А на том берегу уже ждет нас Маша Чикатаева, заведующая медпунктом. Увидел, должно, часовой с вышки нас, доложил дежурному, а тот в сельсовет позвонил. Приятно. Забота без просьбы о содействии всегда приятна.
Я не знал, некогда было оглядываться, что и позади нас к мосту подошел Терюшин с двумя пограничниками. Я их потом увидел. Когда осилили мы в конце концов свой бесконечный путь.
Вот и медпункт. Ни разу прежде я в нем не бывал. Обычный приземистый дом из двух больших комнат и темного коридора. Первая комната оборудована для приема больных. Стены окрашены, прямо по бревнам, в голубой цвет. Стол накрыт белой, старательно выглаженной простыней. Три стула в белых чехлах. Кушетка, аккуратно застланная простыней, а в ногах – медицинская клеенка. Два шкафа с застекленными дверцами. У глухой стены, тоже белой, плита, оставшаяся, видимо, с тех времен, когда здесь жила какая-то семья, была тщательно побелена. Даже конфорки сияли белизной. Все это создавало впечатление стерильной чистоты и едва уловимой, но подчеркивающей торжественности. А хозяйка бело-голубого царства, скинувшая шубку и надевшая белый халат, словно влилась в эту чистоту, смешалась с ней.
Я уже несколько раз встречался с Машей Чикатаевой, и меня всегда удивляла ее круглость. Неповторимая. Особая. Круглое личико, круглые глаза, словно с удивлением и тихим восторгом взирающие на мир; даже пальцы ее были как бы составленными из бочоночков лото. И ногти круглые, похожие на перламутровые пуговицы. Кто-то из солдат назвал ее "чебурашкой". Она и впрямь походила на чебурашку, только волосы русые, да уши маленькие, кругленькие. Судьба Лены, моя судьба сейчас в руках этой кругленькой девушки. Надо же так не ко времени разбушеваться шторму?
– Сейчас разденемся – и на кушетку, – мягким приятным голосом заговорила Маша, подошла к Лене и принялась расстегивать пуговицы на полушубке. Я хотел было помочь ей, но она решительно отстранила меня и тем же мягким голосом попросила: – Вы, папаша, оставьте нас. Как родится ребенок, я сообщу. Идите, папаша, идите.
Папаша… Непривычно и приятно звучит. Обошлось бы все по-хорошему. Тогда уж – полноправно могу называться папашей. Отцом!
Я вышел на крыльцо и встал, не зная, куда идти. На заставу, домой ли? На душе неспокойно. Может, здесь, на крыльце, и ждать? Сесть вот на эту ступеньку, поднять воротник, и пусть несутся над головой лохматые тучи, пусть воет голодным волком ветер, а море хлещет злобно в гранитные утесы – мне все это сейчас совершенно безразлично. Мне нужно ждать. Больше ничего. Зачем только она загадала на шторм? Не стих он. Не захотел. Думай и гадай теперь – благополучно ли все окончится?
Открылась дверь медпункта, и Маша возмущенно спросила:
– Вы с ума сошли? Да? Вы знаете, что такое роды?! А ну марш домой! Марш! Марш!
Вот тебе и чебурашка. Настойчивая какая. Да отчего же здесь, на ступеньках я ей помешал? А она даже подтолкнула меня.
– Домой, домой.
– Ладно. Только вы уж мне сразу…
– Хорошо, хорошо, – согласилась она и захлопнула дверь.
Я пошагал, пробивая лбом тугой ветер, к мосту, но вскоре остановился и повернул к дому Савелия Елизаровича, не думая вовсе, что уже поздно и что хозяева могли лечь спать, тем более что стоит такая непогодь, нагоняя тоску. Я все еще никак не мог привыкнуть к тому, что начинается длинный полярный день (ночь теперь держалась всего около часа, а вскоре она и вовсе исчезнет), но что люди все же живут по распорядку средней полосы, спят в ночные часы, встают утром. Только дети иногда заигрываются в лапту или в "горелки" далеко заполночь. Но мне повезло. В доме не спали. Встретили меня дед Савелий и Надя чем-то взволнованные. Похоже – спорили.
– Не ко времени? – попытался было я извиниться за то, что невольно оказался так некстати и помешал им договорить о чем-то, похоже, важном.
– Кто ж тебе его определил, время-то? – спросил с ехидцей дед Савелий. – Забежал в какой век и оторопел. Сказывай: проведать, или дело есть ко мне?
– Лену в медпункте оставил.
– Ну и слава Богу Господу! Не первая Лена твоя, не последняя. Сейчас вот Надюша чайку сообразит, переможем часок-другой, благоверная твоя и разродится. Там и магарыч с тебя.
– Все будет хорошо, Евгений Алексеевич, – поддержала Савелия Елизаровича Надя. – Все будет хорошо.
Сказала удивительно просто, по-домашнему. А сколько нежной заботливости и одновременно уверенности звучало в ее голосе, что я сразу почувствовал себя намного спокойней. А может, не тон, не слова, а вот эти глаза с поволокой, которые смотрят так понимающе, так ободряюще; может, эта улыбка, мягкая, едва уловимая; может, вся она, стройная, удивительно женственная, внесла покой в мою встревоженную душу? Вот есть она – чудная девушка, и рядом с ней тебе хорошо и покойно. Нет, не верится, что Полосухин к ней равнодушен. Видимо, иное что-то сдерживает. Слово, данное прежде, еще до встречи с Надей. Долг. Либо самолюбие. Но ведь любовь властвует над всем. Кто может осмыслить ее необузданную силу? Сегодня Полосухина еще сдерживает долг, а что будет завтра? Впрочем, разве это плохо, когда разные люди вдруг понимают, что они – разные.
Взвешивала ли Надя свой порыв, когда кинулась вслед за дедушкой в тундру? Одно руководило ее поступком – желание помочь любимому человеку, спасти его. Не для себя. Для другой женщины. Для той, которая и шагу-то не сделала ради спасения своего мужа. Да еще устроила сцену ревности за то, что вот эта верная, надежная девушка-товарищ оттерла его, обессиленного, нерпичьим жиром, смазала йодом его ножевые раны и забинтовала их. Близкое по духу должно, просто обязано слиться. А впрочем… Жизнь – непонятная штука… Такая же, как и любовь.
– Чего же ты, мил друг, руки опустивши, колом торчишь? Пошли-ка, пошли, – и дед Савелий буквально потянул меня в боковую комнату. – Перескажу тебе, отчего сыр-бор у нас с внучкой разгорелся.
Какой разительный контраст: обаятельная красота молодости и исполосованная морщинами старость, спокойная нежность и петушистось откровенная – и это люди одного корня, одной веточки человеческого древа. Время. Что оно делает с человеком…
– Я ей, Наденьке, совет даю: пиши о поморах, не погибнул бы отцом начатый труд великий и праведный. Дак нет, знать, дескать, много нужно, чтобы свое слово произнести. Дак знание-то, его тебе на тарелочке, как хлеб-соль, что ли, поднесут? Держи карман шире.
– Боится, видно, начинать со спорной темы.
– Уж куда как не спорная. Куда ни кинь, все вроде на задворках поморы. И неумехи-то они, и голь ватажная. Только я так ей толкую: Петру пусть Петрово останется, Ивану – Иваново. Что доброго для России сделали, за то благодарность потомков, а что накуролесили по близорукому желанию сделать лучше, чем было, либо по злому умыслу, за то хвалить взахлеб нужно ли? Глубже-то, в корень если смотреть, так Иван Грозный маховые перья из крыльев поморцев-шестокрыльцев повыдергал. Запрет положил ходить в Мангазею и в края теплые. На Коле еще торговлю прикрыл. Иноземные моряки, вишь ли, прознают путь, да пустят корни. Боязно, дескать. А сын мой покойный, царство ему небесное, так судил: запрет пути мангазейского, сказывал, – это деталь; запрет торга морского в Коле – тоже, сказывал, деталь. Главное, дескать, в том, что вольницу новгородскую, вольный корень России короной придавил, опричниной задушил. Куда бы Русь-то пошла, победи Новгород, гадать да спорить лишь можно. А к спору-то исподволь готовиться следует, так я Надежде сказываю. Только не начавши, шага не сделаешь. Вот и убеждаю ее: начни с крестов. Раскрой людям глаза на труд поморский.
Как ни поглощен был я мыслью о Лене (даже понимал, что дед Савелий принялся так подробно пересказывать суть домашнего спора, чтобы отвлечь меня), все же не мог я не воспринимать рассказ помора-энтузиаста, а когда он заговорил о крестах, даже не удержался от вопроса:
– Кресты на могилах погибших поморов?
– Кто тебе такое навыдумал?! Выходит, идет коч и крест дубовый на палубе везет. Случись несчастье, вот он – крестик. Готов на могилу. Резон большой ли в том? Скончаться, глядишь, никто не скончается, а промышленники, да и сам кормчий на крест коситься будут. Это все одно, что могилу себе прежде смерти заготовить. Прикинь и то – дубовый крест – груз немалый. А коч – это тебе не нынешний теплоходище. А еще тебя спросить хочу, где ты крест береговой встречал, чтобы не на грубом берегу? На горязде не ставили их. Низко, не приметно. Приглядись, кресты-то отовсюду видны. Приметные места они указывают. Как и гурьи. Стоит крест на утесе тут, значит, рядышком укромная бухта. Крест – маяк. Там, где крест, там нога новгородца-промышленника не единожды ступала. А крестами, мил человек, Батюшко наш по всем берегам обставлен. На островах стылых, чужеземными именами нареченных вместо прежних, российских, стоят кресты из дуба или сосны русских. Крещен Батюшко наш. Крещен. Но заметь, испокон веку для людей крест имел смысл радости встречи с солнцем!
Последние слова дед Савелий произнес сердито, да и взгляд его был довольно сердит, и мне стало неловко, будто я тоже виновен в том, что забыта столь славная история русского народа, вычеркнута почти начисто, и лишь в долгий стылый вечер какой-нибудь дряхлый дед, разморенный теплом русской печки, пересказывает своим любимым внучатам, сбившимся возле него, как цыплята у наседки, о дальних поморских походах, о дерзкой смелости новгородских вожей, да вот такие энтузиасты, как Мызниковы, собирают по крохам все те редкие признания историков и ученых о важном вкладе русских мореходов в освоении Севера, в создании флота российского.
Дед смотрел на меня, словно ожидая, что я скажу в свое оправдание. Но что я мог ответить? Я спросил:
– У Благодатной губы, Савелий Елизарович, клинья железные вбиты. В гранит прямо. Говорят – викинги?
– В глаза плюнь брехунам! Кишка тонка у викингов твоих. Они паруса правили туда, где потеплей. Где море поласковей нашего. Только в четырнадцатом веке первые их парусники носы показали в морях наших студеных. И давай свои названия лепить. Кое-какие так и прилепились… А сами же писали о встречах с русскими кораблями, советы у них получали, да помощь. А русский человек от природы честный, все, как на духу, выкладывал, морошкой да мясом делился. Думать не думал, что иноземцы только о своей выгоде заботу имеют. Потом-то спохватились, когда уже на становища нападения начали чинить, да уж поздно. Винить себя начали. Доверчивы, мол, доверчивы слишком. Только чего винить? Эт, ведь, только гулящая свекровь снохе не верит. А о викингах старики поморы, когда я мальчонкой был, как сказывали: бывать, должно, бывали. И здесь, и в Белом море. Только через Кандалакшу. Волоком шли. А чтоб вокруг Кольского – такого быть не могло. Да и в книгах, – дед Савелий кивнул на стеллаж, – тому подтверждения имеются. Найти можно, если кто захочет историю правильно видеть.
Дел Савелий подошел к стеллажу, взял явно старинную книгу, подержал ее, не раскрывая. Вздохнув, произнес:
– В книге этой сынок много чего доброго находил. Самая любимая книга его.
Поставил книгу на прежнее место, снял с другой полки довольно пузатую папку и, развязывая завязки и перебирая листки в поисках нужного, спросил, будто между прочим:
– Ты для какой надобности здесь? И Конохов чего ради пашет море Студеное? Верно: земли своей защиты для. А ты думал пращуры наши ротозеяли? Еще когда не только Петра, но и Ивана на свете не было, поморы норвежцев славно бивали. За Нордкапом, который прежде Русским носом назывался. На вот, читай.
Передавая мне каллиграфически, чтобы, видимо, не случилось после непонятности, исписанный лист, дед Савелий продолжал:
– Тут тебе еще один ответ, по какой-такой причине викинги не захаживали к нам морем. Пока крылья поморам не подрезали.
Сердитость его все не проходила, и я даже пожалел, что задал так растревоживший деда Савелия вопрос.
Исписанный лист тем не менее уже у меня в руках. Это был перечень фактов:
"– Князь руссов Антип привел на помощь осажденной греками Трое 30 кораблей с нижанами-руссами, хорватами, казями (хазарами) и русью.
– 500 лет до Р. Хр. Руссы и гунны напали на Данию при короле Фротоне Третьем. Царь руссов Олимер начальствовал флотом, царь гуннов – сухопутным войском.
– 300 лет до Р. Хр. Король датский Фротон Четвертый уничтожил флот русского государя Траннора.
– В VI веке авары и греки пригласили славяноруссов для строительства кораблей.
– В 554 роду наш соплеменник Доброгост командовал греческим флотом в морском сражении с Персами.
– В те же годы воевода Рича, тоже славянорусс, подступил к Любечу со множеством кораблей, разграбил его и сжег.
– В 735 году, когда Гаральд и Сигур-Ринг воевали меж собой, в морской битве в заливе Бревикан участвовали славяноруссы с огромным флотом.
– Поход Аскольда на двухстах кораблях на Царьград. Ужас и паника в Византии. Греки спешно запросили мира. Поход Игоря. Тоже с применением флота.
– 1320 год. Морской поход русского флота в Северную Норвегию. Воеводы Лука и Малыгин. Полный разгром норвежского флота. Подписан договор о границе по морю.
– 1496 год. Поход русских в Северную Норвегию под командой Московских воевод Ивана Ляпуна и Петра Ушатого. Прежний договор о морской границе подтвержден".
"Вот это – глубокая пахота!" – уважительно думал я о неведомом мне проходце древности, и едва доходили до меня слова Савелия Елизаровича, слова гневные, обличительные:
– Угадал, видать, что фамилии все иностранные?! Своим-то, русским, выходит, недосуг о себе позаботиться, свои корни раскопать!
В самом деле – источники, помеченные после каждого короткого факта, были немецкие, датские, норвежские, персидские, греческие. Лишь о походах Аскольда и Игоря взято из наших летописей. Еще о битвах с норвежцами из книги "Краснознаменный Северный флот".
– Выходит, – прервал я деда Савелия, – Северный Краснознаменный числит свою историю с четырнадцатого века, а не со времен Петра?
– О чем я тебе прежде сказывал? – продолжал серчать дед Савелий. – Флот российский – не детище Петра! Иль еще не вразумел, что напраслиной заморочили головы всей России: Петр и Петр! А мы, поморы, лишь лаптем щи хлебать умели. Лаптей-то у нас до империалистической да Гражданской, почитай, никогда не было. Слова такого мы не ведали. А ты – Петр!
Он взял у меня листок и, вложив его в папку, поставил ее на место. И вновь взглянул на меня. На этот раз не так сердито. Догадался, похоже, что нет моей вины в том, что и цари российские, и губернаторы ихние, инородного племени, давили да мяли поморское племя вольное, а иноземцы разные обман чинили безнаказанно. Кто же их накажет, если вся верхушка знати в основном кровей западных и пред Западом стояла на задних лапках?
– Клинья отчего вбиты? – переспросил дед и уверенно ответил: – Новгородцы жемчуг промышляли на Гремухе. Он и теперь там есть. Поменьше прежнего, но есть. И в Падуне есть. Только не все это знают. Вот я и сказываю Надюше, бери, дескать, книги, да отцовы бумаги, тут тебе начало и есть, – продолжил дед Савелий, потом помолчал, собираясь с мыслями, и вдруг спросил: – На опере об Иване Сусанине бывал?
– Слушал. И не раз.
– А слышал ли ты, мил человек, про Ивана Рябова, кормщика нашего, либо про рыбака Гурия Гагарку? – И сам ответил: – Откудыва… Старики-поморы и те забывать стали, путают уже, где Гагарка английский военный корабль на мель посадил да погиб от вражьей руки, то ли перед Колой, то ли перед Архангельском. И о Рябове путают. Только тут уж никуда не денешься – сидел Рябов в остроге. Год, почитай, сидел за решеткой за подвиг. Воевода Архангельский даже казнить его хотел. Случилось так: шведы его дору захватили. Веди, приказывают, в Архангельск и все тут. Ну, Рябов, не будь дураком, повел передовой фрегат к Новодвинской крепости, а прямо перед ней сунул на кошки. Вдарили пушки крепостные по фрегату шведскому, а Рябов – в воду. Доплыл до берега и рассказал все как на духу. Памятник бы герою, одарить бы, дак нет – в острог! Изменник, мол. Эко как повернул воевода дело все. Себе славу, герою – решетку… – и вновь сердитость в голосе: – Не благородно ли теперь правду разузнать да рассказать народу нашему? Пусть своих героев знает! Не отвяжусь от Нади, пока она не даст мне своего согласия.
– Самовар, деда, готов. Веди гостя к столу. Словами твоими он сыт не будет, – ласково проговорила Надя, войдя в комнату. – Да и до поморских ли проблем ему сейчас?
– А что ему, по-твоему, делать? Не на стенку же лезть. Двери-то медичка наша в медпункт уж точно на засов заперла, а под окнами ходить, не по-мужски это. За разговорами, да за чаем огорим время, пока дитя новое на свет появится. Ты бы, Наденька, чем деда попрекать, сбегала бы к медичке, передала ей, что Алексеич у нас. Пусть сразу бы знать дала, как разрешится.
– Сходила, дедуля, уже. Оповестила.
– Догадливая какая ты. Вся в меня, – удовлетворенно заключил дед Савелий. – Вот и попьем чайку в покое.
Мне захотелось сказать Наде что-то приятное, похвалить ее за такую отзывчивость, но я побоялся, что все возвышенные слова прозвучат фальшиво и даже могут обидеть ее. Сказал просто, как проста и натуральна была ее забота.
– Спасибо.
Сели пить чай. Разговор не клеился. Надя раза два принималась рассказывать о шалостях учеников, мы даже смеялись, Савелий Елизарович делал прогнозы на летнюю путину, высказывал свою точку зрения на появления у Дальних кошек "иностранца":
– Неспроста в дрейфе лежал, неспроста, – утверждал он. – Куда как кошки-то остры, да когтисты там. В войну, бывало, не одну сетенку мы там в клочья подрали.
И он принялся рассказывать о том, что только нужда заставила их рыбачить на банках, – говорил все то, о чем уже рассказывал Игорь Игоревич, интереса поэтому воспоминания деда Савелия у меня не вызывали, да и на душе становилось все тревожней и тревожней.
– Ладно, – вдруг прервался на полуслове дед Савелий. – Допивай чай, да пошли. Я тебе про кошки, а у тебя свои теперь кошки сердце скребут.
Он лучше меня понял мое состояние. И знал, как поступить, чтобы отвлечь меня от беспокойных мыслей. Я поспешно допил чай, словно ждал, что вот-вот прозвучит команда "В ружье!", и так же быстро, как по тревоге, оделся. Савелий Елизарович тоже поторопился, и мы вышли на улицу. Первое, что мне бросилось в глаза, ветер принял западное направление и приутих. Медленно, то и дело останавливаясь и поглядывая на мыс и море за ним, еще пенное, сердитое, шла к своему дому Максимовна. В черном.
– Конец горнему ветру. Утихомирится. У Максимовны ошибки не случается, – заключил дед Савелий. – Отмучилась до другого шторма, бедняжка…
А у меня нелепая, но прилипчивая мысль: "Все будет теперь хорошо. Перестал шторм. Перестал!" Хоть плюйся от досады, а она сидит в голове, и все тут.
Дед Савелий повел меня на мыс, откуда, как я понял, как раз и возвращалась Максимовна. А я-то надеялся, что пойдем к медпункту, я даже собрался туда повернуть, но дед Савелий немедленно отреагировал:
– Не вострись! Иль не мужик ты?
Поплелся следом. Что делать? Не признаваться же, что баба.
Тропа, пробитая пограничными дозорами в снегу, теперь отяжелевшем, ноздреватом, не слишком круто взбиралась на вершину утеса, огибала черный крест, большущий, угрюмый, видный отовсюду – и с моря, и с берега на многие километры и справа и слева от Падуна. Умели выбирать поморы места для крестов.