– Горшок ополовинил! Крыжовенного, наилучшего!
– И пусть бы разболелось.
– А мне бы пожалела? – Александра засмеялась. – Ну, что еще он натворил?
– Может, еще чего негодник натворил. Увижу – доложу. А вам бы, доброй барыне, Танюшку по щекам отхлестать, что за сыном не смотрит!
– Смотри, коли начну по щекам хлестать – всем достанется, никто из вас не безгрешен, – предупредила Александра, знавшая за Авдотьей кое-какие денежные проказы вокруг молока, масла и сметаны, привозимых бабой-охтенкой.
Кухарка молча поклонилась в пояс, являя вдруг бессловесное смирение и истовую покорность.
На поварню заскочил нечесаный и неумытый Гришка, впопыхах поклонился, стребовал у Авдотьи толстенный ломоть хлеба и побожился, что не успеет стриженая девка косы заплесть, как он уж будет на Второй Мещанской. Ведь коли баба смотрит в наемной квартире за порядком – то и является рано.
– Трофимку с собой возьми, – велела Александра. – Да вот и ему хлеб.
– Розог бы негоднику, а не хлеба, – вставила свое сердитое слово Авдотья и взялась растапливать печь. Александра же кликнула горничных – чесать волосы, готовить умыванье, варить кофей, подавать свежие сорочку и чулки.
Потом она, полностью готовая к выходу, сидела у окна и ждала. Экипаж уже стоял у дверей.
Беспокойство грызло и кусало ее, как дикий кот. Что, коли та женщина – и впрямь жена Нерецкого? В какой мере законная жена может встать между двумя влюбленными? И нельзя ли ее куда-нибудь спровадить? Александра не хотела брать в любовники женатого человека, но если жена – где-нибудь в Муроме или в Оренбурге, то это уже не совсем женатый человек…
Она мысленно слышала те безумные слова, которые говорил ей Нерецкий, и все яснее понимала, что обречена – это та самая любовь, которая охватывает внезапно, как несгорающее пламя, и случается лишь раз в жизни.
– Голубушка-барыня, Трофимка прибежал! – доложила Фрося.
– Иду!..
Éдучи, Александра всю дорогу молилась, чтобы женщина, стучавшая каблуками, оказалась сестрой, матерью, да хоть любовницей – только не женой.
Баба, мывшая в квартире Нерецкого полы, которую изловил на лестнице у дверей Гришка, оказалась глупа чрезвычайно.
– С кем барин живет? – допытывалась Александра, зазвав ее в экипаж. – Кто она ему? Жена? Любовница?
– А сожительница.
В купечестве было принято называть так законных супруг. Но глупая баба, весь ум которой заключался в умении насухо выжать грязную тряпку, если и знала разницу между женой и любовницей, то тщательно это скрывала.
– Давно ты им служишь?
– А с Вознесенья.
– Они, стало быть, на Вознесенье тут поселились?
– Почем мне знать.
– А хозяйка молода, стара?
– Молода.
– Так кто она барину – сестра, жена?
– А сожительница.
– Повенчаны они или нет?
– Почем мне знать. Платят – и ладно.
Александра в своем корсете прямо взмокла, домогаясь правды. Но баба держалась стойко. В конце концов она получила гривенник и была выставлена из экипажа. Гришка заглянул, ожидая новых поручений.
– Я думал, она дверь вышибет, так колотила! – весело сказал он. – А может, мне в окошко залезть, поглядеть?
– В третье жилье? Совсем ты с ума сбрел. Вот что – ступай, постучись в двери второго жилья. Там их две, тебе нужны те, что справа. Скажи – барыню ищешь, барыня с утра к госпоже Ольберг покатила, а барин ее хватился, весь дом на ноги поднял. Понял?
– К госпоже Ольберг, – повторил Гришка и побежал выполнять приказ. Вернулся он очень быстро.
– Не отворяют!
Тут Александра поняла, что у повивальной бабки с ее помощницами может быть условный стук на тот случай, когда в квартире совершаются какие-то медицинские действия. Поняла она также, что с этого конца к пропавшему пакету не подобраться и разумнее доискиваться до кормилицы, которую непременно взяли к дитяти. Нужно было ехать к Игнатову – а где он живет?
Александра была до такой степени здорова, что и своего-то доктора, за которым послать в случае насморка или прыщика на носу, не имела.
День вышел суматошный. Наносить визит Гавриловым или Ржевским было рано, домой возвращаться не хотелось, Александра приказала везти себя в Казанский собор – хоть утреннюю службу достоять и поставить свечки во здравие всех, кто дорог, начиная с Нерецкого. Там Александра набрела на образ Георгия Победоносца и, будучи истинной патриоткой, поставила большую свечу за удачу русского флота, имени Михайлова, однако, не называя – ей казалось, что нехорошо в храме Божьем поминать любовника. Потом она поехала к Гавриловым, потом на поиски доктора, он оказался вызван к больным, Александра понеслась к Ржевским, там детишки уже были бодры, и весь день, в сущности, ушел на бестолковую погоню. Наконец, оставив доктору записку, Александра поехала с визитом к госпоже Арсеньевой.
Кривая старуха долго не могла взять в толк, чего от нее хочет светская дама. Наконец до Александры дошло, что это одно притворство. А ответить враньем на вранье – по меньшей мере справедливо.
– Кабы вы, сударыня, сказали, где искать мадмуазель Муравьеву, то много бы способствовали ее счастью и успеху. Молодой двор набирает новых фрейлин, мадмуазель Сташевская, очевидно, получит шифр фрейлины, и она хочет составить протекцию подруге, – сказала по-французски Александра, отлично зная, что для большинства пожилых дворянок двор, пусть даже не государыни, а наследника, – Олимп, и обитатели его – чуть ли не греческие боги.
– Да кабы я знала, где найти ее, дурищу! – воскликнула старуха по-русски. – За косу бы приволокла. Не спрашивай, сударыня, христа ради, не спрашивай, а всем говори – померла-де, померла… нет ее, и все тут…
Александра поехала домой, придумывая, что бы сказать Мавруше. Но ее новоявленная воспитанница о Поликсене Муравьевой даже не спросила. Она лежала в своей комнате на постели, одетая, и взахлеб рыдала.
Александра привыкла считать Маврушу девицей легкомысленной и жизнерадостной, даже восторженной. Этот рев сильно нечаянную воспитательницу озадачил.
– Что случилось, Мавренька? – спросила она, присев на край кровати. – Что стряслось? Ну, рассказывай, рассказывай, не таи, не держи в себе…
Усадив девушку, она примостила мокрое лицо на своем плече и замкнула Маврушу в объятии – таком, что не вырваться.
– Сашетта… ох, Сашетта… помоги мне уйти в монастырь… – еле выговорила Мавруша.
Александра подумала было, что речь о Смольном – его в городе до сих пор часто называли монастырем, а воспитанниц – монастырками. Но оказалось, что Мавруше нужна самая настоящая девичья обитель, желательно подальше от Санкт-Петербурга.
– Сашетта, помоги мне доехать до Москвы! Я все продам, у меня ведь есть драгоценности, я вклад в монастырь сделаю!.. Только увези меня отсюда… не то убегу…
Поняв, что в таком состоянии Мавруше не до правды, Александра пообещала ей все – и монастырь, и чуть ли не великую схиму. А сама, выйдя, приказала Танюшке постелить войлок у Маврушиной двери и там спать – мало ли какая дурь ударит девице в голову!..
Порядком устав, Александра выпила чаю и легла. Но поспать не удалось.
– Барыня-голубушка, вставайте, барыня-голубушка, у нас тут такое! – говорила Фрося, тихонько тормоша ее. – Позвольте ножку… и другую!..
– Что такое, воры? – всполошилась Александра.
– Кабы воры! Воров есть кому повязать да в часть сволочь! Ой, голубушка-барыня, вставайте, сами поглядите! Мы и свечи зажгли!
Поскольку утренние туфли были уже надеты на ноги, а голубой атласный шлафрок с палевыми отворотами накинут на плечи, Александра встала. Фрося пошла вперед с подсвечником.
Александрина дворня собралась на поварне, двери черного хода были отворены. Лакеи, Гришка и Пашка, держали с двух сторон женщину, прятавшую лицо в ладонях. На плечах у нее была преогромная турецкая шаль. Рядом стояла Мавруша, в одной нижней юбке и ночной кофте, даже без чепчика, с большой скалкой в руке, и грозилась прошибить голову каждому, кто обидит ту женщину.
– Это что еще за побоище? – спросила Александра. – Кого вы изловили?
– Барыня-голубушка, она с чердака спустилась, на чердаке сидела! – объяснила Танюшка. – Я, как было велено, войлочек у дверей постелила, помолилась да легла. А гостюшка наша, как часы в гостиной полночь били, из дверей-то – шмыг!
Гостюшкой дворня и называла, и считала Маврушу: все понимали, что она в доме ненадолго.
– А ты?
– А я тихонько – за ней. Она – на поварню. Ну, думаю, вот кто крыжовенное-то варенье съел, а на моего Трофимку сказали! Нет, думаю, я не я буду, а на чистую воду ее выведу! А она-то дверь, что на черную лестницу ведет, отворила и давай по-французски выговаривать! И дверь – нараспашку! И эта фря входит! Ох, ты, думаю, Матушка-Богородица, да тут дело нечисто! Я – к Авдотьиной каморке, тихонько растолкала ее, а у них на поварне пир горой! Ну, мы вдвоем подняли переполох, уйти этой фре не дали! Вот так-то, голубушка-барыня, пригрели змею на грудях!
– Да помолчи ты! – приказала Александра, потому что прочее было бы одними пустопорожними воплями. – Мавренька, что это за проказы? Кого ты привела? Отвечай живо!
Девушка молчала.
– Ну так я и сама догадаюсь. Покажи-ка личико, сударыня.
Сударыня совсем прижала подбородок к груди, не желая, чтобы ее видели. Александра шагнула к ней, тут же рядом оказалась умница Фрося с подсвечником. Лицо, которое так старательно прятали, было совсем молодое.
– А сдается мне, что это Поликсена Муравьева. Что, угадала?
Мавруша чуть не выронила скалку.
– Ай… – прошептала она.
– И для чего такие выкрутасы с загогулинами? Неужто нельзя было привести подругу прямо, без затей? – сердито спросила Александра. – Обязательно устроить суматоху, взбаламутить весь дом? И неужто ты девицу благородного звания, смольнянку, на чердаке держала? Хороша!
Мавруша отвернулась.
– И где ж ты ее взяла? – допытывалась Александра. – Постой, сама скажу! Ты к Арсеньевой ходила! И Арсеньева ее с тобой свела! Иного пути не вижу. Что ж ты такое сказала старой перечнице, что она мне девицу не выдала, а тебе – с превеликой радостью? Ох, поеду завтра к тетушке Федосье Сергеевне, она из Арсеньевой душу вытряхнет, а до правды дознается!
– Нет, Сашетта, миленькая, нет!
– Ага, дар речи проснулся! Как же я забыла, что ты у нас актерка? – сама себя спросила вслух Александра. – Не то что субреток в комедиях, а даже беспутных старцев изображала! Что тебе стоило мне обо всем соврать с ангельской рожей?
– Сашетта, я все скажу! – закричала Мавруша. – Всю правду!
– Соврешь. А ты, сударыня, ступай-ка в малую гостиную, – велела Александра Поликсене. – Отведи ее, Танюшка. В тебе, может, актерского мастерства поменьше…
– Да нет же, нет! – и тут Мавруша рухнула на колени. – Сашетта, миленькая, я все скажу…
– Ну, говори, – позволила Александра, не делая ни малейшей попытки поднять девушку с колен. – Сейчас докопаемся до всей глубины твоего вранья.
– Да не было вранья, самая чуточка! Я только утаила, что к Арсеньевой ходила! И встретила Мурашку… Поликсену на улице, она туда же шла. Это нас сам Господь свел! – уверенно заявила Мавруша. – Она мне объяснила свои обстоятельства, и я сказала: госпожа Арсеньева тебя прогонит, а я что-нибудь придумаю! И научила ее, как к нам в дом войти, и сразу – на чердак…
– А потом таскала ей с кухни еду?
– Я покупала! Когда мы гуляли, отошла в сторонку и с лотка пирогов взяла, полные карманы!
– Ох, актерка… Так что же стряслось? Отчего девица, которой полагалось бы сейчас быть замужем и в Берлине с супругом жить, сидит у нас на чердаке и ждет пирогов с собачатиной?
Ответа на этот простой вопрос Александра не получила. По натуре она не была зла, хотя могла основательно вспылить. Первое возмущение схлынуло. И ясно было, что при дворне девицы ничего более не скажут.
– Ладно, – решила Александра, – утро вечера мудренее. Гришка, Пашка, перенесите диван из гостиной в угловую. Фрося, Павла, постелите ей там, все, что надо, приготовьте. Завтра докопаюсь до правды. Авдотья! Закрой дверь не на засов, а на замок!
Отдав еще несколько распоряжений, Александра пошла к себе. Сон, конечно, не шел – какой сон, когда кругом кипят страсти? Кое-что понятно – Муравьева явно попала в беду. Но что означает Маврушино внезапное желание уйти в монастырь? И не менее внезапная ее любовь к тетке Федосье Сергеевне? Что творится в дурной голове бывшей смольнянки?
Как будто в собственной – порядок… С этой критической мыслью Александра наконец уснула.
Глава десятая
Сташка и Мурашка
Оказавшись вдвоем в угловой комнате, которую Александра отвела Мавруше, подружки сперва молчали – пока устанавливали у стенки и застилали диван, пока приносились нужные в дамском быту вещи – шлафрок, полотенца, ночная ваза. Потом Фрося, очень неодобрительно на них поглядывавшая, ушла, красавица Павла – следом, и Мавруша с Поликсеной бросились друг дружке в объятия.
– Что делать, как быть? – твердила Мавруша. – Ай, какой ужас!
– Она донесет, непременно донесет, – сказала Поликсена. – Господи, я погибла, я погибла!
– Да нет же, не донесет! Да и кому? Мы все ей растолкуем! – попыталась утешить Мавруша. – Ты не смотри, что она кричит, она не злючка и не старая грымза. Ты подумай – разбудили ночью, какая-то чужая особа на поварне, что, зачем, почему – непонятно! Тут еще не так закричишь!
– Я должна уйти, Сташка. Я не могу тут оставаться. Мне стыдно.
– Но куда ты пойдешь? Послушай, Мурашка, тебе придется тут прожить несколько дней, пока я не найду тетушку Федосью Сергеевну!
– Да и она тебя слушать не пожелает.
– В ноги брошусь! Она хитрая, она придумает что-нибудь! Она меня любит, я упрошу ее!
– Да что тут придумывать – пропала я…
– Нет! Не смей так говорить! – Марфуша стала целовать подружку в щеки и ощутила вкус слез. – И плакать не смей, слышишь?
– Сташка… обещай мне одну вещь…
– Какую?
– Когда я приму постриг…
– Тебе нельзя принимать постриг!
– А что же еще? Другого пути у меня нет… я грешница…
– Так и я постриг приму. Даром нас, что ли, звали монастырками?
– Нет, ты встретишь хорошего человека и выйдешь замуж.
Мавруша вздохнула.
– Давай-ка лучше ляжем, – сказала она. – Я помогу тебе. И завтра тебе нужно будет как следует вымыться. Я велю горничным принести ведро горячей воды, а мыло у меня есть душистое, Сашетта подарила.
– Отчего мы такие дуры? – спросила вдруг Поликсена. – Отчего мы летим, как мотыльки, отчего мы верим, отчего мы придумываем то, чего на свете нет и быть не может? Верно про нас стишок сочинили:
Иван Иваныч Бецкий,
Человек немецкий,
Воспитатель детский,
Чрез двенадцать лет
Выпустил в свет
Шестьдесят кур,
Набитых дур.
– Знаешь что? Я пойду в Деревянный театр! – вдруг решила Мавруша. – Я ведь актерка! У меня все получается, и роли играть, и плясать! Они возьмут меня, право, должны взять! Я им сцену из "Земиры и Азора" представлю – помнишь, как у меня ловко вышло? Сама государыня хвалила! Я буду играть на театре, получать жалованье, мы поселимся вместе и будем жить…
– Да если тебя и возьмут – сразу узнает родня. Твоя ненаглядная Сашетта тут же прибежит с полицией забрать тебя домой, – возразила Поликсена.
– А я к самому Дмитревскому пойду! Я ему монолог Федры прочитаю по-французски, или Сумарокова, монолог Ксении из "Самозванца"! Я не хуже тех актеров, что из Воспитательного дома взяли! Мне государыня аплодировала, Великий князь серьги прислал! И можно под заемным именем выступать, даже просто под именем – как раньше делалось. Мадмуазель Мавра… нет, надобно красивое имя приискать… мадмуазель Евгения? На французский лад – мадмуазель Эжени? Хорошо я придумала?
– Ай, Сташка… неужто не понимаешь?.. Дмитревский за тебя не вступится, – горестно сказала Поликсена, и Мавруша осеклась: подружка уже знала о горестях и заботах суетного мира то, что ей, Мавруше, было пока недоступно, и приходилось верить на слово. Однако сдаваться она не желала – да и подруге не могла позволить.
Она всегда тащила за собой Поликсену – и в учебе, и в танцевальном зале, и на репетициях, и в проказах. Подруга была редкостно хороша, но как-то нетороплива, даже ленива, и Мавруша успевала множество дел переделать, пока та только садилась за рабочий столик и придвигала к себе пяльцы. Особых артистических талантов ей тоже Бог не дал, но Мавруша умела подластиться к воспитателям, чтобы на сцене они оказались в паре, и играла за двоих, Поликсене оставалось только улыбаться, поворачиваться и делать старательно заученные жесты. Даже когда красавица забывала слова роли, Мавруша выручала какой-нибудь занятной выходкой, гримаской, неожиданным движением, жестом, чтобы дать Поликсене время прийти в себя.
И странно было, что именно Поликсена, по виду – бесстрастная полноватая блондинка, вдруг натворила таких дел, а Мавруша, от которой можно было ожидать самых причудливых поступков, еще даже ни с кем не поцеловалась.
– Понимаю – что ты нарочно сама себе все выходы закрываешь, чтобы сидеть в тупике и плакаться на судьбу! Нельзя же так! – крикнула Мавруша.
На это Поликсена не ответила, а только высвободилась из подружкиного объятия. Затем она сняла шаль и, опрятно сложив, повесила на спинку кресла. Под шалью на ней было простое платье, без фижм, темно-зеленое, зашнурованное очень слабо.
Сев на край дивана, Поликсена склонилась, чтобы расстегнуть туфли – и не достала до пряжки рукой. Тут же Мавруша стремительно опустилась перед ней на колени и помогла.
– Совсем плохо… – сказал Поликсена. – Даже обиходить себя не могу… что дальше будет?..
– Это естественно, – тоном взрослой и опытной женщины отвечала Мавруша. – Вставай, поворотись, расшнурую.
Когда платье упало к Поликсениным ногам, обозначился под сорочкой округлившийся стан и выпуклый живот.
– У меня ноги сильно опухли? – спросила Поликсена. – Если совсем разбухнут, мне ходить не в чем, хоть за лаптями на торг посылай.
– Да, с туфлями беда, – согласилась Мавруша, разглядывая и трогая щиколотки подруги. – Нужно добыть чьи-то разношенные. Я добуду! Умывайся и ложись. Хочешь – уксусом покурю?
Пузырек с ароматным уксусом стоял на ее туалетном столике, там же была подходящая для этого дела ложка.
– Покури, пожалуй.
Пока Мавруша наливала уксус в ложку и грела эту ложку на огоньке свечи, Поликсена снова заплакала.
– Да перестань же, не огорчай младенчика! – прикрикнула Мавруша.
– Да уж огорчила – никогда он родного батюшки не увидит… Отчего я такая дура?..
– Оттого, что нас учили физике с архитектурой, а не родней считаться. Ты ни в чем не виновата, Мурашка, решительно ни в чем! Разве ты могла знать?..
– Должна была знать! Кабы знала – и беды бы не случилось! Сташка, это меня Бог наказал…
– За что? За что тебя наказывать? Давай еще раз все обсудим. Садись, я тебя укрою.
– Не надо, мне жарко.