Он оглянулся. Тамара Константиновна остановилась у самого обрыва. Она словно бы и не видела его, подталкивала носком красного ботинка камешки и смотрела, как они срываются вниз, в ледяную кашицу, и тонут без всплеска. Она была в брюках, а поверх своей куртки накинула штурмовку Галанина, самую маленькую, но и в ней утонула. Так как Чердынцев не ответил, она снова спросила:
- Что он вам сказал?
- Что вы - его жена.
- Была. - Голос ее звучал сухо, бескрасочно. А ведь она умела модулировать им, как отличная актриса. По-видимому, этот разговор был нелегок и для нее.
- Этого он не говорил.
- Когда-нибудь скажет.
- А вы всегда уходите без предупреждения?
- Пойдемте лучше проверим показания ваших приборов. Галанин просил узнать, кому идти за данными. Но уж если мы здесь, так почему не проделать это самим? Кстати, вы покажете мне эти таинственные измерители, которые заставляют вас прозябать в пустыне вместо того, чтобы воевать в миру.
Только теперь Чердынцев заметил, что она тоже говорит с ним на "вы". А ведь несколько часов назад… Но заговорил он о другом:
- А как ваша нога?
- Чепуха! - Она отмахнулась от вопроса, словно обиделась.
Он промолчал и пошел за нею. Тут, на льду и на камнях, прогулочным шагом не ходят. Разве что след в след, как на минном поле. И разговаривать во время такой прогулки почти невозможно. Слова срывает с губ ветер, и понять можно лишь с пятого на десятое.
Но двигалась она ловко. Правда, нога, видимо, еще болела. Чердынцев замечал, с какой осторожностью она ее ставила. Так начинают ходить раненые в госпиталях. Но выбрав ритм дыхания и ходьбы, Тамара уже не теряла его. Они добрались до провешенной линии поперек ледника. Два "гурия" на скалах показывали неподвижные отметки. А вешки с флажками выгнулись дугой: центральная часть ледника ползла быстрее.
Чердынцев невольно присвистнул. За последние двенадцать часов ледник дал большую подвижку.
Собственно, его спутнице знать об этом ни к чему, и он сжал губы. Но она уже рассматривала самописцы. И хотя они не разговаривают с непосвященными, ей они что-то сказали.
- А линия-то рвется! - она оглянулась на Чердынцева. - Не собирается ли ваш ледник унести и вас и меня на своей спине?
Именно об этом Чердынцев и думал. При такой резкой подвижке ледник может толкнуть мореной завал и сорвать его или вытеснить воду, и тогда она перельется и размоет плотину. Еще одна неучтенная опасность!
- Но все-таки ваш великан еще не научился ходить! - сообщила она, просмотрев катушку самописца. - Какие-то пятнадцать метров за двенадцать часов… - Она посмотрела на Чердынцева с надеждой, должно быть, поняла его молчание.
- Где вы научились читать показания приборов? - ни с того ни с сего спросил он.
- Ну, в наш век техники… - протянула она. И тоже неожиданно закончила: - А ведь если он двинется по-настоящему, то сотрет в порошок не только ваш домик со всем содержимым, но и эти горы, и тот завал… ее голос дрогнул. Чердынцев понял: она сразу представила себе то, о чем не договорила.
- Будем надеяться, что этого не случится!
- Надежда на бога - плохое утешение! - сказала она.
Записав показания приборов, Чердынцев кивнул на узкую тропинку, убегавшую вверх, на каменистый склон.
Тамара смотрела на тропинку с некоторым сомнением.
- Спускайтесь на станцию, - посоветовал он. - Кстати, передадите Галанину эти данные… - Листок бумаги сиротливо трепетал в его руке. Но - вот странность человеческого поведения! - ему совсем не хотелось, чтобы она отступила. Тамара снова взглянула на тропинку, на него, сказала:
- Я уже давно замечала, что все ученые - как бы это помягче сказать? - психически неблагонадежны. Для своих наблюдений и опытов они выбирают самые трудные позиции. Ведь ясно же, если передвижка ледника зафиксирована здесь, то и вверху она тоже отмечена этими вашими доносчиками! - она показала красной рукавичкой на приборы.
- Доносчики? Ничего сказано! - он улыбнулся, но тут же снова стал серьезным. - Там эти "доносчики", - он глянул в гору, - могут показать нечто другое.
- Лед, он и есть лед, и ничто другое приборы не покажут! - пренебрежительно сказала она.
- А вы когда-нибудь задумывались над тем, что такое лед? - Так как она молчала, Чердынцев ответил противным "лекционным" голосом, которого так не любил у других: - Лед есть жидкость, попавшая в необычные условия. А в необычных условиях жидкость и ведет себя необычно…
Тамара взглянула так, словно бегло оценивала оратора. И видно, несколько повысила оценку. Перешагнула валун и пошла вперед не оглядываясь.
Пока он закрыл коробки приборов, Тамара оказалась далеко. На гребне морены она выглядела, как флаг или вспышка пламени: красное на темно-голубом небе. Он догнал ее со странным чувством: здесь, среди камня, льда и ветра, под темным от глубины небом они были, как в чужом мире. Космонавты на чужой планете. Двое в пустыне. И не потому, что вокруг дикая пустыня, безлюдье, опасность, а потому, что этот мир ничем не похож на земной, привычный, от которого она еще не успела отвыкнуть и потому тосковала, а он всегда тосковал по этой своей "космической" лаборатории, по этой обстановке, разреженному воздуху, внезапному холоду, словно бы проникавшему сквозь скудный слой атмосферы прямо из дальних межзвездных миров. Такой он знал свою работу и такой ее любил. А что может привлечь здесь эту женщину?
Он сразу забыл и о Малышеве, и о своих сомнениях, видел только ее, следил за ее неспешными движениями: а она все-таки приспособилась к разреженному воздуху, - видно, в тех альпинистских лагерях, где она получила спортивный разряд, ее чему-то научили! Но скептические размышления о ней ничего не могли изменить: он снова заболевал тоской по ней, хотя она была рядом. Протяни руку и возьми. Но тоска его потому и была тоской, болью, грозой, что все это близкое, видимое, легко достижимое мгновенно исчезало, как только он вспоминал о том, что у его чувства нет завтра…
Она по-прежнему шла впереди, не оборачиваясь, и только на поворотах тропинки он на мгновение видел ее лицо, серьезное, сосредоточенное, словно самым главным для нее было идти. Впрочем, может быть, она догадывалась, что он думает о ней? Вдруг она оглянулась, спросила:
- Вы любите стихи?
- В этом отношении я впал в анабиоз еще во время войны. Все, что было позже, меня уже не касается. И потом, здесь опасно читать стихи, сразу сорвется дыхание. И петь романсы тоже не следует.
- Просто удивительно, как вы умеете обижать людей! А я надеялась услышать гимн любви.
- А может быть, страданию?
- Уж вам-то не о чем жалеть! - с вызовом сказала она.
- И это вы называете любовью?
Она остановилась, как от удара или оттого, что споткнулась, но пересилила себя. Только опустила голову, будто выбирала, куда ступить. Он выругал себя и замедлил шаги, отставая. Тамара сказала:
- Трусость вам не к лицу. И я не собираюсь ударить вас. - Голос ее звучал глухо.
- А что вы от меня хотите? - гневно крикнул Чердынцев, уже не боясь сорвать дыхание. - Вы врываетесь в мою жизнь, делаете меня смешным. Ну что я вам, усталый пожилой человек, прячущийся в горных пещерах. Я только начинаю верить вам, как является молодой здоровый человек и говорит: она - моя жена! Я пытаюсь излечиться отрицанием, вы не отпускаете меня ни на шаг. Зачем я вам? И что это - любовь?
Он побоялся сказать о подслушанном ночью в санатории разговоре, и так наговорил бог знает что. Но по мере того, как он казнил ее и себя жестокими словами, спина Тамары распрямлялась, голова поднималась, и вот эта женщина идет так же гордо, как всегда, а оказавшись на повороте и взглянув тайком в ее лицо, Чердынцев удивился еще более: она улыбалась тихой, почти мечтательной улыбкой. Он осекся. Значит, его слова - для нее лекарство?
Теперь он шел, опустив голову, рассматривая носки башмаков. Вспомнились чьи-то стихи о русских землепроходцах: "Бесноватый Ванька за Уралом шел да шел, смотрел на сапоги…" Пожалуй, Чердынцев тоже мог идти и идти за этой женщиной вокруг всего земного шара, лишь бы она не бросалась в сторону.
Они долго шли молча, словно каждый погрузился в свои мысли и забыл о спутнике. Тропинка петляла, следуя изгибам ледяной реки, и опять вокруг были камень, лед, вода на льду, темное, словно пронизанное черным цветом космоса небо, вершины гор в ледяных и снежных шапках, цвета грубые, резкие, прямые, каких не столь уж много на земле: черное, белое, голубое, голубое, черное, белое, но такой силы и первозданности были эти цвета, что ни один художник не рискнул бы нанести их на полотно да и не нашел бы подобных красок. Вдруг Тамара остановилась и словно выдохнула:
- Боже, как здесь прекрасно!
Он глянул через ее плечо. Тут, в бухточке, где лед был почти прозрачен или казался таким от солнца и черных теней гор, находился второй мерительный пункт. На береговой стороне стояла времянка с самыми дорогими приборами, а рядом, на льду, снова линия вех и огороженные колючей проволокой - порой по льду проходили дикие туры и джейраны - более грубые мерительные приборы. Только эти устройства и напоминали о человеке, все остальное было от первобытного мира: вода, лед, горы, небо. И еще необыкновенной яркости цвета. Цвета всего сущего.
Чердынцев снял перчатки, вынул дневник и принялся записывать показания, менять катушки. Волошина разглядела хижину-времянку, спросила:
- А туда можно войти? - Голос у нее снова был музыкальный, добрый и мудрый, как будто и не было между ними ссоры. Чердынцев предупредил:
- Только не трогайте приборы.
Она медленно открыла дверь, постояла на пороге, вглядываясь в темноту, и прошла внутрь. Чердынцев проследил за ней глазами, продолжая свою работу. Руки сразу окоченели, приходилось каждое движение делать осторожно, как ни хотелось поскорее натянуть перчатки.
Наконец он кончил работу, взглянул на солнце: пора было торопиться домой, в горах ночь начинается сразу.
Обернувшись к времянке, чтобы окликнуть Волошину, он увидел дым, валивший из железной трубы, распахнутую дверь, из которой тоже валил дым, будто там все охвачено пожаром. Бросился было бегом и сразу перешел на медленный шаг: она же забавляется, играет в жену охотника, ожидающего мужа, разжигает очаг, готовит обед… Жаль, что во времянке нет ничего, кроме круп, сухарей и соли. А почему бы и не доставить ей удовольствие? Ведь жены ждут охотников с добычей…
Обойдя времянку так, чтобы его не было видно из оконца, он подошел к кромке ледника. Там была хитрая ледяная глыба, обложенная по краям валунами, а рядом, спрятанный меж такими же валунами, лежал ломик. Чердынцев достал из тайника ломик, подсунул под ледяную глыбу и легко приподнял ее. Тут тоже был тайник. Не от людей, люди сюда не заходили, а от зверей. Раньше гляциологи хранили продукты прямо во времянке, но после двух-трех набегов маленьких гималайских медведей, начисто опустошавших времянку от продуктов, сделали этот тайничок. Чердынцев достал оттуда ногу джейрана, отрубил хранившимся тут же топором изрядный кусок мяса, вынул бутылку спирта, укрыл примитивный "ледник" плитой и пошел в домик.
Дым уже выдуло, печка гудела, в чайнике плавился лед, столик был обметен. Чердынцев сказал:
- Примите и мои приношения!
- О, мясо! - удивленно-радостно воскликнула Волошина. - Где вы его достали?
- Только что убил джейрана и вырубил седло. Вы знаете, что индейцы ели только седло дикой козы? Вот, пожалуйста.
- Фу, господи! - она весело рассмеялась. - Я же забыла, что гляциологи - это почти снежные люди…
- Ледниковые люди! - строго поправил он.
- Люди ледникового периода! - в свою очередь поправила она. - Я могла бы понять, что в окрестностях есть тайник. Я ведь люблю тайны.
Чердынцев принялся рубить мясо. Шампуры лежали на полке.
- Будем есть мясо по всем правилам хорошего тона, изобретенным во время великого оледенения Земли, - сказал он. - Приготовление мяса тогда было привилегией охотника, женщина получала только обглоданные кости. - Он встал на колени перед печкой и сунул шампуры прямо в огонь.
- Ой, сожжете! - жалобно воскликнула Тамара.
- Что говорил рыцарский кодекс того времени? - спросил Чердынцев. - Если женщина мешает приготовить настоящую охотничью еду, ее надо убить. И съесть! - яростно добавил он.
Огонь прыгал по кускам мяса, и оно шипело и словно плавилось. Чердынцев вытащил шампуры, присолил этот дикий "шашлык" и снова сунул в огонь. Волошина смиренно ставила на стол пиалы, отыскала вилки и ножи, заварила чай. Чердынцев кивнул на бутылку, она открыла ее и разлила понемногу спирту. Чердынцев еще повертел свои "шашлыки" и подал один шампур ей. Мясо было розовым, чуть пахло дымом, но от этого казалось только вкуснее.
Разведенный спирт стал теплым. Но Чердынцев пил чистый, и она тоже сделала маленький глоток, замахала руками перед ртом, в котором словно бы забилось пламя, еле сумела сделать глоток ледяной воды.
За едой разговаривали лениво, о вещах деловых и безразличных - сказывалась усталость от долгого подъема по леднику. А может быть, они опасались другого разговора?
Потом долго пили чай. Чердынцев учил ее пить зеленый чай без сахара, доказывая, что жители этих мест больше понимают в чае, даже лечатся им, и Тамара в конце концов призналась, что горьковатый напиток действительно приятнее привычного - с сахаром или конфетами.
Они не замечали течения времени. Или делали вид, что не замечают, хотя оба искоса поглядывали на окно, за которым прыгал зеленый огонь зари по белым вершинам, сгущались фиолетовые тени от близких гор на леднике, и вот уже что-то черное, как траурный плат, легло у ближнего подножия.
Волошина оторвалась от окна, оглядела дощатые стены, полки, печку, деревянный топчан в углу и сказала:
- А я бы с удовольствием прожила здесь несколько дней…
- Вы уже добились того, что останетесь ночевать.
Она вскочила со скамьи, схватилась за куртку.
- Почему же! Мы сейчас же пойдем.
- Не суетитесь. Ночью по леднику не ходят.
Он вышел, предоставив ей возможность устраиваться на ночлег, и добрался до середины ледника. Вешки стояли на той же линии. Не было и разрывов в теле ледника - об этом говорили приборы. Просто тело ледника вытянулось, как вытягивается под действием тяжести пружина. Пока никакой опасности не было.
Когда он вернулся, Тамара уже лежала на топчане, забравшись в спальный мешок и затянув завязки под подбородком. Только волосы, разметанные по изголовью из сложенной куртки и штурмовки, были на свободе. Второй мешок был аккуратно уложен отверстием вверх возле погасающего камелька. Достаточно было встать ногами в отверстие, поднять за края горловину, завязать так же, как сделала это Тамара, потом осторожно прилечь и спать, спать, спать… А он шагнул к топчану, сел на шершавые доски и зарылся лицом в ее волосы.
К утру во времянке стало холодно, а запас дров и угля Чердынцев безжалостно сжег, даже не подумав, что завтра кому-то придется тащить на санках или в заплечных мешках этот тяжелый груз, потому что времянка - единственное пристанище для того, кто задержится на леднике и не успеет добраться засветло до базы. Тамара не спала, смотрела на него, а он думал: прощается! Завтра появится муж и увезет ее. Если не на вертолете - а он может вызвать вертолет, - то на своей амфибии в сторону Ташбая, а потом на машине дальше на восток, к цивилизации, легковым машинам, самолетам, гостиницам. Он ведь понимает, что задерживает ее здесь не статья или очерк, а что-то другое, и сделает все, чтобы разлучить ее со станцией.
В окно медленно вливалась серая мгла, не расцвеченная, но уже напоминавшая о наступлении дня. Чердынцев медленно обулся, пошевелил остывающую золу в камельке, тихо сказал:
- Надо идти. Я еще раз проверю приборы, а ты успеешь одеться…
- Но почему? - голос ее звучал жалобно. - Неужели ты боишься, что кто-то подумает о тебе дурно? Твои "мальчики" ни в чем не заподозрят нас.
- По-твоему, они ангелы?
- Нет, но ты для них старик. А молодость самонадеянна…
Он невольно перебил ее, боясь даже признаться, что эти слова его обижают:
- Сегодня может приехать твой муж. Мы должны быть дома к завтраку.
- Я уже сказала тебе, что у меня нет мужа! - Теперь она гневалась, но он не очень верил в правдивость ее гнева.
- Однако он обязательно приедет.
- И ты можешь отдать меня ему… мужу?
- Ты не рабыня. Тебя нельзя отдавать или не отдавать. Выбирает всегда женщина.
- Господи, как это трудно - любить умного человека!
Он прикрыл дверь и не слышал больше ее причитаний. Она именно причитала - просто, по-бабьи, словно и не была раньше властной женщиной, привыкшей к почтению и поклонению. И было удивительно: голос причитающей женщины звучал правдивее и горше, чем голос той холодной красавицы, какой она притворялась до этого. Но он уже не слышал слов, уходил по линии вешек к мерительным приборам. Долго записывал показания. Когда взглянул на избушку, Тамара стояла на пороге, а солнце, вдруг прорвавшееся из-за гор, осветило ее с такой яркостью, словно хотело запечатлеть ее в памяти Чердынцева вот такой яркой, золотоволосой, с поднятым к небу лицом. Такой он ее и запомнил.
Обратно шли быстро, но Волошина часто оглядывалась, будто что-то оставила там, в горах…
2
- Мы вас ждали вчера к ужину… - с некоторой робостью сказал Галанин, увидев начальника на привычном председательском месте в столовой. - Вас вызывал Адылов…
- Тамара Константиновна не рассчитала свои силы, - небрежно ответил Чердынцев. - Пришлось заночевать в Ледовом приюте.
Тамара Константиновна молча кивнула головой.
- Я записал поручение Адылова, - торопливо сказал Галанин. Начальник видел, что радисту неприятен и этот разговор, и объяснение ночевки в горах.
Галанин протянул радиограмму.
- Они не теряют времени! - сказал Чердынцев, взглянув на радиограмму. - Скоро ваш плен кончится, Тамара Константиновна! - он взглянул на Волошину и заметил, как она побледнела. Остальные делали вид, что ничего не случилось, но Чердынцев видел, как скованно они держатся, молчат, едят без аппетита. Даже Салим был непривычно тих. Должно быть, вчера они переволновались, может быть, даже собирались выйти на поиски. И хорошо сделали, что не вышли!
- Что же пишет Адылов? - спокойно спросила Волошина.
- Ах да, вы же не знаете новостей! Сегодня в пятнадцать ноль-ноль капитан Малышев произведет первый взрыв на выброс в русле будущего канала. Адылов просит расставить наблюдательные посты у наших мерительных приборов. По-видимому, они не очень верят в устойчивость ледника.
Пересказывая телеграмму, он смотрел только на Волошину, и не потому, что остальные уже читали ее. Он умышленно подчеркнул фамилию капитана и почувствовал мстительное удовольствие от того, что Тамара Константиновна опустила глаза. Но почему он должен мстить женщине, которая отдала ему свою любовь? Или он так и не поверил в ее чувство?
Хорошо, что рядом сидят посторонние. Тамара имела полное право влепить ему сейчас пощечину. Он рассеянно сунул радиограмму в карман и встал из-за стола. Есть ему не хотелось. Оказавшись в комнате, он громко, с чувством выругал себя. Ну что еще он может требовать от Тамары? Она отдала ему все!