- Ты, батюшка, поэтому и не женился после смерти матушки? - спросила Феодосия.
- Да, как мать твоя умерла, в своих семьях дочерей али вдов, что по возрасту подходили мне - не было, а на чужой жениться - не мог бы я этого вынести. Хватит и того, что от других всю жизнь укрываемся.
Феодосия вытерла слезы, и на ум ей пришло заученное в отрочестве наизусть описание казни дьяка Курицына сотоварищи: "В деревянных клетках сожжены они были, на торжище, на потеху народу, и горели мученики за веру, а вокруг стоявшие плевали в них и бранили словесами черными".
"И Федора ведь не пощадят" - подумала Феодосия. "Даже если донесет на меня и батюшку, сам пойдет на дыбу. Ах, Федор, сказать бы тебе все, да невозможно, нет слов таких, не придумали еще".
Письмо второе
Кланяется боярыня Феодосия нареченному своему. Беспокоюсь я о твоем здравии, боярин, и посылаю тебе свое благословение. На чертеже, что ты мне послал, - вельми искусном, - сделала я пометки о том, где и какую расставить мебель.
Везут мне из Новгорода, из отцовского дома, и из моего тверского имения несколько книг печатных и рукописных, - тут Феодосия прервалась, погрызла перо в задумчивости, и вставила слово "десятков", - хорошо бы их расставить в шкапах вдоль стен. А еще надобны мне будут сундуки для трав, что я собираю для снадобий.
Стены же можно обить бархатом из тех возов с моим приданым, что батюшка выслал из Новгорода. Оттуда же можно взять ковры - их там будет вполне достаточно. Остаюсь я, верная твоя слуга, нареченный мой, и жду нашей встречи.
- Гм, - хмыкнул Федор, прочитав грамотцу от будущей супруги. "Шкапы для книг - у кого это на Москве заведено? Разве что у царя Ивана. Впрочем, права Федосья - если уж книги везут, так надо их поставить куда-то".
Сам Федор читал на греческом языке - его обучал Юрий Траханиот, сын Дмитрия, что прибыл в Москву в свите Софьи Палеолог, а богословию боярин учился у самого Максима Грека - до его опалы. Федор любил книги, однако за царской службой и домашними заботами не всегда находилось у него время для чтения.
Письмо третье
Пишешь ты, возлюбленная моя нареченная, что везут тебе книги из Новгорода, да из Твери.
Если среди них есть книги на греческом, то можем мы их читать вместе - греческому языку я обучен, а если ты знаешь языки другие, то оно и хорошо - мнится мне, что смогу я, несмотря на возраст, начать учить языки, тако же и Матвей.
Остаюсь в ожидании скорой встречи с тобой, здрава, будь, и весела, боярыня Феодосия.
Письмо четвертое
Первым делом, нареченный мой, шлю тебе пожелания здравия и благословение свое.
Спрашиваешь ты, есть ли среди моих книг иные на греческом языке. Без сомнения, есть там и фабулы, и книги по философии, а также лечебники и Псалтырь.
Что до языков иных, то, буде найдешь желание, то смогу я обучить тебя, боярин, читать на латыни и на немецком языке, так как мы, новгородцы, многие, на них не только читаем, но и говорим. Это в том случае, конечно, если ты не против книжной учености.
Остаюсь верная твоя слуга Феодосия.
Письмо пятое
Душа моя и тело томятся по тебе, боярыня, и не будет мне покоя до тех пор, пока не окажусь я рядом с тобой перед алтарем.
Что же ты пишешь насчет учености книжной - я ценю людей разумных и мудрых, и в тебе, нареченная моя, увидел источник оного, как сказано в притчах Соломона праведного:
"Жену добродетельную кто найдет? Цена ее дороже рубинов".
Тако же и ты, боярыня, - рад я и счастлив, что нашел в тебе мудрость и добродетель. Да пребудет с тобой благословение Господне во веки веков, а любовь моя пребывает с тобой неизменно.
Венчали Федора и Феодосию в белоснежной церкви святого Иоанна Лествичника, на следующий день после Орехового Спаса, в жаркий полдень на исходе лета, когда вся Москва, казалось, пропахла яблоками, медом и калеными орехами.
С утра одевали невесту. Царица Анастасия, бывшая в тягости, приказала ближним боярыням ночевать в ее покоях - хоть она и не могла выстоять все венчание, ради сохранения чрева, - но невестины приготовления пропустить не хотела.
На рассвете Феодосию вымыли в дворцовой бане, выпарили вениками, протерли белоснежную кожу настоями целебных трав, полоскали косы в освященной воде, привезенной накануне из Саввино-Сторожевского монастыря.
- Покажись-ка, Феодосия, - сказала царица, прищуривая красивые карие глаза. "Ох, и хороша ж ты, боярыня, словно лебедь белая!"
Феодосия, стоявшая в одной нижней рубашке, жарко покраснела, и, чтобы скрыть смущение, потянула из рук Василисы Аксаковой шелковый летник нежного зеленого цвета, с изумрудными застежками.
Старая боярыня Голицына стала расчесывать Феодосии волосы. "Муж-то твой, Федосья, - глухим шепотком промолвила она, наклонившись к уху боярыни, - хорош по всем статям. Я Аграфене, жене его покойной, крестной матерью доводилась. Так та и через двадцать лет после свадьбы каждую ночь с ним была, да и днем, случалось, своего не упускала!"
Боярыни, окружавшие Феодосию, сначала зарумянились от смущения, а потом, отворачивая лица, стали тихонько хихикать.
- Что скалитесь-то? - прикрикнула Голицына. "Небось, девок тут нету, все на Божьем суде были, с мужьями живете и детей рожаете - не святым же духом сие происходит!"
- Ай да Евдокия Васильевна! - захлопала в ладоши Анастасия. "Вот уж истинно, как правду скажет, так скажет! Вот тебе бы, Федосеюшка, тоже деток мужу народить - Матвей-то уже совсем взрослый, все с царем Иваном Васильевичем, а так бы еще больше радости в дому было" - царица потянулась, выставив свое, уже набухшее, чрево.
- На все Божья воля, - улыбаясь, тихо ответила Феодосия.
- А ты, Федосья, на Бога надейся, да сама не плошай, - ворчливо сказала Голицына, вдевая в уши невесты тяжелые серьги с индийскими смарагдами. "Знаешь, как говорят - водою плывучи, что со вдовою живучи".
Тут уже все боярыни, во главе с самой Анастасией Романовной, не смогли сдержать смеха.
Когда Феодосию одели - три летника, тяжелый парчовый опашень, и унизали пальцы перстнями, принесли подарки от жениха. В драгоценной золотой шкатулке лежали жемчужные ожерелья, кольца с яхонтами, лалами и аметистами, в другой - серебряной, сканного дела, - лакомства и сласти.
Венчались вдовец со вдовицею, поэтому служба была самая простая, венцы возлагали не на головы, а на правое плечо новобрачных. Свадебный пир был тоже небольшой - в городской усадьбе Вельяминовых собралось лишь десятка три самых близких сродственников и друзей.
Матвей, несший в церкви перед невестой образ Богоматери, и сейчас сидевший напротив своей новой мачехи, исподтишка смотрел на ее скромное, словно у Владычицы на иконе, лицо. Она сидела рядом с мужем, опустив глаза, и все щипала тонкими пальцами каравай хлеба на серебряном блюде.
Федор Вельяминов еле сдерживал себя. Согласно обычаю, он не видел Феодосию со времени сговора и рукобитья - вот уже больше месяца, и сейчас, вдыхая свежий, травяной аромат ее волос и кожи, незаметно, под столом, рвал тонкий шелковый плат. Невместно было сейчас, на глазах у всех, коснуться даже ее малого пальчика, а в церкви, меняясь кольцами, он едва устоял на ногах, почувствовав мягкую податливость ее руки.
На виске у нее вились мелкие завитушки белокурых волос, сейчас, в свете заката, окрасившихся в червонное золото. Она чуть слышно вдыхала, только небольшая грудь едва двигалась под шелками и парчой венчальной одежды. Федор краем глаза видел ее чудно вырезанные губы и длинные ресницы.
Когда внесли последнюю перемену блюд, стольник Михайло Воронцов, - посаженый отец, - встал, поклонился молодым и протянул им завернутого в льняное полотенце жареного лебедя:
- Не пора ли гостям ехать со двора, не пора ли молодым идти почивать?
Новобрачных с шутками и пением проводили в спальную горницу, устланную драгоценными мехами, на пороге обсыпали конопляным семенем. В комнате было темно, дрожали только огоньки свечей по углам, да лился из окна серебряный луч полной луны.
Глаза Феодосии сверкали кошачьим блеском. Она шагнула к высокой кровати, но Федор вдруг остановил ее: "Подожди!". Он прислушался - на дворе уже было тихо, последние гости разъехались.
Он снял с Феодосии шуршащую твердую парчу, оставив ее в одном мягком шелковом летнике. Женщина торопливо сдернула кольца, вынула серьги - самоцветы градом застучали по доскам пола. Высокая бабья кика полетела на кровать, и Федор чуть не застонал, когда почувствовал рядом с собой мягкий лен жениных волос. Феодосия быстро замотала косы платком.
Выходили, таясь, по крутой боковой лестнице. Неприметный возок уже стоял во дворе, запряженный невидной лошадью. Федор сел на козлы, и с гиканьем помчал по узким улицам вниз, к перевозу на Москве-реке.
Темная вода мягко плескалась, качая простую деревянную лодку. Феодосия ловко перебралась на скамью и опустила пальцы в теплую волну. Тихо было в слободе на крутом берегу реки, только изредка взлаивали собаки, да скрипели уключины весел. Ниже по течению, над темной массой заливных лугов, вздымались купола Новодевичьего монастыря.
Федор быстро греб, стараясь не смотреть на тонкий профиль жены. Платок ее спустился на плечи, светлые волосы разметались по спине. Она вся ровно была отлита из лунного света, и неловко было, не знающему страха боярину даже прикоснуться к ней.
- Господи, Иисус всемогущий и всемилостивый, - мысленно молился Федор, работая веслами и с радостью ощущая, что тело его все еще сильно, а душа жаждет радости. "Убереги венчанную жену мою, Феодосию, от всякого зла и напасти, сохрани ее в мире и спокойствии, ибо Ты знаешь - жизнь свою я за нее отдам, каплю за каплей".
Феодосия смотрела на мужа, как будто первый раз в жизни, как тогда, майским вечером в горнице у Воронцовых, где его синие глаза встретились с ее, серыми, и где она поняла, что пойдет за ним в счастье и печали, в беде и празднике, до самого края земли и неба. Его темные волосы трепал свежий речной ветер, сильные губы почти незаметно шевелились, будто говорил он сам с собой. Лодка мягко уткнулась в песчаный берег.
Над ними вздымался дремучий бор, а у дороги, ведущей вверх от переправы, у коновязи тихонько заржали два коня - вороной и белый. Федор подал жене руку, помогая выбраться из лодки, и изо всех сил стиснул зубы - темная река за ее спиной пошла рябью, волосы Феодосии разметало и мстилась она Федору русалкой, наядой, подобно тем, о ком он читал в старинных книгах.
Кони, почуяв человека, вскинули головы. Драгоценный белый иноходец под женским седлом, тайно купленный Федором в Литве и привезенный в Москву всего за три дня до свадьбы, потянулся нежными губами к Феодосии. Она протянула к нему узкую ладонь, погладила по холке.
- Твой, - приблизив губы к ее уху, сказал Федор. "Садись". Феодосия птицей взлетела в седло, опершись на руку мужа. Она вспомнила, как в юности скакала с отцом по бесконечным северным равнинам, под низким, могучим небом, ощущая на лице влажное дыхание ветра с Варяжского моря.
Здесь было все иное - крутой откос реки, тихий лес, усыпанное звездами полночное небо, сладкий запах уходящего лета, доносящийся со скошенных лугов. Федор осадил своего коня, и, наклонившись к Феодосии, коснулся губами ее волос. Рука об руку, они пустили коней шагом, приноравливаясь к их ходу, а потом, разняв пальцы, пустились быстрой рысью, через поля, на юг вдоль реки.
Спешились на маленькой поляне. Узкий ручей журчал в устланном камнями ложе, быстро стекал вниз, к реке. Феодосия почувствовала совсем рядом дыхание мужа, и, потянувшись, привстав на цыпочки - как бы высока она ни была, но Федор был выше, - медленным и сильным движением обняла его.
Федор смотрел на нее, выступившую из шелковых одежд, со струящимися по спине волосами, отливающую жемчугом в лунном свете, и чувствовал ее всем телом - жаркую, близкую, зовущую.
Не разнимая объятия, они опустились на еще хранящую дневное тепло траву. На краю поляны белый иноходец поднял голову и тихонько, грустно заржал, тоскуя по оставшейся в родных краях подруге.
Феодосия будто плыла, ровно и вправду обернулась она чайкой над Волховом. Исчезло все вокруг, и она не знала более, где верх и где низ, где твердь земная, и где пространство небес. Сильные руки Федора удерживали ее на самом краю - еще шаг, и рухнет она в небытие, туда, откуда нет возврата, туда, где, только темная кровь, стучащая в висках, хмель и забытье.
- Отпусти, - шепнула она Федору, на мгновение, разомкнув с ним губы. "Не бойся, муж мой. Отпусти нас".
До сих пор он молчал, обменявшись с Феодосией лишь несколькими словами, но сейчас, услышав ее нежный голос, ощущая ее влагу, сладость, мягкость ее волос, ее запах - будто напоенное солнцем поле, он едва слышно застонал.
Даже в мечтах своих не смел, представить Федор того, что стало сейчас самой целью и сутью жизни для него. Одно он знал уверенно - нет, и никогда уже не будет для него кого-то другого, кроме нее, - лежащей сейчас в его объятьях, тянущейся к нему, будто изнемогая от жажды, его венчанной жены.
Феодосия и не знала, что бывает так. Словно все, что наполняло ее жизнь до этого мгновения, исчезло, растворилось в ночном воздухе, и остались только они вдвоем - никого и ничего не было вокруг, да и не могло быть. Будто только что был сотворен мир - для них, для Феодосии и Федора, и сам Всевышний осенил их своей милостью, - создал лес и реку, устелил землю цветами, зажег звезды в глубине небес.
- Всякое дыхание да славит Господа, - подумала Феодосия, прежде чем забыть и слова, и языки, и всю себя - чтобы раствориться, слиться с мужем, стать единым целым, и не расставаться более, никогда.
Боярыня Феодосия обустроила свои горницы в московской усадьбе зело причудливо. Книги, что доставили по ее приказу из тверских владений Тучковых и отчего дома в Новгороде, были сложены в особых шкапах. На стене там висели чудесные часы с боем немецкой работы, а в сундуках вдоль стены хранились сушеные травы и готовые лекарские снадобья.
Работала Феодосия за высокой конторкой - там она растирала травы, смешивала ингредиенты, или, задумавшись над рецептом, покусывала гусиное перо. В особой, рукой Феодосии переплетенной книге, ее мелким почерком были записаны лечебные сборы: "от лихоманки", "от почечуя", от "грудницы".
Для отдыха в горнице стояла тонкой работы шахматная доска с фигурами из рыбьего зуба и янтаря. Федор подарил ее Феодосии, - оба они хорошо играли в шахматы.
Пахло в горнице приятно - будто бы лесом или солнечным лугом.
- Как хорошо-то у тебя тут, матушка Феодосия, - напевным московским говорком протянула боярыня Воронцова, опускаясь в покойное, обитое бархатом кресло. "И тепло как, словно в раю. И что же, сколько книг-то у тебя, будто в либерее у царя Ивана Васильевича!"
Побывать в либерее - знаменитой библиотеке царя Ивана, начало которой положила еще царица Софья Палеолог, - было давней мечтой Феодосии. Там, по рассказам, сохранялись рукописи из разрушенной Александрийской библиотеки и старинные карты.
- Ну, уж! - рассмеялась Феодосия, быстро расставляя на столе разные взвары и заедки - пряники, огурцы и тыквы, вареные в меду, дорогую диковинку - колотый сахар. "У царя Ивана книг-то, говорят, полные палаты, а у меня - десятка три наберется".
За трапезой Прасковья несколько раз внимательно глядела на Феодосию, примечая изменения в лице подруги - чуть втянувшиеся щеки, тени под ясными серыми глазами, и то, как боярыня посреди беседы вдруг замирала на мгновение, будто прислушиваясь к себе.
Ничего сладкого Феодосия не ела, велев подать себе самого простого ржаного хлеба с солью.
- Зубы что-то ноют, а от сластей еще больше, - отмахнулась она от расспросов Прасковьи.
- Понесла, - уверенно подумалось Прасковье. "Господи, оборони от беды, первого ребеночка-то в такие года рожать. Петя-то у меня третий был, так и то чуть не померла".
Прасковья даже поежилась, вспоминая те страшные два дня - Петя был крупный, шел спинкой, как ни старалась повивальная бабка, а ручку младенцу все же сломала, да и сама Прасковья после родов еще месяц не вставала.
Уже садясь в возок, Прасковья вдруг быстро притянула к себе Феодосию и прошептала: "А ты все же матушке - заступнице, Богородице, молись, боярыня…". Вельяминова улыбнулась и на мгновение приложилась прохладными губами к щеке Прасковьи.
- Зубы, как же, - усмехнулась Прасковья, откинувшись на подушки возка. "Да ни у кого на Москве таких жемчужных зубов нет, чему там болеть-то! А все же хороша матушка Феодосия, хоть и ученая, а хозяйственная, и травница справная!"
И Прасковья, перебирая в руках атласные мешочки со снадобьями, что дала ей Феодосия - Пете от кашля, мужу Михаилу - от болей в давно раненой ноге, Маше, что недавно заневестилась, - по женской части, - незаметно задремала под ровный ход возка.
Феодосия постояла еще во дворе усадьбы, кутаясь в соболью шубку, и ежась под ноябрьским, пронзительным ветерком.
"Прасковью не обманешь, - подумала она, глядя в низкое, серое небо. "Троих родила, глаз у нее наметанный".
По расчетам Феодосии, был уже третий месяц, как она понесла. Чуть болели едва набухшие груди, да по утрам, почуяв запах кушаний из поварни, она стискивала зубы и едва удерживалась от рвоты.
Федор пока ничего не приметил - боярыня так же скакала на своем белом иноходце, когда выбирались они одни, без слуг, на прогулку в подмосковной, так же узки были ее бедра, и лицо, чуть похудевшее, все так же сияло белоснежной кожей.
- Сказать бы надо, - подумала Феодосия, легко взбегая вверх по узкой лестнице в свои горницы. "Матвея сегодня не будет, у царя он, вот и скажу".
За три месяца замужней жизни Феодосия едва три раза видела своего пасынка - после их свадьбы муж выделил Матвею отдельные горницы, со своим входом.
Юноша был вежлив и приветлив, но, мнилось Феодосии иногда, взгляд его был совсем не отроческим - холодные, спокойные глаза были у Матвея, и смотрел он так, как будто размышлял - что за человек передо мной и чем он мне полезен?
"А ежели мальчик?" - подумалось Феодосии. "Второй наследник, и Матвей еще возомнит себе, будто соберется его отец обделить, упаси Господи".
К приезду мужа Феодосия всегда переодевалась - если ужинали они по-домашнему, вдвоем, она снимала бабью кику, и закручивала светлые косы тяжелым узлом на затылке.
На белой шее переливалось подаренье Федора - драгоценное ожерелье из алмазов и индийских сапфиров, и одевала Феодосия расшитый серебром лазоревый опашень.
Каждый раз, ловя на себе взгляд Федора, она смущалась - покойный ее муж смотрел на Феодосию всегда ровно, - нежно и ласково, - а тут, сидя напротив Федора в крестовой горнице, она чувствовала, будто нет на ней ни скрывающей фигуру одежды, ни аккуратно убранных волос.
Она и не думала, что так бывает - почти восемь лет прожив с мужем, Феодосия была уверена, что известно ей все, про то, что случается между мужчиной и женщиной в брачной постели. Оказалось же, что знает она мало, и каждый раз Феодосия отдавалась на волю Федора и позволяла вести себя все дальше, по тем дорогам, что были ее ранее неведомы.