- Типун тебе на язык. Извини, командир. Но такая предусмотрительность, знаешь ли… Всякую охоту летать с тобой отбивает.
- Извиняю. Курс сто тридцать.
- Беру сто тридцать. Так как насчет рампы?
- Может, погодим немного?
- Как бы потом не оказалось, что перегодили.
- Ты, бортмеханик, все еще рвешься открыть рампу?
Но у того, видимо, зуд уже прошел.
- Ну… как сказать, - бормочет он. - Оно, конечно… А с другой стороны - все ж люди.
- Пожалей, пожалей, - говорит Гена. - Тебя они пожалели. И штурмана тоже. А вот пока мы в благородных героев играем, они развяжутся да и всадят нам в задницы по хорошей очереди.
- Ну, оружие-то у нас, - нерешительно возражает бортмеханик.
- У нас, у нас, - соглашается Гена. - Только стрелять ты из него умеешь? - он смотрит на лежащий справа пистолет-пулемет. - Я, например, такую дуру впервые в жизни вижу.
Бортмеханик опускает взгляд к себе на колени, между которыми у него зажато оружие.
- Вот-вот, - ехидничает Гена. - Именно там и держат свои пушки настоящие супермены в ожидании выстрела в затылок. В самом интимном месте. А у них ими весь фюзеляж завален.
- Ладно, - решает командир. - Основную акцию пока откладываем. Гена, сходи в фюзеляж, проверь, как там дела. Да у кого-то из них еще пистолет штурмана остался - забери.
- Ну, пистолет я давно забрал, не такой уж дурак, - хлопает он себя по карману. Потом вытаскивает ТТ и передергивает затвор. Поясняет: - Этот хоть издали видел.
Когда он скрывается в фюзеляже, бортмеханик спрашивает:
- Командир, а где мы сейчас находимся? Вы не скажете? - на "ты" Михаил так и не решается перейти.
- Подходим к Грозному, Миша.
- Мать моя вся в саже!.. - изумляется механик. - Вот куда занесло. Шутка в деле! Это ж когда мы теперь обратно будем?
- Хотел бы я сам знать это, - вздыхает командир.
- День коту под хвост! - не может прийти в себя механик. - Ну - не паразиты?!
- Хорошо, что день всего, Миша.
- Верка там с ума сойдет. Собирались строить ехать! Ну, блин.
- Может, сейчас откроешь рампу? - усмехается командир.
Михаил осекается.
- А пошли они, - говорит он. - И без того голова кругом. Ну, задаст мне Верка перцу! - он углубляется в безрадостные размышления. И окончательно падает духом: - Это ж нам и завтра не добраться. Вам в больницу надо, а кто самолет поведет? Пушкин?
- Да не расстраивайся ты так, - успокаивает командир. - Ведь ты же в этом не виноват. Объяснишь, поймет.
- Как же, объяснишь. Скажет - куда сам смотрел? Здоровый, а… Во, блин.
Возвращается второй пилот, занимает свое место.
- Пробовали развязаться, - сообщает. - Пообещал пристрелить.
- Лучше бы - открыть рампу, - говорит механик мрачно.
- Не сообразил. Скажу в следующий раз.
Не успевает он пристегнуться, как самолет подхватывает какая-то невидимая сила и неудержимо тянет вверх. Командир до предела подает вперед рычаги управления двигателями и жмет штурвал от себя. Турбины пронзительно свиристят на самой высокой ноте. Ничто не помогает. Самолет затягивает все выше и выше. Три тысячи пятьсот метров. Четыре тысячи. Пулеметным треском стучит по фюзеляжу град.
- Включить противообледенительную систему.
- Противообледенительная система включена, - докладывает механик, щелкая выключателями.
Свистит вырывающийся из самолета воздух. Непрерывно зуммерит сигнал опасности и мигает лампочка: "пользуйся кислородом". Они надевают маски. Четыре тысячи пятьсот. Пять тысяч. Шесть тысяч метров…
Если их выбросит в стратосферу… Если град пробьет крылья…
В кабине становится светлее, но это от высоты, облачности конца-края не видать. Где-то рядом, кажется, на удалении вытянутой руки вспыхивает ослепляющее пламя и от грохота закладывает уши. Вместо едва заметных проблесков от винтов - два огненно пылающих малиновых круга, как раскаленное в горне железо. С прорисовывающихся среди облачной мути консолей стекает голубое пламя: словно медленно извивающиеся полотенца. Бортмеханик смотрит на все это, как завороженный. Второй пилот бледнеет. Командир прикусывает нижнюю губу.
Такого никто из них никогда не видывал и никогда не поверил бы, расскажи об этом кто-то другой.
Как-то Останину вместе с Багуном чуть не семь часов пришлось отлетать на высоте пятидесяти метров под покровом облаков с отказавшими компасами. В другой раз они же попали в циклон и их уволокло от Тюмени аж до Ишима. Но такого…
- Наушники снять, - приказывает командир, срывая с себя наушники и опуская на пол. - Бортмеханик - в фюзеляж. Осмотреть крылья, двигатели. Проверить чеченцев.
Шесть пятьсот. Подъем замедляется. Вот где они оказались…
Стрелка вариометра медленно успокаивается на нуле.
- Счастлив наш Бог… - бормочет про себя Останин. Если бы их швырнуло с той же скоростью, когда они подскочили всего на шестьсот метров, они наверняка остались бы без крыльев и оперения. Но сейчас подъем был все же хоть и затяжным, но не таким стремительным.
Голубые полотенца на консолях истончаются и превращаются в небольшие то сжимающиеся, то растягивающиеся треугольнички. Останин смотрит на экран локатора, доворачивает машину на курс сто восемьдесят. Эта самая короткая воробьиная ночь для них превращается в самую длинную, и что-то конца ей так и не видно.
Возвращается бортмеханик. Дышит он с трудом, как выброшенная на берег рыба, и сразу же натягивает на себя кислородную маску. Отдышавшись, докладывает:
- Визуально: двигатели и крылья в порядке. Чечены лежат пластом. Если мы не выберемся отсюда как можно быстрее, нас вышвырнет над наковальней грозового облака, и у нас вскипит кровь.
- Не успеет, - мрачно предрекает Гена. - Нас рассыплет на клочки еще раньше, чем мы приблизимся к наковальне.
- Дырки я опять заделал, командир, - добавляет Михаил. - Только… Все равно свищет, ничего не держит.
- Если мы из этой заварушки выберемся, я поставлю Богу свечку, - обещает Гена.
- В Бога поверил?
- Относительно Бога мне мало что известно, - ворчит тот. - Я не верю в попов, политиков и метеорологов.
- Бери управление, - говорит Останин. - Вертикальная - двадцать метров в секунду.
Тот кладет руки на штурвал.
- Понял. Двадцать.
Глядя на экран локатора, командир отыскивает малейшие лазейки между сплошной массой засветок. Он слишком хорошо понимает, насколько близки к истине предостережения второго пилота и бортмеханика. Да и что тут понимать - все руководства и наставления недвусмысленно говорят: ближе пятидесяти километров к грозовой деятельности и приближаться не смей. А они находятся в самом центре этого кипящего котла. Будь у него на борту не то что самый блестящий штурман - сам всемогущий Господь Бог, и тот не смог бы тут ни черта ни просчитать, ни предусмотреть. Невозможно предсказать, куда даже те тропинки и коридорчики, которые он определяет по локатору, заведут их через минуту или две. Не говоря уже о том, как далеко до берега всей этой свистопляски, но и в какой точке земного шара они находятся, не знает. Но он говорит:
- Ничего, ребятки. Бывает хуже.
- Но реже.
- Выберемся. Вправо! Еще правее! Так!
Нога болит - моченьки нету. Имел он дело со сломанными ребрами, ключицу ломал, об ушибах и ссадинах говорить не приходится. Сломанные ребра зудят и ноют, ушибы простреливают болью, но проходит она быстро, а тут - как будто тебе впаяли кулак под солнечное сплетение да так и забыли его оттуда вытащить. И все же это - пустяки по сравнению с той безликой, величественной и беспощадной стихией, которая играет сейчас ими, как мячиком.
Вот! У - ух!.. В сиденье вдавливает так, словно под ними сработала катапульта. Пикирующий самолет будто на стену натыкается, а в следующее мгновение уже проваливается вниз, в невесомость. Как еще держатся крылья и не отлетают двигатели, уму непостижимо. А вот и еще один такой же выстрел, только растянутый в пространстве и во времени до бесконечности.
Как удержать эту ставшую непослушной и неуправляемой, словно утюг, махину в повиновении… в равновесии… не дать свалиться на крыло или войти в штопор…
Удержали.
У второго пилота все-таки неплохая реакция. Он точно предугадывает действия командира и работает штурвалом и педалями почти синхронно. Хорошо. Сработай они хоть раз вразнобой, и неизвестно, чем бы это кончилось. А одному ему или Минину с этой круговертью явно не управиться. Это уж точно.
Бог мой, как же все это бедный самолетик выдерживает. Может, и в самом деле вышвырнуть к чертовой матери все то добро, что камнем на шее повисло у них в фюзеляже? Пока не поздно? И сколько бед от него ожидать еще впереди?
Вот чуть оправиться и - вон…
- Это… это уже ни в какие ворота не влезает, - говорит бортмеханик, широко разевая рот. - Это - настоящее гадство.
Высота четыре тысячи.
- Вертикальная пятнадцать.
- Беру пятнадцать.
Командир расслабляет руки и ноги. Хоть секундную передышку…
Когда твой противник - человек, пусть и вооруженный до зубов, почти всегда есть шанс. Но когда противник - восставшая всей своей мощью и беспощадностью стихия, шансы сводятся к нулю. Бессмысленно бороться с тайфуном. Не устоишь против цунами. Не остановишь шкваловый ворот. И не прикроешь ладошками восходящий и нисходящий воздушный поток.
Все пространство слева от них превращается в дрожащий мертвенный багрянец. Он плавит мозги, на языке, зубах появляется привкус, будто дотронулся языком до клемм сильной батарейки. Кабину заполняет сухой и резкий запах озона. Грохот.
Бортмеханик рывком пригибается к пульту. Потом медленно выпрямляется.
- Гадство, - говорит он.
Внутри у командира взрывается что-то дикое, животное: "Меняй курс!" Он чувствует, что и второй пилот едва сдерживается, чтобы не рвануть штурвал и не дать правой ноги. Но и штурвал, и педали, чуть качнувшись, замирают на месте. Он никогда не смог бы объяснить толком, почему остался недвижимым. Может, сработало атавистическое чувство, что снаряды дважды в одно место не ложатся. Там, куда он чуть было не рванулся, бичом хлестнула молния. Всем своим нутром он ощущает, как там вдруг просто испарились облака. А вместе с ними испарилось и пространство.
- Десять метров в секунду, - говорит он. Потом: - Второй, приборы видишь?
- Да.
- Меня немного ослепило. Передаю управление.
- Беру. Что, сильно, командир? - с тревогой спрашивает он.
- Пройдет. На трех тысячах выравнивай.
- Понял.
Пройдет? Дай Бог. Вот это полоснуло. Будто в самые зрачки ткнули сварочным стержнем.
Не вовремя. Тут каждая секунда дорога, без локатора им вообще крышка, а второму тянуться до локатора - с таким же успехом можно и до неба. Хоть экран локатора и расположен посреди приборной доски, но когда руки прикованы к штурвалу, а глаза - к вариометру…
Он отпускает штурвал, подносит руки к глазам и потихоньку массирует веки. Приоткрывает, смотрит - все та же намертво запечатлевшаяся вспышка. Он трясет головой и ожесточенно моргает: быстрей! Быстрей же возвращайся!
Не возвращается. Командир угрюмо смотрит перед собой на эту проклятую омертвевшую вспышку.
Да ну же!..
Отпускает.
Отпускает!..
Еще немного - слабый мутный свет. Локатор.
Командир приподнимается и припадает лбом к тубусу.
- Возьми влево. Еще. Еще. Стоп!
- Видишь? - обрадованно спрашивает Гена. И шумно вздыхает. - Ну, черт! И пере… же я.
- Ничего. Бывает.
- Есть там хоть какой-то просвет по локатору?
- Трудно сказать. Как будто.
- Как нога?
- Болит, что еще с ней может быть.
- Говорила мама - не бегай по грязи в дырявых ботинках.
- Мамы всегда правы.
- Вот только дети непослушны.
- Ну, на шутки потянуло - еще поживем. Второй пилот Минин!
- Я!
- Мы с каких пор с вами запанибрата?
У Гены растягивается рот до ушей.
- Виноват, командир! С Богом не равняются, с командиром не шутят.
- То-то же, - ворчит Останин.
- Три тысячи занял.
- Выравнивай, - говорит Останин. - Курс двести.
20
Это был прочувствованный вздох - сродни тому, который сделала бы внезапно проткнутая камера семитонного самосвала, под завязку груженного щебенкой или моральными устоями кого-нибудь из "новых русских". Командир косится на бортмеханика и снова переводит взгляд на открывшуюся панораму.
Это грандиозное зрелище. Узкая дорожка безукоризненно чистого пространства, с обеих сторон сжатого синими, почти черными утесами грозовых облаков. И высоко-высоко, далеко-далеко в бесконечности - в ладонь величиной лоскуток до невозможности голубенького неба. Того неба, которое бывает только в детстве да в сказках и о котором они уже начали забывать.
- Гоп-ля, - говорит второй пилот.
Командир гмыкает. Авиагоризонт, вариометр, указатель скорости, высотомер, указатель скольжения, тангажа… Обороты двигателей, расход горючего, температура масла и выходных газов… Норма. Самолет в дырках, но послушен рулям, крылья на месте, двигатели работают, ничто не горит и ничем не грозит. Можно представить: серебристая искра, зависшая между стенами ущелья, в тишине и беззаботности. Мошка, наперекор всему восставшему против нее миру вырвавшаяся из хаоса в целесообразное и упорядоченное пространство и наслаждающаяся снизошедшим на нее благостным покоем.
- Могу пройтись в джиге, - скромно предлагает Гена.
- Бери управление. Занимай девятьсот метров.
- Беру управление. Занимаю девятьсот.
Хоть девяносто. Хоть девять тысяч. Займу. Эка нам. У тебя вполне сносный голос, командир.
- Ползи по коридору. Скорость двести девяносто. Вертикальная пять.
- Хоть на четвереньках. Лишь бы он был.
- На четвереньках не надо. Ты пилот.
Он отстегивает ремни и осторожненько, потихонечку вылезает в проход.
- Ты куда, командир?
- Разомнусь.
Он поднимает с подлокотника пистолет, внимательно осматривает его и засовывает за ремень, под рубашку. Он выходит в фюзеляж.
Два ближайших к кабине по правому борту сиденья подняты, чеченцы сидят на полу, привалившись к ним спинами. Все трое мрачно глядят в пол перед собой, и мысли у них явно невеселые. Идрис и Джафар при появлении командира так и не поднимают глаз. Аслан поднимает. Командир и Аслан пристально, в упор смотрят друг на друга. Кажется, это длится бесконечно. Оба молчат. Аслан ничего не говорит, ни о чем не просит. Он знает, что проиграл и проигрыш этот окончательный, обжалованию не подлежит. Потом он передергивает плечами и тоже опускает взгляд на пол. Командир продолжает на него смотреть. Он делает еще попытку.
Это не моя война, говорит он себе. Я к этому не причастен и не желаю быть причастным. Это не моя война.
А ваша мама вас любила?
Он молча, так и не произнеся ни слова, поворачивается и, пересиливая боль, возвращается на свое место.
С каждой минутой ущелье становится все шире. С каждой минутой растет уверенность, что они наконец вырвались, что больше в такую переделку, в которой они только что находились, они уже не попадут. А вот и земля начинает просматриваться сквозь тоненькую дымку слоистых облаков. По сторонам, в черно-синих утесах, бушуют грозы и сверкают молнии. Вспухают багрянцем. Картина величественная и захватывающая дух. Но в наушниках стоит непрерывный шум и треск. Какой же ад скрывается там, внутри, за этой красотой.
Но здесь, у них, тихо и мирно.
Останин не слишком обольщается этой тишиной. Тем не менее, прикидывая, чем эта потрясающая красота им еще может грозить, он невольно любуется ею.
Коридорчик в ущелье кажется выходом из ловушки. Но действительно ли это выход? Ничто не мешает ему оказаться входом в еще более скверную западню.
За долгую практику командир хорошо натренирован из хаоса звуков, постоянно заполняющих эфир, извлекать именно его касающуюся и ему нужную информацию. И сейчас он пытается отфильтровать и выделить из бессмыслицы смысл. И выделяет. И мрачнеет.
- Занял девятьсот, - докладывает второй пилот.
- Хорошо, - рассеянно отвечает Останин. - Возьми двадцать вправо.
- Но там облачность.
- Она без засветок.
- Ну, командир. Мне она сейчас хоть с засветками, хоть без - поперек… Ладно.
Он доворачивает машину. Серая пелена окутывает самолет. По остеклению ползут дождевые разводы. В кабине сумрачно.
- Бортмеханик, возьми оружие, выйди в фюзеляж и не спускай с наших подопечных глаз.
- Есть, командир.
Тот уходит.
Самолет вырывается в затопленное солнечным светом пространство. Вокруг - редкие ватные купки облаков, вверху - голубое небо, внизу - зеленая, с коричневыми проплешинами, земля. Мир. Покой. Идиллия.
С маленьким диссонансом: справа и слева от их машины на расстоянии сотни-другой метров бесшумно пристраиваются и зависают легко, плавно, изящно две прекрасные акулы. Минин в изумлении таращит на них глаза:
- Что за комиссия, создатель?!
- По нашу душу, - роняет командир.
- Здравствуйте. Я ваша тетя. Какого черта им тут надо?
- Сейчас узнаем.
- Понял.
Рация настроена на Махачкалу, но Останин и не думает переключаться на частоту Астрахани. Сами найдут. Вон, их нашли же. А что им стоило перемахнуть фронтик в стратосфере? Раз плюнуть.
- …шестьсот семьдесят восемь, ответьте. Вы меня слышите?
- Слышу.
Никогда бы мне вас не слышать, думает командир. Навязались на мою голову помощнички. Но он предельно вежлив.
- Командир Грабарь, доложите, что у вас случилось.
Грабарь так Грабарь.
- Самолет захвачен террористами. Штурман убит.
- Чего они хотят? Их требования?
- Посадка в Грозном.
- Какая помощь вам нужна? Мы можем что-то сделать?
- Можете. Уйти к себе на базу.
- Но если мы и вас туда уведем?
- Они взорвут самолет.
- А если проводим до Грозного?
- То же самое.
- Вы самостоятельно справитесь с обстановкой?
- Да. У нас все будет в порядке. Но вы должны уйти.
- Понял. Ждите.
- Жду.
Переключиться и послушать? Сами скажут. Минин спрашивает тихонько, не нажимая кнопки СПУ:
- Что за притча, командир? Ты меня заикой сделаешь.
- Не вмешивайся.
- Понял. Не вмешиваться.
Через несколько минут в наушниках снова раздается голос:
- Командир Грабарь, вы меня слышите?
- Слышу.
- Мы уходим, командир. - В баритоне слышится дружеское сочувствие. - Желаем удачи.
- Приятного полета, ребята.
Истребители взмывают ввысь и с крутым разворотом уходят на восток. Останин со вторым провожают их взглядами. Они становятся все меньше. Растворяются.
- Так что же все-таки все это значит, командир? - спрашивает Гена. - Откуда они взялись?
- Они встретили нас еще перед фронтом, - неохотно отвечает тот. - Сулились стрелять.
- А почему не стали?
- Мы влезли в грозу.
- А сейчас?
- Ты слышал.
- Но зачем было говорить, что самолет захвачен? Если им нравится, пусть бы провожали.
- Куда?
- До Грозного. Ты же сказал, что посадка в Грозном?
- Сказал.
- А на самом деле?