- Ох, и свезло ж боярину Федору на старости лет, не сглазить бы только, - подумала ключница. "Жена красавица, вот уже четвертый год, как повенчались, а смотрит-то на него боярыня как в первый день брака - ровно никого, кроме него, и нет на свете. И дочку, какую ему принесла - пригожую да разумную. Ох, дай-то Бог, чтоб вот так все и шло - чтоб все здоровы были. Вот еще Матвея оженить на Марье по осени - да и ладно будет".
За трапезой Марфа внимательно смотрела на родителей - у маменьки щеки были румяны, а батюшка, глядя на нее, чуть улыбался в бороду.
- Вот, тятенька, - сказала Марфа, забравшись к отцу на колени, - и протянула ему деревянную, раскрашенную ею коробочку, - с аменинами тебя!
- А что внутри-то, Марфуша? - ласково спросил ее отец.
- А ты открой да по’мотри! - хитро сказала Марфа.
Внутри была крохотная - в детскую ладонь, переплетенная аккуратной Федосьиной рукой, книжечка. Внутри рукой Марфы был переписан любимый псалом Федора: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых".
- Это я сама, вот и внизу, видишь! - указала девочка на подпись: "Писано Марфой Вельяминовой в лето от сотворения мира 7071".
- Ох и разумница ты у меня, боярышня! - сказал Федор, привлекая ее к себе. "Ну, спасибо, угодила ты мне подарком!"
- А ты, тятенька, - серьезно сказала Марфа, "ты книжечку мою береги. Маменька говорит - как идешь куда, повторяй п’альмы царя Давида, и Го’подь с тобой пребывать будет. Ну и как по’мотришь на книжечку, так и обо мне в’помнишь!"
- Я, Марфуша, никогда о тебе не забываю, - сказал Федор, целуя ее. "Ты же моя дочка единственная, богоданная, я всегда о тебе помню, что бы ни делал я!"
- Ну, я побегу, - сообщила Марфа. "Маменька говорит, будто на конюшне у кошечки котятки народили’ь, уж так глянуть охота, так охота!"
- Беги, доченька, - ласково отпустил ее Федор.
Феодосия тихо вошла в горницу и опустилась на низкую скамеечку рядом с креслом мужа.
- Что, любовь моя? - спросил Федор, гладя ее по голове. "Али тревожишься?"
- Все про свадьбу думаю, - ответила Федосья. "Матюша, хоть и пасынок мне, но твой, же сын, твоя кровь родная, как не тревожиться мне?"
- Сговор был, по рукам ударили, рядная запись сделана, чего ж еще? - пожал плечами Федор. "Сейчас Успенья дождемся да и повенчаем, и дело с концом".
- Мнится мне, Федор, что все ж зазря мы их томили, - тихо сказала Федосья. "Свенчать бы было в тот год, что я Марфу принесла, и дело с концом".
- Думаешь, пересидела Марья в девках-то? - Федор хмыкнул. "Может, оно, и так, однако же, Матвей за это время разумней стал, не ветер в голове более у парня, со срамными девками не водится. А то ж что хорошего - не догулявши венчать, стал бы Марью позорить, Боже упаси, еще б и хозяйство по ветру развеял бы, на баб да зелено вино. Все ж серьезней стал Матвей, тише".
- Ну, дай-то Бог, - вздохнула Федосья. "Марью жалко мне - томится ж она".
- Томление, - оно и к лучшему, - рассмеялся Федор. "Думаешь, я не томился, тебя ожидая?
Стыдно сказать - сны снились, ровно мальчишке какому".
- Сколько ж ты томился-то, боярин, - рассмеялась Феодосия. "Два месяца - это тебе не два года с лишком".
- Однако ж и того было много, - ответил Федор. "А ты томилась ли, скажи мне, Федосья?" - он посадил жену на колени. "Ты не красней, боярыня, а отвечай прямо".
- Да еще как, - Федосья, ровно кошка, потерлась головой о плечо мужа. "Тоже ты мне снился. Ладно, успокоил ты меня, пойду с Марфой заниматься, а то ежели ее от котят не оторвать, так она там и заночует".
- Федосья, - неохотно сказал Федор, когда жена уже открывала дверь. "Опосля стола ты присмотри, чтобы нам никто не мешал, ладно? Люди ко мне придут, поговорить с ними надобно".
- Мне-то скажешь, о чем разговор? - улыбнулась Феодосия.
- Скажу, как понадобится, - Федор посмотрел на жену, стоявшую на пороге горницы, и, помолчав, добавил: "А, может статься, и ты нужна будешь в сем деле. Посмотрим".
Феодосия вышла, а Федор, поднявшись, отпер поставец, от коего ключи он никому, даже жене, не доверял, и углубился в чтение грамот.
- Маменька ‘казала, как кошечка котяток откормит, можно будет одного в терем забрать! Вот этого, черненького, - две детские головы - одна с бронзовыми косами, другая - с темными кудрями, - склонились над лежащими в соломе котятами. - Петруша, а ежели ты хочешь, так тоже забирай котеночка, мне не жалко! - радушно предложила Марфа.
- Мне батюшка щеночка дарит на день ангела, - гордо сказал шестилетний Петя Воронцов. - У его охотничья собака сейчас щеночков носит, как раз на мои именины родит. Я уж имя ему придумал - Волчок. А ты, Марфуша, как котеночка назовешь?
- Ежели мальчик, то Черныш, а ежели девочка, - то Чернушка. Видишь, - подняла Марфа мяукавшего котенка, - он же черный ве'ь, даже единого белого пятнышка нетути.
- Детки, бегите-то в горницы, - позвала их Феодосия, заглянув на конюшню. - Вам там пряников принесли, заедок разных, оставьте котяток-то, пусть спят.
Марфа в последний раз потерлась носом о мягкую шерстку котенка и аккуратно опустила его в сено.
Воронцовы приехали на именины боярина Вельяминова по-семейному, со всеми детьми.
Хоть, по обычаю, и не след было жениху с невестой видеться после рукобитья, но были Марья с Матвеем сродственники, и родители махнули на это рукой - пусть себе встречаются, если уж за почти три года не остыли парень с девкой, так за два месяца ничего не случится.
Тем более, что сейчас Матвея в Москве и не было - царь Иван, уехав на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь с женой и недавно рожденным наследником, царевичем Дмитрием, взял любимца с собой.
После именинного стола Феодосия увела Прасковью с дочерью к себе. Марья за это время вытянулась, грудь у нее налилась, округлились бедра, и Феодосия, глядя на нее, подумала, что самое время венчать девку - ровно спелое яблоко была боярышня.
- Матвей рядом с ней все одно, как ребенок, - вздохнула Феодосия. - Почти осмьнадцать лет парню, а так в рост и не пошел. Остепенился, это Федор прав, спокойней стал, вот сейчас с царем на богомолье уехал. Все ж в монастырь, а не в кабак какой.
- Так как ты располагаешь, Федосья, - отвлекла ее от размышлений Воронцова. - Может, спосылать в подмосковную за стерлядями, али обойдемся теми, что на базаре найдутся?
- На базаре еще снулые какие будут, - покачала головой Феодосия и обе женщины погрузились в обсуждение тонкостей свадебного пира.
Марья, не обращая внимания на разговор, от скуки лущила орехи.
- А ты бы, дочка, - сварливо сказала Прасковья, - тоже б послушала. И как ты своим домом жить будешь - не разумею. Одно тебе - только б на качелях качаться, да семечки с орехами щелкать. Я в твои годы уж двоих родила.
- И я бы, маменька, родила, - ядовито ответила Марья, - коли б вы повенчали нас, как мы обручились. Так что не началь меня теперь - не я выбрала почти три года в девках-то сидеть.
- За три года хоть бы на поварню раз заглянула, - вздохнула Прасковья. - С какого конца корову доят - и то не знаешь.
- Не ты ль, маменька, мне говаривала, что растили меня не для горшков да ухватов? - усмехнулась Марья.
- Язык-то свой укороти! - прикрикнула на нее мать. - А то не посмотрю, что ты невеста - по щекам так отхлещу, что муж под венцом не узнает.
Марья только зевнула и опять взялась за орехи.
Воронцовы уехали рано - Петя, наигравшись с Марфой, задремал прямо на полу в ее светелке. Феодосия, уложив дочь, прошла в свои горницы и, наложив засов на дверь, встала на молитву.
Редко ей удавалось это делать - при муже или дочери молиться было невозможно, но, сейчас, зная, что Федор говорит чем-то в крестовой горнице с людьми, что остались после празднования именин, Феодосия чувствовала себя спокойно.
- А, может, и всю жизнь так проживу - подумала она, раскрывая Псалтырь. - Бог - он ведь в душе человеческой, что ему эти доски, раскрашенные да камни, главное - чтобы не забывали мы Его, а как тут забыть, коли нет и дня, чтобы Он о себе не напомнил.
- Вот ты, Матвей Семенович, - донесся до Феодосии снизу, через половицы, громкий голос мужа, - говоришь, мол, холопов на волю распустить. Как же без холопов-то? Сказано ведь: "Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет". Получается, это что, мне, боярину, самому за соху встать?
- А еще сказано, Федор Васильевич, - услышала Феодосия другой голос, звонкий, будто мальчишеский, - возлюби ближнего своего, как самого себя. Разве нет? А мы Христовых рабов у себя рабами держим, а Христос всех братией называет.
- И, можно подумать, ты, Матвей Семенович, отпустил своих холопов? - рассмеялся Вельяминов.
- Я так им сказал, - ответил неизвестный Феодосии боярин. - Были у меня на вас кабалы полные, так я их изодрал. Кому из вас у меня хорошо - живите, а кому не нравится - идите, куда хотите.
- И сколько у тебя осталось? - вмешался чей-то еще голос.
- Кое-кто остался, а кто ушел, не в этом же дело. У нас же как - мы ж не только с полными кабалами людей в рабстве держим, но и с нарядными, а кто и беглых людей в холопы обратно записывает. Грызем себя и терзаем, остается только и смотреть, чтобы не съели друг друга. Иисус разве это заповедовал?
Феодосия, сняв сапожки, босиком, тихо прокралась по лестнице и приникла ухом к двери.
- Говорил я с двумя латынниками, так читали они мне писания покойного Мартына Лютера, и сказано там, что благое благодеяниями прирастает. Я и записал это.
Боярыня услышала, как тот же звонкий, ломкий голос, запинаясь, читает: "Квиа пер опус каритатис кресит каритас…"
- Э фит хомо мелиор, - закончила она, распахнув дверь. "Ибо благодеяниями приумножается благодать и человек становится лучше".
В крестовой горнице наступила тишина, только трещали фитили свечей, да было слышно неровное, взволнованное дыхание застывшей на пороге женщины
- Не говорил ты мне, Федор Васильевич, - нарушил молчание боярин с мальчишеским голосом, - русоволосый да голубоглазый, небольшого роста, - что дочка твоя по латыни разумеет.
- Жена это моя, - буркнул Вельяминов. "Федосья, говорил же я тебе - присмотри, чтобы не мешали нам!"
- Так разве я мешаю? - пожала плечами Феодосия. "Послушать-то интересно".
- Не твоего ума это дело, - проворчал ее муж. "Шла бы к себе лучше".
- Не моего ума! - прищурилась Феодосия и Федор, глядя на нее, понял, что сглупил.
"Ты уж прости меня, Федор Васильевич, но кто из вас тут латынь-то знает, окромя меня? А уж тем более язык немецкий. А ведь Мартын Лютер, он ведь не только свои тезисы написал, о коих ты, боярин, - чуть поклонилась она в сторону незнакомца, - говорил сейчас, но и Библию на немецкий язык перевел!"
- Права-то жена твоя, - повернулся боярин к Вельяминову. "Можно будет, как я думаю, ей послушать, вот только…" - он замялся.
- Ежели по тайности что, - обиженно сказала Феодосия, - так я уйду, вы только скажите.
- Да вот как раз, - замялся Вельяминов, помолчал и вдруг - все собравшиеся вздрогнули, - стукнул кулаком по столу: "Что это за жизнь, когда от своей жены прятаться надо! Смотри, Федосья, не проговорись только, Прасковье, али еще кому. Женщина ты разумная, а в деле этом нам одним не справиться".
Феодосия опустила голову и почувствовала, что жарко покраснела. "Хорошо хоть, темно в горнице, не видно, - подумала она. "А я от него таюсь, и дальше таиться буду. Не таиться - изломают на колесе или сожгут в клетке. Ох, Федор, Федор, а ты-то мне самое, сокровенное доверяешь".
- Это, Федосья, Башкин, Матвей Семенович, - указал ей муж на русоволосого незнакомца, - боярин московский. "Ты, Матвей Семенович, обещал рассказать-то про исповедь свою великопостную".
- Так вот, - начал Башкин, - пришел я Великим Постом к священнику Благовещенского собора отцу Симеону, и сказал ему, что надобно не только читать написанное в евангельских беседах, но и выполнять на деле. Потому что как я думаю - все сперва исполняйте сами, а потом и учите. Ну и про холопов тоже ему сказывал.
- А что "Апостол", забрал его у тебя отец Симеон? - спросил Башкина неизвестный Феодосии боярин.
- Да, показал я ему "Апостол" свой, что воском от свечи размечен в местах, которые я толковал, так отец Симеон его и взял. У царя теперь тот "Апостол", - ответил Башкин.
- У царя… - протянул Федор Вельяминов. "Царь-то нынче в Кирилловом монастыре, далеконько отсюда будет", - он испытующе глянул на Башкина.
- О сем, Федор Васильевич, я уж говорил с тобой, и повторяться не хочу - резко ответил ему боярин и вдруг, - Феодосия даже не поняла, как это произошло, - почувствовала она на себе взгляд Башкина - смотрел он на нее, будто увидел в первый раз, будто хотел запомнить ее лицо навсегда - до могилы и после нее.
- Скажи нам, боярыня Феодосия, - все еще не отрывая глаз от нее, спросил Башкин, "а сможешь ли ты с русского на латынский переложить?"
- Может, и неровно, да переложу, - ответила ему женщина. "Ты уж, Матвей Семенович, не обессудь, я хоша и училась латынскому, да недолго совсем. Но понятно будет".
- Ты что же, Матвей Семенович… - начал Вельяминов.
- Так если без грамотец тот человек поедет, то вельми сложно будет ему, - ответил Башкин.
Вельяминов нахмурился. "Ты, Матвей Семенович, ровно думаешь, что это так просто - из монастырской тюрьмы человека вызволить. Даже и мне".
- Федор Васильевич, - страстно, поднявшись, встав посреди горницы, сказал Башкин, - вот я, например, что - я только вопросы задавать умею. Ну, толкую еще, как мне разум подсказывает. А тот человек - он совсем иной стати. Говорили мы с тобой про Лютера Мартына, как он прибил к дверям-то собора тезисы свои, - так вот этот человек, что сейчас в подвале гниет, в Спасо-Андрониковом монастыре, - ежели не спасем его, все одно лучше б и не начинали мы то, что начали уже!
Феодосия, подняв голову, заворожено смотрела на Башкина - вроде и невидный, невысокого роста, с простым лицом, преобразился он сейчас, и верилось, что и вправду - пройдет по паперти Благовещенского собора и накрепко приколотит к двери лист со словами, что покачнут церковь, не качавшуюся со дня основания ее.
Башкин помолчал и добавил: "Мы без человека этого все едино, что тело без головы".
- Скажи-ка, Матвей Семенович, - попросил его Вельяминов, "молитву ту, что написал ты.
Больно она мне по душе".
- Создатель мира, - тихо начал Башкин, "вот стою я перед тобой, и все помыслы мои известны тебе. Кто я пред тобой - однако же, помнишь ты обо мне, ровно родитель помнит о чаде своем. Даруй же мне терпение, дабы возлюбил я тех, кто проклинает меня, и мудрость, чтобы понимать - только собрание верных Тебе и есть церковь истинная, не в камне она, и не в дереве, а в душах людских. Аминь".
- Аминь, - эхом пронеслось по горнице, и Феодосия почувствовала, как в ее скрытых полутьмой глазах закипают слезы.
- Федор, - Феодосия села и зажгла свечу, "Федор, ты ж не спишь".
- Ну и что с того? - недовольно сказал ей муж. "Сама-то спи, чего вскочила".
- Так не могу я, - женщина обхватила колени руками. "Слышу же, что ты ворочаешься.
Думаешь о чем?"
Вельяминов вздохнул и повернулся к жене.
- Вот скажи мне, Федосья, - слушал я вчера, что Матвей Семенович говорит, и думал - со всем я согласен. Помнишь, сказывал я тебе, что чувствовал, когда дети наши с Аграфеной умирали? Стоишь посреди всех этих ликов, риз золоченых и понимаешь - Бог-то, Он ведь не в этом. В последнем дыхании младенца - есть Он, в слезах твоих - есть, а в этом - нет Его.
Читаю я Псалтырь и прямо слышу - царь-то Давид, он тоже мучился и страдал, тоже радовался, потому что был с ним Бог. А с этими, - Федор помолчал, сдерживаясь, - нет. Но иное меня тревожит.
- Что? - тихо, одним выдохом, спросила Феодосия.
- Вот говорил он насчет холопов, и что все мы, - что бояре, что холопы, - братья во Христе.
Не след, мол, брату на брата идти и уж тем более - мучить и угнетать. Но вот я - я ж, Феодосия, иного не знаю - у отца моего холопы были, у деда, у прадеда, - все людьми владели. А сейчас получается что - всех распустить и самому сеять и пахать?
- Не знаю я, Федор, - ответила ему жена, помолчав. "В Новгороде искони холопов не бывало - каждый сам себе хозяин был, каждый выходил на вече, и ежели был не согласен - то голос поднимал. Даже если человек беден был - все равно не был рабом, был свободен.
- Вот и в Писании сказано, Федосья: "И да вернется каждый в дом свой, и каждый в отечество свое уйдет, - Федор потер руками лицо. "А я народ в рабах держу, уж детей тех, что отец мой покойный закабалил. Что ж делать-то?"
- Я так думаю, Федор, - ответила ему жена. "У кого холопов мало, как у Матвея Семеновича, тот их и распустит, как настанет время. А ты тогда скажешь - кому охота, те идите, а кто хочет остаться - так оставайтесь".
- А до тех пор? - еле слышно спросил ее Федор. "Ох, Федосья, иногда думаю - оставить бы все, забрать тебя с Марфушей, и уйти, уйти от всего этого. От службы царской, от милостей его - потому как сегодня милости, а завтра - как не понравится что государю, так на колу будешь торчать и вороны тебе глаза выклюют. Но ведь не уйти - не для того я тебя в жены брал, чтобы ты страдала".
Феодосия потянулась к мужу и обняла его. "Федя, Федя, - покачала она головой, - не из-за богатства твоего я за тебя замуж выходила, не из-за знатности. Куда ты, туда и я. Скажешь сейчас - собирайся, Федосья, так я встану, Марфу возьму да и пойдем за тобой - хоша бы и босиком. Как Руфь праведница говорила: "Куда ты пойдешь, пойду и я, и где ты заночуешь, там и я заночую".
- А помнишь ли ты, что далее там было, в словах ее? - спросил Федор, испытующе глядя на жену.
- Помню, - ответила Феодосия, чувствуя на себе его взгляд. И более не единого слова не было сказано в ту ночь в опочивальне Вельяминовых.
Феодосия была с Марфушей в детской светелке, когда снизу девка прибежала сказать, что, мол, приехал Федор Васильевич и с ним какой-то боярин.
Боярином этим оказался давеча виденный Феодосией Матвей Башкин.
- Вот, привел я тебе Матвея Семеновича, по делу тому, о коем вчера говорили, - сказал ей муж. "Вы оставайтесь, а я поехал - не говорил я тебе, Федосья, дак уж скажу сейчас - царь Иван Васильевич повелел открыть на Москве печатный двор, на манер гутенберговского, коего книги есть у тебя".
Феодосия ахнула и приподнялась.
- Так, Федор, это выходит….
- Именно, - довольно улыбнулся муж. "С божьей помощью, к концу лета напечатаем первые книги - Евангелие и Псалтырь. Есть один мастер знатный, Иван Федоров, диакон в церкви Святого Николая Чудотворца, что в Кремле. Вот он и ставит печатный пресс".
Боярыня раскраснелась.
- Да привезу я тебе Псалтырь, привезу - рассмеялся Федор. "Будет у тебя свой, московской печати".
- Возьмите, - сказал Башкин, протягивая ей грамотцы. "Это б на латынский переложить, боярыня. Хоша чтобы понятно было".
- Ты это писал, Матвей Семенович? - спросила Феодосия.
- Куда мне! - рассмеялся Башкин. "Тот человек, про коего говорил я вчера, его это рука".
- А что за человек-то? - боярыня разгладила скомканные, криво написанные клочки бумаги.
"Все как расплылось - то тут", - добавила она, вглядываясь в слова.