой. Да, понимаешь, мат ко мне не липнет. Он тебя саму пачкает, красавица.
- Это уж никак не вяжется с той великосветской ролью, которую вы играете, - насмешливо заметил Костя, оглядывая Люсю с головы до ног. - Матерщина - это совсем из другой оперы. Или переквалифицироваться изволили?
- Костя, - сказал я спокойно, - брось, это ни к чему. Послушайте, мадам, или как вас, не ходите вы к нам больше, не пачкайте наш Дом культуры. Ну есть же другие места на свете. Почему вы обязательно к нам идете? Как вас еще просить?
Видимо, девушка приготовилась к другому разговору, потому что она с недоумением взглянула на меня. Потом опустила голову.
- Значит, гоните? - неожиданно спросила она хриплым голосом. - Сгнила для вас?
- Не гоним, а просим, - спокойно ответил я, - просим.
И тут произошло то, что впоследствии не раз заставляло меня задумываться.
Длинные Люсины ресницы дрогнули, она судорожно прижала к губам платок, даже не заметив, что размазывает губную помаду.
- Что ж, - сказала она, - гоните! Я уйду. А может быть, меня на поверхности только и удерживало то, что я иногда среди людей нахожусь? Спасибо, хорошие люди! Избавлю вас, избавлю.
Вскинув рывком голову, она стремительно вышла.
Мы молчали.
- Пойду проветрюсь, - деланно беспечным тоном сказал вдруг, направляясь к двери, Паша Сергеев. - Душно у нас.
Вслед за Пашей под разными предлогами вышли в зал и другие ребята.
Что Чиженюк хотела сказать уходя? Что?
Кажется, наш с Костей авторитет в штабе за этот вечер сильно поколебался.
Когда мы уходили домой, Костя угрюмо сказал:
- Знаешь, Ракитин, я устал. Очень устал...
НИЩИЕ ДУХОМ
Электричка плавно тронулась с места, перрон поплыл назад; легко перестукиваясь с рельсами, зарокотали колеса.
На душе у меня было празднично.
Я сидел у окна и думал "ни о чем". Как это хорошо, когда можно думать без спешки, когда можно никуда не торопиться, зная, что у тебя впереди целый свободный день. Я отдыхал.
В другой половине вагона ехало много каких-то студентов, и они пели песню, от которой становилось еще приятнее отдыхать вот так, в покачивающемся вагоне электрички. В душе к чувству радости примешивалась приятная грусть.
Слова этой песни были мне знакомы:
Я не знаю,
где встретиться
нам придется с тобой.Глобус крутится, вертится,
словно шар голубой.
И мелькают города и страны,
параллели и меридианы,
и каких маршрутов только нету,
по которым нам бродить
по свету...
Поезд шел в Зеленогорск. Все получилось в общем неожиданно, но интересно.
На днях после очередного рейда Костя Лепилин спросил меня:
- Что-то у тебя, Валентин, вид плохой? Похудел ты и синяки под глазами... Устал, что ли?
- Устал, - честно ответил я Косте, - измотался с этим хулиганьем. Ведь каждый день приходится с ними встречаться. Трудновато.
Услышав мои слова, Костя помрачнел.
- У меня бывает такое чувство, - сказал он, не глядя на меня, - что кругом одни жулики. Вот идешь по улице и кажется: что ни человек, то жулик или хулиган... Так можно и человеконенавистником стать, - помолчав, добавил он горько. - Я понимаю, это чепуха, но чувство есть чувство.
- У меня тоже был такой период, - признался я. - Это в общем... слабость. Понимаешь, концентрация грязи вокруг нас - членов штаба - большая, каждый день их ловим, люди этих хулиганов, может, и вообще не видят, а мы с тобой каждый день. Вот нам и кажется...