- Конечно, - начал по-азиатски медлительно, но основательно академик Юсубалиев, - в теории повторяемости есть своя логика. Она наблюдается, но на других планетах. У нас же землетрясение может повторяться, но без точной даты - может ударить и завтра, и через год, и через сто, а потом опять через день, через год и так далее. Теория требует подтверждения… Вот и все! - заключил свой краткий ответ Юсубалиев.
Гражданка Коллетт, которая умиленно смотрела все это время на академика Юсубалиева, приятно напоминавшего ей кого-то, кого она не могла вспомнить, услышав его ответ, прошептала: "Спасибо вам! Спасибо…", хотела было донести свою благодарность лично до слуха академика, но вторично выйти с ним на связь не смогла, сколько ни крутила диск телефона, - бывшая балерина, она ужасно страдала в этой азиатской столице из-за отсутствия интеллигентного общества… И вот Юсубалиев… едва краски экрана, нарисовали его облик крупно и выпукло, у гражданки Коллетт сердце приятно провалилось куда-то, ибо почувствовала она наличие в Шахграде сего интеллигентного общества, пусть в одном лице, пусть временно, пока Юсубалиев вместе с остальными светилами конгресса - заложник града.
- Ба! - воскликнул Давлятов, потирая от удовольствия руки. - Ну и академик! Ну, сейсмологи! Они и камня на камне не оставили, разобрали башню, которую сами же пытались строить… Вавилонскую башню, которая всеми благами им светила - и знаниями, и наградами, и дачами с обогреваемым бассейном, и бункерами на случай, если… у-ы-ых!
Как обычно в день передачи, он сидел дома у Мирабова, куда привел и Анну Ермиловну. Воскликнув, Давлятов бросился к телефону, и все сидящие у телевизора увидели, как он выкатил глаза от удивления и стал почему-то дуть в трубку, не веря тому, что линия оказалась свободной. Услышав с другого конца недовольный голос телефонистки: "Перестаньте дуть! Говорите же!", стал торопливо говорить, нервно хихикая после каждого слова, будто телефонистка одной рукой записывала его вопрос, другой щекотала его…
- Следующий вопрос адресуется академику Златоусту, - объявил ведущий и стал читать медленно, с короткими паузами: - "Теперь, когда вы, сейсмоакадемики, общими усилиями развенчали собственную науку, вашу мать-кормилицу, с ее физическими законами, не пора ли перейти, так сказать, к моральному закону стихии. Не думаете ли вы, академик Златоуст, что землетрясение имеет прямое отношение к нашему с вами образу жизни? Не приходит ли оно к нам как кара, когда мера зла перевешивает меру добра? Вот вам живой пример: архиепископ Константинополя - кстати, ваш однофамилец Златоуст Иоанн за проповеди против зажравшихся, алчных земляков был сослан императрицей Евдоксией. И что же вы думаете? В день его ссылки случилось в Константинополе такое сильное землетрясение, что Евдоксия, убоявшись знамения, тут же вернула Златоуста в столицу… Еще пример? Пожалуйста! В Иерусалиме в храме Святого Гроба Господня вместо стены - скала, треснувшая от землетрясения как раз в тот момент, когда чистая душа Иисуса Христа покинула его бренное тело. Что вы на это скажете, уважаемый академик?" спрашивает гражданин Са-лих, - подавленным тоном заключил ведущий и тут же нервно скомкал лист, будто обжег себе руку.
Златоуст чуть растерянно глянул на коллег за столом и, обдумывая ответ, разгладил свои густые брови.
- Видите ли, гражданин Салих, я воспринимаю ваш вопрос как шутку, не более, - нашелся академик. - Ибо кто в наш век космических кораблей, лазера, мирного и немирного атома может поверить подобным легендам? Никто! Даже дети… Я, конечно, могу ответить еще проще и убедительнее: не знаю, не видел, не слышал - ни однофамильца своего Иоанна, ни тем паче императрицу Евдоксию - и не присутствовал при экзекуции мифического Христа… Но я вижу, гражданин Салих, что вы человек крайне любопытный. Вы умудряетесь участвовать в каждой нашей передаче… Давайте условимся так: в удобное для вас время вы звоните в номер гостиницы, где я проживаю, и мы встретимся с вами для обстоятельной беседы. Согласны? Если да - то запишите мой телефон: 33–02 - 22, гостиница "Звезда Востока". Жду вас…
- И мой телефон запишите, гражданин Салих, - вдруг брякнул фему-дянский академик. - 33–02 - 22, "Звезда Востока"! - И угрожающе глянул с экрана.
Экран дрогнул, разошелся полосами, после чего застыла вставка: "Передача окончена". Мирабов, видя, что Давлятов торопливо записывает телефоны академиков, сказал досадливо, будто это задело его больше, чем академика Златоуста:
- Ну при чем здесь святой Иоанн и треснутая скала? Этот Салих не просто шутник, злобствующий тип. В то время, когда град в ожидании: быть или не быть? - Салих лезет со своими штучками…
- А чем это вас так задел Салих? - лукаво глянул на него Давлятов. Человек имеет право на свой вопрос, каким бы он нелепым ни казался. Вы гуманист, ночами не спите, бегаете из дома в дом к посторонним людям - и бескорыстно… а рассуждаете, как мой благодетель, бункеровладе-лец Нахангов. Странно… Ваш гуманизм - он что? Без моральных заповедей? Без крепкой основы? Сегодня хочется помогать людям - помогаю, завтра отвернусь от них?
- Да, мое желание помогать всем и каждому - естественное, без всякой религиозной подоплеки. Это вас интересует? Оно самой природой заложено в натуре, генетически закодировано. И здесь библейские заповеди ни при чем. Мирабов закашлял от накатившего к горлу нервного напряжения, и Анна Ермиловна, воспользовавшись паузой, успела вставить:
- Можно подумать, Руслан, что ты сам во всем слепо следуешь этим моральным заповедям! - И положила руку на плечо Мелиса, словно боясь, что он вспыхнет и резко вмешается в спор.
Мелис, однако, ничем не выказал своего нетерпения. Как и два часа назад, когда они расселись у экрана телевизора, Мелис был угрюмо-замкнут и крепко сжимал Хури руку, будто все, что происходило вокруг, не касалось их обоих.
- При чем здесь я? - попытался было оправдаться Давлятов. - Я высказываю суждение общего порядка. - Но вдруг, воодушевившись чем-то, подался вперед к Мирабову… и Анна Ермиловна с удивлением заметила, что на месте ее сына сидит человек с таким видом, словно его только что побили камнями. - Не вы ли, доктор, говорили вчера, что психических срывов и болезней стало в пять раз больше, чем в обычные дни, - сказал он глухим голосом, - Град сходит с ума. И как излечить его? Чем?
- Фу! - воскликнула Анна Ермиловна с облегчением. - Мне такое привиделось, Руслан… кажется, я тоже схожу с ума…
Никто не обратил внимания на ее слова. Мирабов, будто задетый за живое, поспешил возразить:
- Да, но какое это имеет отношение к моральным заповедям? Идет естественное психическое движение. Замечено, что стресс был патологией тех лет, когда мы с вами были студентами. В последующее время психические срывы выражались в форме депрессии, облик нынешнего десятилетия выражает шизофрения…
- Понимаю, - усмехнулся Давлятов, - ваша научная теория беспроигрышна. Но объясняет ли она душу более полно, чем догматы моральных заповедей? Ведь душе, той драме, которая ее раздирает… ее не измерить сухой теоремой. Для того чтобы душа примирила себя с жизнью, нужно то извечное покаяние, жертвоприношение и искупление…
При слове "жертвоприношение" Мелис вздрогнул, словно очнулся от дремоты, и загадочно улыбнулся. Но Анна Ермиловна уже встала и замахала руками:
- Довольно спорить, мальчики! До десяти осталось двадцать пять минут. Марш на воздух!
Давлятов и Мирабов нехотя пошли за ней к выходу.
- Я не выйду, - сказал Мелис, и лицо его снова замкнулось.
- Я тоже! - поддержала его Хури.
- Ну, как хотите! - раздраженно пожал плечами Мирабов и почему-то добавил бессмысленное: - Конечно, это не бункер, но, может быть, выдержит…
XIV
Пронесся слух, что градосовет выдает разрешение всем желающим на строительство личных бункеров, что даже открыто еще одно бюро - Бюро гуманных услуг… Все устремились к зданию градосовета сбоку башни, часы на которой каждые полчаса отбивают время, приближая его неумолимо к тревожным двадцати двум. Бежали через сквер, ломая кусты, выбегая со всех четырех его выходов к потокам машин. Затопали по всем этажам, в поисках пресловутого Бюро, тыкались во все двери, просовывали головы во все окошки, спустились во двор, закрутились штопорами вокруг серого, тяжелого здания, возбужденные, слегка напуганные и сердитые, - и так кричали, возмущались, пока председатель градосовета Адамбаев не вызвал наряд милиции.
Милиция оттеснила всех подальше от балкона, куда вышел Адамбаев. Председатель объявил притихшей толпе, что нет никакой надобности в подобном бюро и уж тем более в самих бункерах, ибо градосовет по-прежнему убежден, что землетрясения не будет.
- Тогда почему же вы построили себе бункер под домом? - крикнул, задрав голову кверху, весельчак.
Адамбаев был вельможно непроницаем, когда говорил, что все это сплетни, желание бросить тень на руководителя, у которого нет иной заботы, как о благе шахградцев.
- Но ведь тридцати наиболее уважаемым шахградцам построены бункеры! - подал голос все тот же весельчак. - На улице Железной в доме, где живет министр животноводства. Могу показать даже то место во дворе, где открывается вход в убежище…
- Мы это проверим, - неопределенно пробормотал Адамбаев и почему-то поднял голову наверх, словно ждал молнии, хотя утро было безоблачное и жаркое.
- На улице Авиаторов, в доме, где живет начальник треста дефицитных товаров, - проговорил робко из толпы бывший турецкий подданный Кы-зылбаши и, воодушевившись подбадривающими взглядами вокруг, с резкостью воскликнул: - Или вы об этом тоже не знаете?
- Нет, почему же? - возразил толпе Адамбаев. - Догадываемся.
От такого полупризнания толпа загудела, но кратким, как выдох, гулом и тут же успокоилась, готовая в любую минуту к вспышкам.
- Могу указать еще на дом, где в бункере собираются - ха-ха! - певички со своими высокими покровителями, - истерически крикнула гражданка Коллетт, та, что прославилась накануне своим телевопросом, обращенным к академику Юсубалиеву. - Дом директора ювелирной фабрики Шахангаряна, отъявленного холостяка… балагура.
- Спасибо, я записал, - сделал пометку в книжке Адамбаев и шагнул назад, желая тем самым мирно завершить собственное явление к народу, но голос Мирабова, в котором прозвучали резкие нотки, заставил его остановиться.
- Мне, уважаемый председатель, доподлинно известно, что бункер есть и в доме нашего знаменитого земляка, писателя, академика, лауреата Государственных премий, председателя Совета, директора конгресса, генерального инспектора-распорядителя фонда… Клуба всемирной литературы и прочая, и прочая… пишущего под псевдонимом Заратуштра… Об этом я узнал случайно. - Мирабов говорил уже доверительно окружающим его шах-градцам. Меня вызвали к нему, повели куда-то вниз, и это оказался бункер - восемь комнат, зал с плавательным бассейном, теннисный корт и гараж для машины… Среди всего этого и лежал с гипертоническим кризом наш великий земляк…
- Ну, вы это зря! - Адамбаев сделал повелительный жест в сторону Мирабова. - Не надо! Мы должны беречь доброе имя писателя даже ценой замарывания собственного. Писатель - наша совесть. И у кого поднимется голос, чтобы заглушить нашу совесть? Не надо, гражданин! Здесь я с вами не согласен и не буду брать адрес писателя на заметку…
Магическое слово "писатель", видно, умиротворяюще подействовало на толпу - никто не возразил Адамбаеву, стало даже как-то тише, и только Давлятов, случайно оказавшийся здесь, недалеко от станции метро, где работал, проговорил сочувственно Мирабову:
- Убедил председатель? Убедил! - И, воспользовавшись паузой, сказал вдруг о том, о чем не хотел говорить из страха перед своим благодетелем: Пусть писатель… совесть… Но ведь вы, товарищ Адамбаев, не станете отрицать, что бункер есть и в доме директора Института истории религии Нахангова. Или он тоже в списке совестливых?
- Возможно… - После отповеди Мирабову, при молчаливом согласии толпы, Адамбаев почувствовал себя увереннее. - Ничего не могу вам сказать… Проверим. - И уже думал председатель градосовета идти в наступление, чувствуя размягчение среди собравшихся, даже некоторую растерянность, хотел доказывать, что самый верхний слой града - тридцать или сорок лиц, которые при любых критических обстоятельствах - урагане, наводнении, нападении, землетрясении - имеют особое право на спасение, дабы полностью не нарушилась жизнь в граде, которая зависит от их воли, ума, энергии… но вовремя промолчал, понимая, что певички и главный ювелир города как-то не вписываются в общую модель руководства по спасению…
- Что это вы? - Мирабов с раздражением обратился к Давлятову. - Не надо было говорить о Нахангове, да еще и во всеуслышанье. Человек столько вам добра сделал. Отца родного, можно сказать, заменил…
Давлятов, не зная, как ответить на его вопрос, молча перешел улицу, с подозрением глянул на Мирабова.
- А вы что делали в градосовете? Личного бункера захотелось?
- Почему бы и нет?! Моя жизнь в такой же цене, как и ваша. Вы ведь тоже вынырнули из своего метро. Небось всю ночь не спали и боялись пропустить очередь на запись в это гуманное Бюро…
Давлятов опешил и сел на скамейку в сквере, но, видя, что Мирабов прошел мимо, вскочил и побежал за ним.
- Меня удивляет… - проговорил растерянно. - Вы раздражены мною, будто черная кошка пробежала между нами…
- Да, я недоволен, - с жестокой неумолимостью ответил Мирабов. - Я не умею притворяться. Меня раздражают ваши наскоки на Нахангова. Неблагородно предавать своего доброжелателя… благодетеля - как вы его называли.
Давлятов, снова почувствовав тяжесть в ногах, сел на первую попавшуюся скамейку и умоляющим тоном попросил Мирабова, который с осуждением посмотрел на него:
- Давайте объяснимся. Ведь мы были так откровенны друг с другом, так доброжелательны. А тут вдруг ссора и раздражение…
Мирабов нехотя сел на краю скамейки и тревожно посмотрел по сторонам.
- Мне тоже кое-что не нравится в ваших словах, - осторожно молвил Давлятов, тоже оглядываясь. - К примеру, Салих… что он вам сделал дурного? Вы осудили его за то, что он вспомнил Иоанна Златоуста и императрицу? Помните? - заискивающе посмотрел Мирабову в глаза Давлятов.
- А кто он вам? Брат? Сват?
Давлятов заерзал от его испытующего взгляда и сказал, напряженно всматриваясь в проходящих мимо шахградцев, словно искал среди них того, о ком шла речь:
- Он часть меня, этот Салих, притом часть наиболее активная в сомнениях и вопросах. Я ведь человек, выражаясь вашим врачебным языком, амбивалентный, как и большинство сегодняшних типов. Так вот… ко всему я испытываю два чувства, всему даю две оценки… самые противоположные, мучительно раздваиваюсь.
Мирабов выслушал его внимательно и с таким видом, будто испытал облегчение, воскликнул:
- Не пойму тогда, чем я вас не устраиваю, когда защищаю Нахангова?! Каким бы он вам ни казался властным, сухим, рациональным и удачливым ведь, признайтесь, вас более всего бесит его удачливость? - он тоже дополнение моей сущности…
Приятели помолчали, с удивлением глядя друг на друга, словно только теперь обнаружили истинное лицо каждого, и, воспользовавшись паузой, возле них остановился тощий кособокий человек, который шел за ними от самого здания градосовета.
- Позвольте присесть к вам, - несколько манерно выразился он и, не дожидаясь приглашения, сел между ними, положив на колени потертый портфель.
- Вы страховой агент? - с неприязнью спросил у него Мирабов.
- Не только, - загадочно произнес незнакомец, открыл портфель, но ничего не вынул из него и захлопнул. - Познакомимся, моя фамилия Лютфи.
- Вы продаете разрешения на эти бункеры? - неожиданно для самого себя задал такой вопрос Давлятов.
- Как вам сказать? - продолжая нагнетать таинственность, сказал Лютфи. - Но для начала давайте пожмем друг другу руки, чтобы проникнуться доверием. - И протянул руку в сторону Мирабова, который в ответ не сделал никакого движения.
- Вы человек бесцеремонный. С такими мы не знакомимся, - важно ответил Мирабов и посмотрел на Давлятова так, словно спрашивал у него: "До какихлор этот тип будет играть на наших нервах?"
- Моя бесцеремонность с лихвой окупится, когда вы поймете, что услуги, которые я предлагаю, жизненно важны для вас, особенно в такое время, когда ко всему приходится пробираться через сложные лазейки и лабиринты - от одного доверенного лица к другому, по некоей пирамидальной системе с фараоном наверху, - выпалил Лютфи эту смесь, состоящую из намеков, упреков и бессмысленности, ловко замазанную трезвостью и участием. - Но если говорить начистоту, то из всей толпы, собравшейся у градо-совета, я выбрал только вас двоих, интуитивно почувствовав влечение, как к людям весьма порядочным… Я, так жду этой катастрофы - простите за кощунственную откровенность! Жду, что она сразит всех лжецов, мелких людишек, оставив только несколько порядочных шахградцев, от которых пойдет потом новый род, порода с чистой кровью… И мой долг всячески помогать людям порядочным… и из тысячной толпы я разглядел черты порядочности только у вас обоих. Недаром вы тянетесь друг к другу, затем опять раздражаетесь - я невольно подслушал вашу мелкую ссору. Простите…
Мирабов и Давлятов, переглядываясь, иронически слушали словоохотливого незнакомца, потешаясь не только над тем, что он говорит, но и над всем его обликом, манерой выражаться, жестикулировать, открывать поминутно и опять захлопывать свой портфель, словно в нем содержался очень важный документ.
Давлятов подумал, что подсевший начнет оглядываться по сторонам, дабы никто не подслушал их разговор, шептать на ухо или, во всяком случае, выстрелит целую тираду туманностей, чтобы не выдать себя незнакомым лицам. Лютфи и не думал ничего утаивать, решил идти напролом, зная наверняка, что лишь голая откровенность не вызовет никаких подозрений и кривотолков в таком мокром деле, о котором он намерен был говорить. Потому он сказал без обиняков:
- Адамбаев сказал неправду. Действительно, градосовет решил дать разрешение на строительство бункеров, кроме тех тридцати, сооруженных ранее. Но не сразу всем, чтобы не было бума и паники, а по сто разрешений каждую неделю… хотя, согласитесь, и в этом нет никакого смысла, ибо за две недели, оставшиеся до катастрофы, разрешение успеют получить только двести домовладельцев. А остальные двести тысяч? Простите! - спохватился Лютфи, потирая руки, словно они у него озябли. - И опять меня заносит в стррону… Должен признаться, что я человек в высшей степени прилипчивый. Со мной общаются, но потом я вижу, что начинаю всем надоедать своей прилипчивостью, желанием всюду всем помогать. Иногда мне деликатно намекают, стараются тихо отойти от меня, но все ищу связей - назойливо ищу, даже с теми, кто не нуждается в моем обществе… как вы, например…
- Не страдаете ли вы циклотемией - угрюмая подавленность и подозрительность сменяется у вас чувством полета, желанием поговорить о возвышенном? - прервал его Мирабов.
Лютфи вдруг помрачнел, насупился и сказал нехотя:
- Ничего нет возвышенного в том, что я вам предлагаю… Шеф наш - его побаивается сам председатель градосовета. Депутат, который ворочает трестом с миллиардным оборотом… он забрал все эти сто разрешений, чтобы распоряжаться ими по своему усмотрению… Но боюсь я, что разрешения могут попасть в руки подлецов, которые и выживут после катастрофы, в то время как не останется ни одного порядочного… Вот я и предлагаю: желаете ли вы купить себе по разрешению на бункеры?