Федор Вельяминов торопился домой, подхлестывая коня.
За три месяца брака он вспомнил позабытые давно чувства- тепло очага, и женщину, которая каждый раз встречала его улыбкой и объятием - красивую и молодую свою жену, что каждый раз смотрела на него так, что Федору немедленно хотелось отнести ее на руках на брачное ложе и остаться там с ней навсегда.
С покойницей Аграфеной было совсем по-другому. В последние годы брака, перед смертью ее, Федор испытывал к рано состарившейся, болезненной жене, жалость, а не желание. И даже то, что соединяет мужчину и женщину в брачной постели, стало для него источником тревоги, а не наслаждения - зная, что не живут у них дети, Федор всякий раз чувствовал, что подвергает свою жену почти смертельной опасности.
После ужина Федор пересел в большое кресло, а Феодосия, как это было у них заведено, принесла из своих горниц книгу, и устроилась у него на коленях. Сейчас они читали фабулы Эзопа и Федор с наслаждением слушал мелодичный голос жены, четко выговаривающий греческие слова.
Прочла она басню про льва и лису, и усмешливо взглянула на Федора:
- Вот так же и я, Федор Васильевич, смотрела на тебя вначале - не смея заговорить.
- А теперь привыкла? - он взялся руками за ее косы и распустил их так, что ее льняные волосы упали ниже талии.
- Привыкла-то, привыкла, - рассмеялась Феодосия, - а все ж остерегаюсь иногда - кто я перед львом?
- Львица, вот кто, - пробормотал Федор, открывая ее белоснежную шею и целуя то место, где, словно дорожка камешков, начинался позвоночник.
- Или то, что я вчера ночью слышал, помстилось мне? А, Феодосия? - он начал расстегивать ее опашень - медленно, аккуратно. "Потому что никто, кроме львицы, на такое не способен, боярыня".
Она приблизила губы вплотную к его уху и тихо, но ясно сказала: "Разве ж стала бы я львицей, ежели бы не лев, что рядом со мной?".
Каждый вечер Федор давал себе обещание, что велит сломать лестницу, что вела в их брачный покой - такой долгой казалась ему дорога наверх.
Она лежала в его объятьях, и обнаженное тело ее казалось Федору изваянием языческой богини, что видел он на картинках в рукописях, по которым учился. Светлые волосы золотились на подушке, губы были раскрыты в истоме, голова покоилась на его плече. Он аккуратно, нежно, совсем не так, как несколько минут назад, поцеловал ее сомкнутые, затрепетавшие под его губами веки.
Не открывая глаз, Феодосия сказала: "И кто из нас, боярин более молод? Каждый раз думаю - все же ты, а не я".
- Знаешь, как говорят? - он провел пальцами по ее щеке, бархатистой, нежной, словно лепесток цветка. "Молодого вина выпьешь, и скоро протрезвеешь, а старое - пьянит надолго. Ну, так как, боярыня - молодого тебе вина налить, али старого?"
- Да уж выбрала я, Федор, напиток, что мне по душе - не изменю ему до конца дней своих, - усмехнулась Феодосия.
- Вот и я тоже выбрал - он стал медленно, едва касаясь, целовать ее полуоткрытые губы, и сначала даже не понял, что жена ему шепчет.
Феодосия отвернулась и даже в полутьме почувствовала, что заливается вся жаркой краской.
- Понесла я, - еще раз прошептала она, спрятав лицо от Федора.
- Что? - он оторвался от ее губ и приподнялся на локте. "Что ты сказала?"
- Дитя у нас будет, Федор. Третий месяц как я непраздна, - Феодосия села, обхватив колени руками.
- Ты уверена? - он вдруг испугался, вспомнив, как это бывало у Аграфены - боль, муки, подурневшее, усталое лицо, и кровь, кровь умиравших в ее чреве младенцев.
- Да, - тихо ответила Феодосия. "Потому и не говорила тебе, что хотела удостовериться".
- Иди ко мне, - глухо сказал Федор, и, когда она одним легким, плавным движение оказалась рядом, он зарылся лицом в ее распущенные, еще пахнувшие летом волосы.
- Не бойся, - проговорила Феодосия, почувствовав всем телом своим, всей душой и его страх, и его надежду. "Доношу я нам здоровое дитя до срока, муж мой".
Федор вдруг, будто очнувшись, провел рукой по ее высокой груди и еще плоскому животу.
- Бог да благословит дитя наше, Феодосия, ибо истинно - зачато оно в любви, и в ней же рождено будет, - Федор вдохнул ее запах - миндаль, и цветущие травы, и шепнул Феодосии:
"Знаешь, чего бы я хотел сейчас?"
- Того же, чего и я, боярин? - Феодосия прильнула к нему, словно не было у нее иной защиты и опоры, и тихо сказала: "Возьми меня, муж мой, отец дитя нашего, возьми, ибо нет у меня другого счастья, кроме, как, когда ты желаешь меня".
Потом она заснула, а Федор почти всю длинную, осеннюю ночь лежал, баюкая ее, сомкнув руки на ее стройном теле там, где было еще незнакомое ему, но уже такое возлюбленное дитя.
Святки Вельяминовы провели в своей московской усадьбе. Хоша и легко Феодосия носила свое чрево, но Федор, раз и навсегда поклявшись себе, что будет оберегать и дитя ее от любых, пусть даже самых малых опасностей, не захотел ехать в подмосковную на праздники.
- Не потому я запрещаю это, Федосья, что не хочу, будто ты радовалась, - мягко сказал он, сообщая ей о своем решении. "Сама знаешь, зима в этом году поздняя, дороги еще не укатанные, лед….", - тут он осекся и замолчал, выругав себя втайне, - совсем некстати было напоминать жене о том, как погиб ее первый муж. "Дорога в подмосковную длинная, ежели что случится, - кто нам поможет? Даже если взять в дорогу бабку повивальную - все равно опасно".
Феодосия лишь вздохнула - понятно было, что не стоило даже упоминать о прогулках верхом или катании на санях с горки.
Оставшись в Москве, Федор каждый вечер приезжал домой пораньше - невместно и опасно было боярыне в тягости разгуливать одной по Москве. Короткая санная прогулка - кучер, по приказанию Федора, заботился о том, чтобы кони еле переставляли ноги, - и опять домой, в горницы.
- Мнится мне, Федор, - язвительно сказала Феодосия раз за воскресным обедом, - что, как по тебе, будто сделана я из глины, да и разбиться могу ненароком. Здоровье у меня хорошее, дитя растет, как ему и полагается, - что случится, ежели, скажем, я к боярыне Воронцовой съезжу? Однако ж ты меня теперь одну никуда не отпускаешь.
Муж, молча, отодвинул блюдо, стоявшее перед ним, и вышел из горницы, от души хлопнув дверью, - так, что затряслись косяки.
- Ровно бешеный, - вздохнула Феодосия. "Как сказала я ему, что понесла, так изменился он - не узнать. Будто я сосуд драгоценный - завернули меня бережно и поставили на полку". Она уткнула лицо в рукава опашеня, и вдруг почувствовала рядом Федора.
- Прости, - сказал он, садясь рядом с ней, и привлекая ее к себе. "Прости, Федосья. Не повторится более это. Не хотел я тебе говорить, да, видно, придется".
- Что такое? - Феодосия посмотрела в лицо мужу и ужаснулась - никогда еще не видела она Федора таким.
- Вот ты носишь дитя наше, дай Бог, не последнее, Федосья, и для тебя оно - первое. Не хоронила ты, упаси Боже, младенцев, не видела, как страдает кровь и плоть твоя, и страдает-то как - ни словечка сказать не может! - Федор на мгновение прервался, и Феодосия побоялась взглянуть ему в глаза.
- Берешь его, маленького, беспомощного, на руки, и слышишь, как вздыхает он в последний раз, и сердечко его бьется все реже, и видишь - слезки у него на глазах, потому, хоть он и младенчик, но боль-то она одна - что у взрослого, что у ребенка.
А потом гробик этот крохотный, будто кукла в нем, и курят ладаном, и поют, а ты стоишь и думаешь - Господи, да меня лучше возьми, какой же родитель за свое дитя не пострадает, боль не потерпит?
Что ж ты, Господи, младенчика-то невинного так мучаешь, за что это ему? И, стыдно сказать, проклинаешь Бога. А потом все заново. И так восемь раз, Федосья, восемь раз стоял я у гроба детей своих.
Никогда не видела Феодосия своего мужа плачущим, и сейчас он сдерживался изо всех сил, сцепив, зубы, сжав лежащую на столе руку в кулак.
- Федя, - шепнула она. "Федя, родной мой, прости меня".
- Потому и берегу я тебя, Феодосия, что, кроме тебя, и дитяти нашего не рожденного, нет у меня более никого. - Федор, обняв ее, поцеловал в теплый лоб, - там, где начинались соломенные, мягкие волосы. "Матвей что - он ровно отрезанный ломоть, и не в дому уже вовсе, а вы со мной до конца дней моих будете.
Немного их, тех дней, осталось, любимая, - увидев, как Феодосия хочет что-то сказать, Федор мягко приложил палец к ее губам, - и хочу я, чтобы ты провела ты их со мной в радости и веселии, прославляя Всевышнего, а, не проклиная Его".
- Не знала я, Федор, что так бывает, - задумчиво сказала Феодосия.
- Про что не знала? - спросил Вельяминов.
- Не знала я, муж мой, что может женщина так любить мужчину, как я тебя.
- Васю, - Феодосия застыла на мгновение, и, встряхнув головой, продолжила, - "Васю покойного я совсем по-иному любила. А ты мне будто глаза раскрыл - просыпаюсь я и радуюсь, что ты рядом со мной, днем вспоминаю тебя - все ли ладно у боярина, здоров ли он, какие у него дела и заботы, вечером вижу тебя, и сердце мое спокойно. А ночью… - тут Феодосия замолчала и залилась краской.
- Ну, уж, боярыня, сказавши слово, скажи и второе, - рассмеялся Федор. "Начала, так не отступай".
- А ночью думаю - милостив Бог ко мне, что оказалась я удостоенной такого мужа, - твердо глядя в глаза Федору, закончила Феодосия.
Он хмыкнул и, подняв ее за подбородок, вгляделся в серые, с прозеленью глаза.
- Ты что ж, боярыня, думаешь, что Господь свои милости только по ночам оказывает? Бог, - Он, Феодосия, - как сказано в Псалмах Давидовых, - "не спит и не дремлет". Бывает, и днем удостоит людей Своего присутствия.
Феодосия почувствовала, что покраснела не только лицом, но и телом. "Невместно же…" - слабым голосом сказала она.
- Ах, какая боярыня скромница, - поддразнил ее Федор, и Феодосия почувствовала, как руки мужа искусно проникают туда, куда ходу им было пока - только ночью. "Добродетельная боярыня, разумная. Да та ли это боярыня, что вчера…. - на этих словах Феодосия, не в силах смущаться далее, закрыла мужу губы поцелуем.
Федор легко подхватил ее на руки и понес наверх. Наложив засов на дверь, он прижал Феодосию к себе покрепче и прошептал: "Знаешь, боярыня, при дневном свете многое видно, что я давно хотел поближе рассмотреть".
Вечером приехали к ним Воронцовы - одни, без детей. Матвей Вельяминов и Степан Воронцов с вечера уехали на охоту по свежевыпавшему снегу, а на исходе дня собрались, вместе с другими отроками из хороших семей, ходить ряжеными.
Маша Воронцова собрала подруг на Рождественке, и они гадали под присмотром старой боярыни Голицыной, дальней сродственницы Воронцовых. Так и получилось, что Воронцовы, оставив почти трехлетнего Петю на попечение мамок, одни, будто молодожены, приехали к Вельяминовым.
После ужина Феодосия с Прасковьей ушли на женскую часть. Боярыня Вельяминова сбросила сафьяновые сапожки и забралась с ногами в кресло.
- Что-то уставать я стала, Прасковья, к вечеру-то, - пожаловалась она.
- Так не девчонка уже, - улыбнулась Воронцова. "Я, когда близнецов носила, чуть поболе пятнадцати годков была, так не поверишь - с Михайлой на охоту ездила, и речку переплывала за две недели до родов. А с Петей полсрока пролежала - не было сил двинуться, годы-то не те".
- Да и Федор еще, - Феодосия вздохнула, - носится со мной, будто я больная какая. Хотела объяснить ему, что с дитем все в порядке, так он не слушает. Вот и сижу здесь.
- Ну, ты, матушка, строго его не суди. Все же Аграфена-покойница у него перед глазами, а та, не про нас будь сказано, то ли порченая была, то ли еще что - не жили у нее младенцы.
Восемь раз они с Аграфеной детей хоронили, и это только тех, что она живыми рожала, а уж мертвых и выкинутых у нее было еще больше. Так что Федор и боится, шутка ли сказать, мало ли что с тобой случится. - Прасковья внимательно взглянула на Феодосию и серьезно сказала:
- Ты, Федосья, не в укор тебе, все же молода еще. А Федору Васильевичу шестой десяток скоро пойдет. Читала ж ты Библию, помнишь про царя Давида и девицу Ависагу-сунамитянку? Вот так же и ты для Федора Васильевича - утешение на старости лет-то. Так что ты с ним не спорь, хоша ты и новгородка и за словом в карман не полезешь.
- Всем бы такую старость лет, как Федору, - подумала про себя Феодосия, и - как ни старалась, - покраснела. Прасковья Воронцова, посмотрев на нее, усмехнулась и сказала:
"Так-то, боярыня, дай Бог вам с супругом брака честного на долгие годы".
Внизу, в крестовой горнице, Михайла Воронцов внимательно взглянул на боярина Вельяминова и сказал:
- Так что ты, Федор Васильевич, насчет брака для Матвея располагаешь?
- Помилуй, Михайла Степанович, шестнадцатый год отроку, - рассмеялся Федор, - отцов наших и тех в так рано не женили. Пусть его еще погуляет, торопиться некуда. Опять же, ты знаешь, - Матвей при царе, Господь его знает, как Иван Васильевич на это посмотрит. Нет, погожу я еще, тем более, что Матвей теперь все больше во дворце, а не здесь.
- Я к тому, Федор Васильевич, что Мария наша, ты знаешь, в Матвееву-то сторону давно поглядывает. А тут ей пятнадцать исполнилось, свахи стали ездить. - Михайло вздохнул.
"Оно, конечно, мы бы и не против отдать ее за Матвея - все ж сродственник, тем более, что девка-то она у нас нравная - пока никто ей, кроме него, не приглянулся.
- Так зачем вам торопиться? - недоуменно пожал плечами Федор. "Девка молода, пускай ее еще под родительским крылом побудет, что ж вы ее под венец гоните?"
- Мы-то не гоним, - задумчиво ответил Михайло, "однако же, ты сам знаешь, Федор Васильевич, кровь юная в ней бродит. Степан - тот в Прасковью, тих да разумен, а Мария - смотрю на нее и ровно вижу мать свою покойницу. Та ж волошанка по матери была, как что не по ней - сразу в крик. Вот и Мария такая же".
- Ну, Господь даст, повенчаем, - сказал Федор. "Не этим годом, так следующим. Федосье в начале лета срок настанет, ежели все хорошо пойдет, так что в этом году и так хлопот будет много. Дай Бог, главное, чтоб дитя здоровое народилось".
- Рад-то, Федор Васильевич, что Федосья понесла, а? - Михайло улыбнулся.
- Сказать тебе честно, свояк, не ждал я этого. Все же, сколько она лет с мужем-покойником прожила, и деток не нажили, да и я, сам знаешь, уже не юноша годами, а вот Господь как решил - когда я уж, не чаял, меня и порадовать. - Федор помолчал и добавил. "А все же, конечно, правду говорят - на костях мясо слаще, а под старость жена милее".
На Рождественке, в усадьбе Воронцовых, гадали девицы. Конечно, выйти на улицу они не могли - невместно было это девам из боярских семей, однако же, во дворе, защищенном высоким дубовым частоколом и воротами с тяжелыми засовами, можно было и послушать собачий лай - звонкий - к жениху молодому, глухой - к вдовцу али старику, да и башмаки, снявши с левой ноги, можно было перебросить через колодец - в какую сторону носком уляжется, оттуда и быть жениху.
Маша Воронцова, как не бросала башмачок, все не была довольна - не укладывался он носком в ту сторону, откель ей хотелось.
- Видно, Марьюшка, не ждать тебе жениха с Воздвиженки-то, - дразнили ее подруги.
Мария только встряхнула черными косами:
- Откель мне ждать жениха, только мне самой известно, - ответила она. "А вы, девы, лучше б не болтали попусту, а пошли бы в терем - а то батюшка с матушкой вернутся, не по нраву им будет, что мы на дворе одни стоим.
- Да уж знаем мы про женишка-то, - рассмеялась рыжеволосая Анна Захарьина. "Вся Москва уж болтает, Марьюшка, будто нравная ты, да отказливая - а все из-за молодца некоего, что на тебя и смотреть не желает".
- То пустое брешут! - гордо подняла голову Мария. "Пойдемте, девы, взаправду в горницы, воск топить. Холодно на дворе-то".
После сиротского декабря начало января на Москве выдалось студеное, и возок Воронцовых еле продвигался в наметенных за день на улице сугробах.
- Перемолвился я словом с Федором Васильевичем-то, - после долгого молчания сказал боярин Воронцов жене. "Ох, Прасковья, ну ради чего подбила ты меня на этот разговор?
Будто я для дочери жениха выпрашиваю".
- А что же, - ответила боярыня, - и так уж вон - взгляни на Марию. Лица на девке нет, по утрам подушка - хоть выжимай. Так что Федор-то сказал?"
- Ну что сказал, - раздраженно ответил Михайло, - мол, чего венцом-то торопится, что Матвей, что Мария - как есть дети еще. Пущай их порезвятся, на то, мол, и юность, чтобы гулять".
- Федору-то Васильевичу хорошо, - вздохнула Прасковья, - дочерей нет пока у него. Вот ежели родит ему Федосья дочку-то, так и поймет, что такое девица заневестившаяся. Вот уж истинно сказано: "Девичий умок легок, что ледок".
- А ты, Прасковья, за Марьей-то присматривай, - сказал Воронцов. "Девка-то, конечно, со двора не сбежит, но вдруг еще придет ей в голову грамотцы какие Матвею спосылать. Люди узнают - ославят на всю Москву".
- Ох, - вздохнула Прасковья, - и с чего ей этот Матвей в голову впал - не понимаю. Правда, что на лицо он пригож, - но ведь дите дитем еще. Выдать бы Марию замуж за кого достойного, сватаются не последние ведь люди".
- Ну, может, еще и придется ей кто по нраву, - попытался успокоить жену Воронцов.
"Подождем, даст Бог, забудет она про Матвея".
Потопив воск, и вдоволь посмеявшись над загадочными его очертаниями в чашке с водой, девицы новое гадание затеяли.
Взяли четырехугольную доску и на края ее положили кусочек каравая, глину печную, уголек и кольцо. Доску прикрыли платом, четыре девицы взялись за углы и принялись трясти ее, напевая:
- Уж я жировку хороню ко святому вечеру, к святому васильевскому. Жировка маленька, окошка велики, косящатыё, решещатыё, не могла блоха скочить, коза скочила, рога увезила, хвост заломила. Вы берите свой уголок!
Приподняли плат, и Марьюшка разжала пальцы. На узкой, нежной ладони лежал черный осколок угля. Девушка, высоко подняв голову, отбросила его, не обращая внимания на перешептывание подруг.
- К смерти это, Марьюшка, - сказала Анна Захарьина, наступая каблуком башмачка на уголь - да так, что только крошки от него остались на полу горницы.
- Все в руке Божьей, - ответила ей Марья и прислушалась - скрипели ворота, на двор въезжал возок родителей.
Когда Прасковья Воронцова вошла в светелку, там уже было все прибрано, и девицы чинно сидели на лавках вокруг стола, углубившись в вышивание.
- Что ж ты, Марьюшка, угости подружек-то, - сказала Прасковья. "Орехов, али пряников не хотите, девицы? А то сейчас ряженые придут, с ними и не погощуешь как следует".
- Ряженые? - подняла голову Мария, и, увидев это, Анна Захарьина толкнула локтем соседку и прошептала: "Смотри, как раскраснелась-то Марья, недаром слухи, видно, ходят".
Из-за ворот послышалась залихватская песня:
Прикажи, сударь-хозяин, ко двору придти,
Прикажит-ко ты, хозяин, коляду просказать,
Виноградье красное - зеленое!
А мы ходим, мы ходим по Кремлю городу,
Уж ищем мы, ищем господинова двора.
Девушки, едва вздев шубки и повязав головы платками, порскнули на двор. Ворота с усилием открылись, и толпа ряженых - в масках, вывернутых наизнанку тулупах, с раскрашенными лицами, кто и с коровьими рогами на голове, - хлынула на усадьбу, продолжая петь: