- Так в подвале, при свече единой, чисто не напишешь, - резко ответил Башкин.
- А что, Матвей Семенович, - взглянула на него боярыня, - ты того человека спасти располагаешь?"
- Не только спасти, - Башкин медленно прошелся по горнице и остановился перед иконами.
"Доске крашеной поклоняемся, свечи перед ней ставим, ладаном курим, а потом идем и последнюю рубашку с ближнего своего снимаем. Христиане называемся. На губах одно, а руки иное творят".
Феодосия молчала, смотря на боярина.
- Не след нам спасать человека этого - ведь ежели поймают, то пытки и костер ждут не только нас, но и него, - тихо сказал Башкин. "Нет, Федосья Никитична, бежать ему надо, покуда жив он, и покуда мы можем ему помочь".
- Куда бежать-то? - Феодосия взглянула в окно терема, за которым высилось просторное, светло-голубое московское небо.
- Туда, где услышат его, - твердо, сказал Башкин и распахнул ставни - будто действительно увидел вдали, за горизонтом, свободу.
Коротки летние ночи на Москве. Не успеешь оглянуться, как заря с зарей смыкается, розовеет небо на востоке, начинают перекликаться ранние птицы, да и весь город просыпается потихоньку, потягивается, скрипит ставнями, шаркает подошвами сапог по пыльным улицам.
Поэтому-то неприметную лодку и спрятали в густых зарослях ивняка на низком, правом берегу Яузы еще с вечера. Пригнал ее вниз по течению разбитной темноволосый парень, - примотал веревкой к колышку на берегу, да и был таков. Место тут было глухое, напротив белых монастырских стен паслись коровы, да и те к вечеру, повинуясь рожку пастуха, потянулись по домам, в слободу.
Двое на низких коньках, - вроде купцы, да не первого десятка, поплоше, - заехали на пустошь к вечеру, - кажись, заблудились. Покрутившись немного, они тут, же и уехали.
Давешний темноволосый парень появился, когда сторожа в слободе забили колотушками.
Расселся с удилищем на берегу Яузы, под самыми монастырскими стенами, и давай таскать карасей.
С того берега реки раздался птичий свист. Парень прислушался и тоже посвистел в ответ.
Ночь нависла над городом, полная луна виднелась в разрывах легких облаков. Ни звука, ни движения - только изредка залает собака, заскрипят ворота, пропуская подгулявшего хозяина, да плеснет хвостом саженная рыбина, уходя на глубину в Москве- реке.
Сверху, из монастыря, засвистели, - тихо, почти неслышно. Парень бросил удилище, и, подбежав почти к самой стене, принял разматывающуюся сверху веревочную лестницу.
Человек, - ровно темный паук ползет, - спускался по ней медленно, молча, и парень, держащий лестницу, оглянулся - не видит ли кто, не забрел ли к монастырю какой случайный пропойца, али тать?
Юноша принял на руки человека - истощенного, в монашеской одежде, со следами побоев на лице, и, поддерживая, повел его к лодке, где уже сидел один из давешних купчиков, что на пустошь заезжали.
- В воду не упади только, - шепнул юноша. "Услышать - несдобровать нам".
- Погоди, - монах сильнее оперся на его плечо. "Ногу ломали клещами, ребра - тоже, дышать, - и то больно".
- Потерпи, сейчас положим тебя на дно, тряпьем прикроем, так легче будет, - успокоил его юноша.
- Поторопись, Степан, что тащитесь, - недовольно сказал сидящий в лодке. "Нам бы вниз по реке уйти, сколь есть возможность, пока темно еще".
- Так нога у него сломана, - сказал Степан Воронцов. Он аккуратно уложил монаха на дно и накрыл его припасенными тряпками.
- Давай на весла, - буркнул купец. "Грести надо что есть силы, выдюжишь, Степа?".
Юноша лишь хмыкнул. Старший мужчина ловко вывел лодку на середину Яузы и пустил ее вниз по течению. Оба гребца молчали, пока не оказались в темном просторе Москвы-реки.
- Сколько стоило-то? - прервал молчание младший.
- Есть там один отец келарь, - сплюнул за борт старший, - рожа алчная, поперек себя шире, ряса на загривке трескается.
- Нектарий, - донесся со дна лодки слабый голос монаха. "Велел меня соленой рыбой кормить, а воды не давать. Еще и приходил в узилище-то, приносил кувшин с водой холодной и пил у меня на глазах, а я в дерьме своем лежал, черви уж в ранах ползали".
- Ты тихо, тихо, - наклонился к нему старший. "Ветерок вона видишь, какой, свежий, ты дыши, а как к берегу пристанем, там возок нас ждет, отвезем тебя в тайное место, там полечишься, в себя придешь".
Монах затих, а Степан Воронцов испытующе посмотрел на старшего гребца.
- Мог бы сам-то за весла и не садиться, - сказал юноша. "Мало нас, молодых, что ли. Да и опасно тебе - узнают еще".
- Вас-то много, только, Степа, надежных мало. Тебя, али меня на дыбу вздернут, мы молчать будем - сам знаешь почему. А будет ли кто иной молчать - неведомо. И головы-то покатятся, и не только наши, - пожилой человек помолчал, и, вдохнув полной грудью ночной ветер, сказал:
- А хорошо, Степан, на реке-то. Ты не был под Казанью, молодой еще, а там Волга не чета, Москве - с одного берега другого не видно. Так бы и плыл по ней до моря Хвалынского, а там и куда дальше.
Степан Воронцов только вздохнул и приналег на весла.
Перед самым рассветом лодка пристала к заброшенной, трухлявой пристани у крутого косогора. Наверху, в сосновом лесу, уже распевались птицы да тихонько ржали кони.
Выбравшись на берег, пожилой гребец сильно оттолкнул лодку.
- Пусть себе плывет, - сказал он, наблюдая, как удаляется челнок по течению. "Свое отслужила".
Маленького роста человек бросился помогать им. Совместными усилиями трое мужчин уложили монаха на пол возка, окружив его подушками да одеялами.
- Вы со Степаном в возке поезжайте, Матвей Семенович, - сказал пожилой. "Ты, не в обиду тебе будь сказано, человек книжный, ученый. Лучше вон с ним, - пожилой кивнул на возок, - побудьте".
- Разве ты не устал, столько грести, да сейчас еще по колдобинам трястись? - запротестовал Башкин.
- Зря я, что ли, такой здоровый уродился? - чуть улыбнулся пожилой. "Все, по коням, светает уже. Остановят нас - мол, инока сродственника больного везем, на излечение к чудотворной иконе. А ты, - обратился он к монаху, - потерпи, дороги тут не самые гладкие, а кони эти у меня хоша и невидные, да резвые. Зато мигом доедем".
Монах вроде как забылся сном, несмотря на ухабистую дорогу, а Башкин и Воронцов долгое время молчали.
- Вот скажи мне, Матвей Семенович, - вдруг сказал юноша, - сколь не уговаривали мы тебя бежать вместе с ним, - Степан кивнул на монаха, - а ты отказываешься. Сейчас государь с богомолья вернется, и суд твой соборный не пощадит тебя. Пока есть время, да возможность - уходи, куда подальше, в Литву ту же, али в Ливонию. Сгниешь ведь в тюрьме монастырской, али на костре сгоришь, зачем?
- Эх, Степан, - покачал головой Башкин, - тебе же вон осьмнадцати еще нет, не понять тебе.
Ты ж, небось, сам бежать хочешь куда подальше?
- И убегу, - ответил ему Степан. "Матушку с батюшкой жалко только. Ежели б не они, так не остался бы я здесь. Вот ты, Матвей Семенович, наверное, думаешь - поиграет боярин, разгонит кровь молодую, да и бросит все это, вернется задницы своим холопам пороть да девок сенных портить?
Не нужно мне ничего этого, Матвей Семенович! Слышал я рассказы про то, как в Европе наблюдают, ход светил небесных, движение их исчисляют, про то, как строят корабли, и на них в заморские страны плавают, а у нас что? Не страна, а истинно гноище, погрязли мы в невежестве.
И никакого богатства мне не надо - мне б только море увидеть, какое оно! Как по нему на кораблях ходят, а, может, и самому научиться сему искусству".
- А что, может, и увидишь, - вздохнул Башкин. "Раньше я тоже думал - убегу, а теперь - не боюсь я на суд идти. Скажу им, что думаю, да и делу конец - может, кто услышит, так и начнет сомневаться. Ежели хоть единый человек после сего спросит себя - а все ли истинно, что попы говорят, - значит, и не зря все это. А теперь мне и умирать не страшно, Степа.
- Почему? - взглянул на него Степан. "Мнится мне, любой человек помирать боится".
- Это тому, кто не любил, - ответил ему Матвей. "А кто любовь изведал, хоша бы и не любили его, так тому не страшно. Истинно, как апостол Павел говорил: "Если имею всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто".
Возок остановился, и седоки услышали, как медленно, со скрипом открываются тяжелые ворота. Светало. Поеживаясь под прохладным ветерком, Матвей и Степан осторожно помогли монаху выбраться из возка.
- Вот и на месте мы, - улыбнулся Башкин. "Здесь отдохнешь".
- А не опасно ли? - проговорил монах. "Усадьба-то богатая, сразу видно, боярская. Я б и в избе у кого отлежался, Матвей Семенович.
- В избе не надо, коли терем, есть, - возница распряг коней и потянулся. "Правда, Матвей Семенович, староват я для таких дел-то, вон, плечи все разломило. Ну, ничего, сейчас Федосью подниму, пусть и меня пользует, и гостя нашего".
- Кто это? - шепотом спросил монах, провожая глазами богатырскую спину возницы.
- Тот, кто спас тебя из тюрьмы монастырской, - ответил Башкин. "Федор Вельяминов это, ближний боярин царя Ивана Васильевича".
Монах, побледнев, схватился за грудь и опустился на траву.
- Федор Васильевич! - закричал Башкин, - пусть Федосья Никитична поспешает - кажется, у него рана открылась".
- К попам не приходите, и молебнов не творите, и молитвы их не требовати, и не кайтесь, и не причащайтесь…, Записала?
- Записала, - Феодосия отложила перо и посмотрела на своего тезку. В ярком свете летнего утра, в просторной горнице под самой крышей терема, на богато вышитых подушках, Феодосий Косой казался особенно нездоровым.
Синяки и ссадины уже зажили, но мертвенная бледность человека, проведшего почти год в подземном узилище, все еще лежала на его лице. Двигаться монаху было тяжело - раны, хоть и искусно залеченные Феодосией, продолжали его беспокоить. Писать он пока не мог - игумен Свято-Андрониковского монастыря, найдя в клетке заключенного написанные им грамотцы, велел переломать Феодосию пальцы на правой руке.
Кости срослись, но криво и неправильно, и даже несколько минут письма доставляли Феодосию невыносимую боль. Даже сейчас, лежа, он, морщась, сжимал в кулаке перо - боярыня велела ему, сколь возможно, разрабатывать пальцы и учиться писать левой - на всякий случай.
- У батюшки моего так в молодости, было, - сказала Феодосия, рассматривая искалеченную руку монаха. "Шли они в караване лодей на Ладоге и тут шторм. Батюшка бросился к парусу, а ветром мачту повалило, и руку ему прижало. Кости были раздроблены, как у тебя.
А батюшка мой сам кормщик знатный - куда ему было без руки лодьей править. Сделали ему лубок, а как кости срослись - так он стал руку упражнять, - как ты сейчас, - сначала немного, а потом больше и больше. Еще песок речной в печь клал, прогревал, и насыпал в мешочек холщовый - и к руке прикладывал. Через год уж опять лодьи водил.
Надо бы и мне тебя песком полечить, а еще бы спосылать в Русу, что у нас в земле Новгородской - там целебная грязь есть, коя поможет тебе.
- Как это - грязью лечиться? Той, что под ногами? - удивился Феодосий.
- Нет, то грязь особая, ее в озерах да болотах собирают, а на Белом море - с берега ее промышляют, - объяснила Феодосия. "Поморы от всех болезней ей лечатся".
- Ну, отдохнул я, давай дальше писать, - попросил Феодосий. "Мыслей-то у меня в голове много, успеть бы, это все сказать, вот бы еще рука заработала, а то ты, боярыня, и хозяйство забросила, пока за мной ухаживала".
- Хозяйство что? - улыбнулась Вельяминова. "Оно у меня налаженное, ровно по колее катится, а вот твои слова - такое ж не каждый день услышишь".
- Темиамом не кадитеся, на погребении от епископов и попов не поминатися, ибо есть они жрецы идольские и учителя ложные, - твердо продолжил Феодосий.
Перо женщины заскрипело по бумаге.
Федор Вельяминов вышел из низкого, подвального помещения, где дьяк Иван Федоров налаживал печатный стан и вдохнул солнечный, полуденный городской воздух.
- Хорошо у нас! - потянулся боярин. "Вроде и думаешь, Степа, - может, за морем каким и лучше будет, а потом оглянешься вокруг и поймешь - нет места краше Москвы".
Степан вытер испачканные руки - с рассвета, с разрешения дьяка, излазил весь печатный стан, разобрался в его устройстве, а потом вместе с Федоровым ставил его, и, пожав плечами, улыбнулся.
- Знаю, знаю, - хлопнул его по плечу Федор. "Да вот сейчас свадьбу отгуляем, - ты ж дружка, куда без тебя, и отправим тебя к моему тестю, Судакову Никите Григорьевичу, в Новгород. С отцом твоим я уж говорил, он не против сего.
- Правда? - Степан заглянул в глаза дяде, и Вельяминов удивился - высокий, широкоплечий парень казался ему сейчас совсем тем, голубоглазым ребенком, коего он помнил.
- Ну, не навсегда, конечно, - рассмеялся Вельяминов. "Если ты в Новгороде девицу, какую себе приглядишь, придется ее на Москву везти - ты ж наследник, усадьбы ваши тут, не получится у тебя на север-то переехать".
- Да не за девицами я, - покраснел Степан. "Мне б на лодьях походить, понять, как делается это, а, может, Никита Григорьевич меня и на Белое море отправит, там, говорят, поморы к норвегам на настоящих морских судах ходят".
- Ну, ежели тебе какая красавица северная встретится, ты тоже не робей, - Вельяминов вскочил на коня. "Новгородки - они хоша и упрямые, да лучше них, как по мне, нет никого".
- Федор Васильевич, - спросил его племянник, когда они уже сворачивали на Рождественку, - а когда книги-то уже можно будет в руках подержать?"
- Смотри, - Вельяминов стал загибать пальцы. "Сегодня вы с дьяком стан наладили, завтра он пробные листы напечатает, а со следующей недели уж начнет Евангелие и Псалтырь набирать. Да там пока обрежут, пока переплетут. Недели две еще. Как раз к возвращению государя поспеем".
- Долго как… - протянул Степан.
- Избаловался ты, племянник, вот что я тебе скажу, - Федор заколотил рукоятью плети в ворота усадьбы Воронцовых. "Давно ли Евангелие месяц сидели, переписывали, а Псалтырь и того дольше, а ты две недели потерпеть не можешь".
- Так если царь через две недели возвращается… - начал Степан.
- Знаю, знаю, - прервал его Вельяминов. "Ты тихо, дома-то не след об этом говорить".
Ворота открылись, и с крыльца усадьбы кубарем скатилась Марфа, а за ней - толстый, еще молочный щенок.
- Тятенька! Тятенька! - закричала она. "По’мотри, Петруше дядя Михайло щеночка подарил!
Я тоже хочу!"
Степан наклонился и ловко подхватил троюродную сестру, посадив ее впереди себя на седло.
- У тебя же, Марфа, Черныш есть, забыла? - ласково сказал он. "Он, небось, по тебе скучает сейчас".
- Черныш в подмо’ковной, - погрустнела Марфа. "Тятя, а когда мы к маменьке поедем?".
- Да как выздоровеет она, - Федор почувствовал, что краснеет. Не дело было лгать дочери, но и пустить ее в подмосковную, когда там выздоравливал беглец из-под государева суда, - было никак нельзя.
- Как Федосья? - Прасковья тоже вышла на двор.
- Да уж лучше, гонца спосылала, что через неделю, али дней десять можно будет Марфу к ней отправить, - сказал Вельяминов и хмуро поздравил себя с тем, что лжет не только родной дочери, но и сестре.
- Давай ее мне, - сказал он Степану, спешился, и, подхватив Марфу, посадил ее на плечи.
"А не съездить ли нам, боярышня, после трапезы на реку - на конях прогуляться?" - спросил он дочь.
- Да! Да! - восторженно закричала Марфа.
- Все ж ты, Федор, осторожнее, - заметила Прасковья. "Трехлетнее дитя на своего жеребца сажаешь, он у тебя горячий же, понесет еще, упаси Боже".
- Матвея я в седло посадил, как он ходить только начал - улыбнулся Федор.
- То, мальчик, а тут девица, - вздохнула его сестра. "Хотя одно название, что девица, прости Господи, - как есть чистый сорванец. Хорошо хоть, Михайло вон щенка принес - они с Петей и заняты. Ну, пойдем трапезничать-то".
За обедом говорили о свадьбе. Марья, хоша к столу и вышла, но почти ничего не ела - так, щипала хлеб, да украдкой перечитывала грамотцу, что сегодня утром доставили ей из Кириллова монастыря, от жениха.
- Что Матвей-то отписывает? - спросил ее Вельяминов.
- Недели через две тронутся они на Москву, - ответила Марья.
Дядя и племянник обменялись выразительными взглядами.
- Еще пишет, - продолжала девушка, - что государь Иван Васильевич в добром здравии, тако же и царица, и Дмитрий царевич".
- Храни их Господь - сказал Федор и размашисто перекрестился на иконы в красном углу.
Феодосий уже ходил по светелке, когда в подмосковную приехал Матвей Башкин.
- Ну что, боярыня, все ли перевела? - спросил он Вельяминову, поднявшись в горницы.
- Вот, Матвей Семенович, - протянула ему Феодосия аккуратно переплетенный томик. "Это по-латынски, как раз удобно - книжка маленькая, спрятать легко.
- А что ты за Феодосием записывала, все ли сожгла? - Башкин полистал книгу. "Знал бы я языки, - вздохнул он, - так, сколько всего прочитать можно было бы…"
- На рассвете еще, - ответила Феодосия. "Жалко жечь-то было, Матвей Семенович, слова ж такие, что каждое - ровно камень драгоценный".
- А ты не печалься, боярыня, - повернулся стоявший у окна монах. "Это все у меня в голове есть, да и более того. Божьей волей, если жив, останусь, то сам запишу - рука-то, благодаря тебе, уже двигаться стала".
- Пойду, соберу поесть вам, - сказала Феодосия. "Ты ж, Матвей Семенович, небось, ранним утром выехал - должно, проголодался".
Башкин проводил ее глазами и повернулся к Феодосию.
- Скажи ей, - мягко посоветовал ему монах.
- Грех это, - Матвей опустился на лавку и посмотрел на Феодосия - тот подумал, что никогда еще, даже в подземной темнице, не видел он такого взгляда - отчаянного, безнадежного, зовущего.
- Как же это, Феодосий, вот ты умный человек, пастырь наш…
- Не пастырь я, Матвей, упаси Господи, - резко прервал его монах. "Такой же, как все остальные люди- я, не лучше их".
- Так вот и ответь мне, как человек человеку, разве ж не грех это - любовь моя? Разве не сказано в Писании, что кто смотрел на жену ближнего своего и желал ее, пусть и в мыслях - тот все равно, что прелюбодействовал с ней? - Башкин закрыл лицо руками.
Феодосий присел рядом с ним и мягко сказал:
- Знаешь, Матвей, я ведь почему в монахи ушел? Был я холопом боярским, - не человек и вовсе, и думал, что в монастыре - там жизнь другая. А как постриг принял - так понял, что и за монастырскими стенами свободы нет. А свобода - она здесь только, - Феодосий указал на свое сердце, - в душе человека. Как можно душу-то убивать - Богом она не для этого нам дадена!
- Как же мог-то я! - покачал головой Башкин. "Вчера даже Писание читал - помнишь же, что там сказано было про царя Соломона и Вирсавию, да про мужа ее. И как Всевышний после этого Соломона наказал".
- Ты себя с царем Соломоном, Матвей Семенович, уж не ровняй, - усмехнулся Косой. "Не потому я так говорю, что не мудр ты - мудр, а потому, что зная о Соломоне, не поступишь ты так".