– А катер кто вызволит? – спросил Полосухин и крикнул: – Фирсанов, давай на НП. Передай старшине, всех свободных от службы – сюда. Ворот делать. Топоры, лопаты, пилу. Остальным – собирать бревна.
– Не уйдем мы от вас. Один на НП сбегает, остальные здесь останутся. Вдруг что случится! – прокричал в ответ Фирсанов, но Полосухин оборвал его:
– Выполняйте приказ!
Было ли время объяснять солдатам, что на полной воде нужно обязательно выдернуть катер из каменного плена, иначе его может сорвать волнами и разбить. Полосухин только приказывал.
Дождавшись, когда солдаты двинулись, вытянувшись в цепочку по берегу, резко скомандовал нам, дрожавшим от холода:
– Работать!
Слева, по болотистой с толстым слоем снега низине ко Вторым пескам подъехали оленьи упряжки. С нарт спрыгнули каюры, поспешно уложили оленей прямо на снег и быстро зашагали к катеру; но до берега не дошли, остановились метрах в тридцати от него, молча постояли минуты две и так же молча вернулись к нартам. Набили под малицами свои трубки.
Я еще плохо знал этих пожилых мужчин с темно-коричневыми, словно дублеными лицами, изрезанными глубокими морщинами, но я не удивился тому, что они сразу все поняли. Мне уже говорили не единожды, что саамы быстро и, главное, очень верно принимают решения. Если они видят, что борьба со стихией принесет пользу, то вступают в борьбу без колебаний, если же не видят пользы – ждут. Саамы-поморы привыкли и бороться, и ждать – суровый Север приучил их к этому.
Вода отливала. Уже не каждая волна перекатывалась через катер, все чаще они разбивались о камни и только обдавали нас ледяными брызгами; но и сил у нас оставалось все меньше. Упасть бы в холодную воду, укрыться бы с головой этой водой, чтобы не продувал ветер и не слышно было дикого шума волн; но стоило только кому-либо из нас остановиться, чтобы всунуть под полы куртки руки, хоть чуточку их погреть, как Полосухин сразу же охрипшим голосом кричал:
– Не прекращать работу!
Все мы сейчас напоминали заводных кукол, у которых вот-вот кончится завод.
Еще пять минут. Еще – десять. Теперь Полосухин, похоже, криком подбадривал себя. А каюры, выколотив трубки, неспешно набили их вновь и раскурили. Где же предел этому беспечному созерцанию?!
Но вот поднялись. Взяли малицы, лежавшие на нартах, и подошли по твердому мокрому песку до самой воды – они точно определили, когда нам стало возможно покинуть катер.
– Давай, начальник, пускай по одному.
– Опасно. Еще минут десять, – помедлив, ответил Полосухин.
– Не опасно. Через большую волну пускай. Будем встречать.
Большая волна – восьмая, девятая или десятая; за ней волны поменьше, поспокойней, и можно успеть добежать до берега в промежутке между двумя большими волнами – на это рассчитывали поморы. Но Полосухин сомневался. Знал, как мы устали.
– Разрешите мне первым, – попросился Ногайцев.
– Давай. Рискнем, – согласился Полосухин.
Ногайцев спрыгнул в воду с носа катера и, переждав, пока отхлынет очередная волна, пробежал стремительно до песка и обессиленно упал на песок. Каюры подняли ефрейтора, натянули на него малицу.
– Не ложись. Нельзя. Погибнешь, – строго предупредил один из каюров Ногайцева, но тот не послушал совета и лег. Каюр схватил его, поднял, ударил по щеке.
– Погибнуть хочешь?!
"Молодцы, – мысленно похвалил я поморов. – Возьмут в оборот".
Я тоже не был уверен в себе и тоже, перебравшись на берег, вполне мог лишиться самоконтроля.
Побегав по утрамбованному морем песку, как поневолили нас каюры, мы быстро согрелись. Ноги горели, и так приятно было сидеть на нартах в теплом оленьем меху спиной к ветру, не шевелясь, ни о чем не думая, – ни о шторме, ни о катере, ни о злополучном воздушном шаре; однако каюры время от времени спрыгивали с нарт, заставляли и нас слезать и бежать рядом с упряжками. Бежали мы, конечно, куда денешься, хотя, признаться, костерил я в душе этих настырных мужиков. Другие все, как потом вспоминали, не скупились отводить душу. Правда, беззвучно.
Вот и позади десятикилометровый путь (ехали не напрямую, а выбирая заснеженные низины), показалось становище, и какое-то неосознанное волнение охватило меня при виде этих узкоглазых, словно вколоченных в землю домов с покосившимися жердевыми изгородями, сплошь утыканными для сушки головами трески, которые считались по здешним понятиям лучшим кормом для овец и даже коров; этих низеньких труб над плесневелыми тесовыми крышами, сейчас напрягавшимися изо всех сил, чтобы удержаться на своих местах, – это, в общем-то, убогое становище виделось мне родным, уютным; я испытывал то же чувство, которое возникло, когда я возвращался с учебного на заставу; но тогда я долго не был дома, теперь же – только несколько часов. Видимо, время измеряется не только продолжительностью.
Объехав стороной становище, остановились у Чертова моста. На том берегу на крыльце портопункта стояла Лена в накинутом на плечи пуховым платке, а рядом с ней – прапорщик Терюшин. Всего пятьдесят метров разделяло нас. Последние пятьдесят метров опасности: мост то качался маятником, то сбивался с ритма и корежился, словно в судорогах.
– Малицы снять. Автоматы за спину, – командовал Полосухин. – Я – первым, Ногайцев – замыкающим. Под ноги не смотреть.
Последние слова были главным образом для меня. Но попробуй не смотреть, когда дощечки Чертова моста так и норовят выпрыгнуть из-под ног. А глянешь, чтобы прицельно поставить ногу, голова кругом идет от вида стремительно несущейся воды. Вот и впивайся руками в холодные тросы-перила, приходя в себя. Еще шаг-другой. Остановка. Еще. А на крыльце Лена стоит. Да и каюры еще не уехали. Ухмыляются, должно быть.
Перескребся я с горем пополам. Вот в конце концов ступил на твердую землю. Солдаты было направились к заставе, но Лена перегородила им дорогу.
– К нам заходите. Все припасено переодеваться. Согреетесь, тогда уж на заставу.
В комнатах тепло. Печь пышет жаром, и только что пережитое сразу отступило куда-то далеко-далеко. Лена необычно возбужденно распоряжается:
– Вот бутылка спирта. Все мокрое сюда, к печке.
Потом взяла меня за руку, как малыша, и повела в спальню, где на стуле лежало теплое сухое белье.
– Раздевайся. Подставляй спину и бока. Массаж со спиртом.
И буквально на глазах изменилось ее настроение, она скисла, опала, будто вдруг почувствовала неодолимую усталость и с большим трудом пересиливает себя, чтобы делать то, что собиралась делать с радостью.
"Переволновалась, – решил я, – вот и сдали нервишки".
Как далек я был от истины! Не раз и не два смеялись мы с Леной над этим. Я даже не предполагал, что Лена, узнав, как нас переполаскивает море, поспешила, никому не сказав, в магазин за спиртом. Она и в штиль-то побаивалась, я знал об этом, ходить по Чертову мосту, а последнее время, когда совсем отяжелела, отмалчивалась, когда я предлагал сходить в становище. А тут в шторм, да еще одна… Понятно, она гордилась своей смелостью и решительностью, предвидя, как станет массировать мое закоченевшее тело, и оно начнет оживать, наливаться теплом; а мы распарились под малицами и спирт ее оказался не нужным.
Сколько раз я возвращался с границы домой промокшим и продрогшим, и ей составляло явное удовольствие – это я чувствовал – помогать переодеться мне в сухое, растирать до розовости теплыми ладонями спину и грудь – на этот раз я обманул ее ожидание. Не сосулькой приехал.
Через несколько минут мы, переодетые, тесно сидели за столом и, обжигаясь, опустошали тарелки с лапшой, а прапорщик Терюшин докладывал:
– Корабль Конохова к нам идет. Пособить с катером.
– В такой шторм близко к берегу не подойдет, – возразил Полосухин. – Воротом сдергивать придется.
– Отправил я топоры, скобы, пилу. Только, думаю, что ж ему на берегу обсыхать. Вал бы, пока малая вода, сменить. Сейчас он, как в доке. И еще, Северин Лукьянович, логер вышел. Стройматериалы и взвод строителей везет. Вот и считайте, позарез катер нужен.
– Логер штормягу перестоит где-нибудь в затишке, и все же… Как, Ногайцев, уважим старшину?
– Так точно.
– Вот и порядок. Значит, так: я, Ногайцев и ты, Денис Константинович, идем к катеру.
– Побежал я тогда, винт и вал тащу, – поднялся из-за стола Ногайцев.
– Разрешите и мне с вами? – необычно робко попросил Гранский и потупился.
Вот тебе и Гранский… Не похоже, что он. Просить – не в его стиле. Обычно он предлагал. Уверенно предлагал, зная, что поддержка обеспечена наверняка. Выходит, перевернули человека штормовые часы. Что ж, не так уж и плохо. Пусть оглядится, как сказал бы Конохов, по бортам и отсекам.
– Насильно спать никого не укладываю, – ответил Полосухин. – Желающие могут идти.
Поднялись все солдаты, а Лена возмутилась:
– Передохните хоть чуточку. Еще по стакану чайку.
– Спасибо, Лена, за заботу, увы, – Полосухин развел руками. – Вода ждать не станет.
Глава восьмая
К рассвету, когда солнце, почти не отдохнув за сопками, вновь заскользило по их снежно-каменистым вершинам, катер ошвартовался у причала. Сняли его сравнительно легко: ветер забрал севернее, успокоился, приливное течение сбило волну баллов до двух; волны раскачивали катер, но не захлестывали его, и на полной воде без особых усилий удалось катер вырвать из каменного плена.
Но служба бы показалась медом, если бы граница не подбросила, как она это обычно делает, новые вводные. Первую – устами Конохова. Пожелав нам больше не спотыкаться о топляки, повел он корабль курсом на север, и сразу же набрал самый полный ход. Поспешил к подозрительному иностранному судну, как он назвал его – "гидрографу", который почему-то до шторма больше часа крутился милях в сорока от берега, радом с опасными для плавания Дальними банками. Хоть и за территориальными водами, но что для сегодняшней шпионской техники сорок миль? Сущий пустяк. Вот и думай, какие контрмеры принять, чтобы не перехватывал, если с этой целью крутится, радио– и телефонные разговоры. И бережок повнимательней придется осматривать. Сорок миль для подводного пловца – тоже преодолимое расстояние.
Вполне возможно, что это перестраховка, и выяснится, что судно и в самом деле научное, но лучше перестраховаться, чем недостраховаться, чтобы потом локти не кусать.
Вторую вводную подбросили явно натовцы. С поста наблюдения доложили, что видят шар. Летит с моря. Низко, но в стороне, не сбить. Взметнула заставу команда "В ружье!", а пока разбирали лыжи и строились, еще с поста звонок: три шара летят. Один совсем близко. Сбили его. Остальные снижаются за варакой.
Полосухин уточняет по телефону:
– Что за контейнеры? Похожи на фотоаппараты? Ясно. У сбитого – не разбирать. Руками не трогать. Завернуть осторожно в шар. На пост не заносить. Оставить поодаль.
И в самом деле, что за штуковинка прикреплена к шару? Начни разбирать – взорвется. Специалисты все по полочкам разложат. На то они и специалисты. А нам главное: найти и передать находку целехонькой.
Как мягко, успокаивающе звучит: найти… находка… Вроде бы все верно, плевое дело впереди – направление засечено, ориентиры знакомые, светлым-светло, не ночь полярная, осмотри местность внимательно, и на тебе – шарик. Волоки его к заставе со всеми предосторожностями. Часа три, самое большее четыре, и все на своих местах. Так я думал, а Полосухин, похоже, другого мнения. Что-то очень сосредоточен. Не так ему все представляется. Конечно, ему видней, не первый раз гоняется за подобными "посылками". Но что ни думай, а искать нужно. Как же иначе?
– Три поисковые группы по три человека, – распорядился Полосухин. – Остальным – по распорядку.
И только в канцелярии объяснил свое решение:
– По здравому смыслу подозрительный "гидрограф" не станет пускать шары. Уж слишком явная провокация. С другой стороны – рядом ни одного нашего корабля нет, стало быть, не возьмешь, как говорится, с понятыми. А цель какая? Фотосъемки? Возможно. Но и другое может быть: отвлекающие действия. Кинемся за шарами, а тут – всякая неожиданность может быть. Потому, я думаю, дополнительные наряды нужно пустить по берегу. Сам я на катере по островам пройдусь. А ты, Евгений Алексеевич, на нарты садись. И – к пастухам. Не один, конечно, – видя мое недоумение, пояснил он. – Позвоним председателю Совета, он организует нарты с каюром. Пастухи бойчее нас в тундре. С ними и поищешь.
– А что, радиосвязи с пастухами нет?
– Есть, конечно. Только тебе не одно море познавать нужно, а и тыл. Так что – поезжай. Организуй поиск. Дня четыре, думаю, хватит тебе вполне.
Не предполагал я даже, что комиссия уже выехала на заставу на рейсовом теплоходе и уже вечером будет здесь, Полосухин же знает об этом. Знает и то, что комиссия намерена вернуться в отряд на этом же теплоходе, который на обратном рейсе бросит якорь в салме через три дня. Оттого-то и посылает меня к оленеводам так надолго. В этом – главная причина, а не изучение тыла и налаживание поиска шаров.
Но это я потом выяснил, а если бы тогда узнал – как раз, поехал бы… Закусил бы удила! А так, сижу, слушаю разговор Полосухина с председателем становищеского Совета и радуюсь, что, похоже, сама власть намерена выехать со мной каюром-проводником.
Отгадал. Положил трубку Полосухин и приказывает:
– Иди, собирайся. Через час подъедет Игорь Игоревич. Повезло тебе. Олени у него – огонь, сам он в тундре, как в своем доме.
Час на сборы – больше чем достаточно. Так считал я, неспешно шагая к дому. Надену теплое белье, полушубок, валенки и – готов.
Но Лена внесла сомнение:
– А если оттепель вдруг, тогда как?
Ишь ты, вроде бы все дома да дома, а познала Кольский. В самом деле, все здесь может быть: летом снег, зимой – дождь проливной. Стало быть, сапоги нужны вместо валенок. Нет. Тоже не выход. Путь долгий, поморозишь ноги. Даже в оттепель. В валенках и то через часок-другой не очень уютно ноги будут себя чувствовать. Без пробежек не обойтись. Выходит: сапоги – в запас. В общем, к концу сборов "запас" этот горбился набитым до отказа вещевым мешком, на верху которого мирно покоилась плащ-накидка.
Теперь можно и присесть.
– Знаешь, Женя, смотрю я на Василису Прекрасную и представляю себе: примчит ее Иван-царевич на Сером волке во дворец, понежится недельку-другую и – на войну. И останется она одна-одинешенька…
– Лена?
– И мне завидовали девчонки: муж симпатичный и – офицер.
– Лена?
– Что, Лена? Как родилась, с тех пор все – Лена, – грустно ответила она, вздохнула горестно и подала письмо от Оли.
– Откуда? Рейсовый только сегодня.
– Прежде еще.
Вот тебе раз! Больше недели прошло, а все молчала. Отчего?
Письмо же удивило меня еще сильней: кино, танцы, театр, пикники, теплоходы. Несколько поклонников, "не упускаю своего бабьего счастья".
– Не пойму. Навет на себя? – недоуменно спросил я. – Она же – жена. Что же стрекозой порхает?
– Живет она, Женя. Живет, как все люди.
– Постой, постой. А любовь? А семья?
– Любовь питать нужно. Ну а семья? Она не только в становищах бывает.
Еще не легче. Я-то думал, что Лена все понимает. Ни разу виду не подала, что тяготит ее жизнь на заставе. Выходит – все фальшь. Что ей скажешь? Что?
Стук в дверь. Вваливается с огромной охапкой одежды Шушунов. Больше его самого охапка. Бросил ее на пол у порога, вздохнул облегченно и спросил с удивлением:
– Так ехать собрался?
– А что?
– Скидавай все. Рубашку надо, мягко чтобы. Свитер.
– Лыжный костюм? – оживилась Лена. – Как, Игорь Игоревич?
– Самый первый сорт, – авторитетно заявил он и добавил: – Одевайся, покурю.
И тут же у порога, присел на корточки и принялся набивать трубку, и как Лена ни приглашала его сесть на стул, не изменил позы. Попыхивая трубкой, тыкал в пухлый ворох пальцем и распоряжался:
– Липты надевай.
– Что за липты?
Попробуй разберись. Потянул за рукав малицу – вдруг у нее это название есть, а Игорь Игоревич остановил:
– Липты бери. Липты.
А на лице ухмылка. Торжествует, что я растерянно пытаюсь уяснить, где эти самые липты и что это вообще такое. Снизошел наконец, вытащил из кучи чулки оленьей шерсти. Пухлые, длинные, как охотничьи сапоги. Приятно, оказывается, ноге в таких чулках. Мягко. Тепло.
– Тобурки на, – отбросил Шушунов их из вороха.
Тобурки я уже видел и даже надевал. После шторма. Не то сапоги, не то ичиги. Тоже довольно высокие, сшитые, как мне объясняли, из койв – шкур, снятых с ног оленей, либо из шкур морского зайца. Те особенно привлекательны (золотистые с темными пятнами) и очень удобные для лета: головки и подошвы пропитаны жиром тюленя либо нерпы и вовсе не промокают. И тепло хорошо сохраняют, если вдруг приморозит, либо завьюжит. Обувь, как говорится, на все сезоны. Когда же предстоит дальний путь, поверх тобурок натягивают пимы. Мягкие сапоги из оленьих шкур, лишь покороче и с более густым мехом.
Надевая пимы, которые тоже подал мне Игорь Игоревич, я залюбовался замысловатым орнаментом, украшавшим голенища. Кружочки, треугольники и квадратики меха различных оттенков, от почти черных, до белых, искусно подобранные, сплетались в удивительно радостный рисунок. Какие думы, какие чувства вложены в этот орнамент мастерицей? Словно песня спета.
– Взопреешь, – поторопил меня Игорь Игоревич. – Малицу бери.
Странная на первый взгляд одежда – колокол с рукавами и вырезом для лица. Край выреза оторочен зимним песцом, пушистым, красивым. Для северной зимы лучше ничего не придумаешь. Но и летом пастухи не снимают малиц. Вытягивают ее вверх, над ремнем и бегают за оленями с ветерком за пазухой.
– Ишь, как саам совсем, – довольно прищелкнув языком, проговорил Игорь Игоревич, когда я влез с помощью Лены в малицу. – Совик бери теперь.
Совик – это что-то уже ближе к нашему тулупу. Тяжелый. Из зимнего оленя. Капюшон откидной. Любой мороз в совике нипочем, любой ветер не страшен. Прямо на снегу, говорят, в совике спать вполне уютно. Может, придется и мне испытать это в поездке?
Совик натянут. Теперь – медведь медведем. А все удобно, мягкое и жаркое. Сразу спина взмокла.
– Пошли давай. Взопреешь, – делая последнюю затяжку, поторопил Шушунов. – Пошли давай.
Нарты стояли почти у самого крыльца. Нарты всегда вызывали у меня удивление и недоумение. Никак не назовешь, по нашим русским понятиям, солидным транспортом. Детские санки без спинки. Только побольше, да полозья вразлет.