Ивашке это запомнилось еще и потому, что он тогда, не совсем поняв сказанное, переспросил:
- А губы как же? Ведь и губы тоже в обман вводили?
На что старец, не ведая ответа, только кивнул головой в надежде, что пытливый отрок отстанет, и был ошеломлен по-детски прямым вопросом, как говорится, в лоб:
- А ежели я не хочу лизать?
- Заставят, - немного помолчав, все же ответил Пафнутий, не конкретизируя, кто именно, ибо и сам толком того не знал.
Ивашка тоже спрашивать не стал, потому что ему сразу же представился дюжий мужик в кроваво-красной рубахе с засученными по локоть рукавами и схожий ликом с отцом Феофилактом, только более кудрявый и с небольшими рогами на лбу, но не как у коровы, а прямыми и чуть наискось.
Наверное, это произошло потому, что Ивашка частенько бегал на берег Оки и наблюдал, как главный монастырский торгаш руководит действиями крестьян при ловле рыбы. В самые ответственные моменты Феофилакт сам не гнушался залезть по горло в воду, дабы "дураки неразумные", как он их величал, правильно тянули бредень.
Когда же Феофилакт вылезал из воды, таща тяжелую сеть, то его глаза, и без того небольшие, так блаженно жмурились, что становились вовсе незаметными на бугристом от натуги лице.
А вот одну несуразность Ивашка в уме, не отягощенном покамест церковными догмами, отметил и не преминул спросить у Пафнутия:
- Так ведь ежели язык все время держать на сковороде, он же враз изжарится, и чем я потом лизать буду?
На что старец, снова не найдя, что сказать, ответил:
- Сие токмо богу известно.
Так Ивашка и остался с мыслью, что адские муки тянутся где-то не более дня, а дальше либо весь язык прожарится, либо придумают какую-нибудь новую казнь.
По пути в Углич Ивашка успел полюбоваться и другими русскими градами. Одна беда - поспрошать хоть кого-нибудь о тех местах, где они проезжали, было совершенно не у кого. Незнакомец в черном куда-то исчез еще в Ярославле, а угрюмый возчик никуда мальчугана не отпускал и в разговоры с ним не вступал. Что бы Ивашка у него ни спрашивал, тот все время сурово отмалчивался и практически не разжимал рта. Даже когда подходили мужики, из него было не выдавить ни слова. Если уже вовсе деваться некуда, бурчал односложно:
- Из Москвы мы. Лекаря везу. Куда едем - токмо ему ведомо. Лекарь добрый. Лечит знатно. Сейчас у знакомцев в городе. Мальчик в подручных у него. Сродственник.
Услыхав две последние фразы, Ивашка раскрыл было рот, чтоб поправить угрюмого мужика, но тот так на него зыркнул, что мальчик неожиданно для самого себя тут же его закрыл и немедленно сделал вид, что ему все это не больно-то и интересно.
Одним словом, дорога была скучная, и если бы не буйная фантазия, уносившая русоголового мальчугана далеко-далеко, где, весь в золоченых блестящих одеждах, его встречал улыбчивый царевич Дмитрий Иоаннович, то Ивашка окончательно бы захандрил.
Когда же мечтать о призрачной встрече надоедало, мальчик закрывал глаза и видел себя возвращающимся в Солотчинский монастырь, к отцу Пафнутию и старому Пахому, представлял, как будут радоваться оба старика и ему самому, и его рассказам обо всем, что он видел в своих странствиях, и на душе у него опять становилось легко и покойно.
К тому же Ивашка твердо вознамерился обучиться лекарскому мастерству, чтобы ни Пафнутий, ни Пахом никогда не болели, а случись что, то Ивашка всегда сумел бы их вылечить.
Незнакомец в черном так больше и не появлялся, и после недолгого стояния в Ярославле в дальнейший путь они двинулись без него, останавливаясь на ночлег в бедных деревеньках, которые попадались по дороге, а то и просто в поле либо на опушке леса.
Дорога была долгой, и когда уже Ивашке окончательно наскучило однообразие пути, мифические встречи с царевичем Дмитрием в расшитых золотом одежах и представление радостных встреч в монастыре, они наконец въехали в Углич. Причем вновь, нигде не задерживаясь, с ходу проехали через весь город и остановились на самой окраине, у небольшой, но ладной новой избы, окруженной со всех сторон высоченной оградой из крепких и толстых, ладно ошкуренных кольев.
- Здесь пока поживешь, - сказал Ивашке угрюмый возчик и проводил мальчугана в дом.
Где-то с полчаса Ивашка допытывался у него, когда же ему покажут царевича, но возчик отмалчивался и только под конец, не выдержав, буркнул:
- Боярин вот приедет и сводит.
- А где царевич живет? - попытался удовольствоваться на первое время мальчуган.
- Потом узнаешь. Отсель не видно.
До самого вечера Ивашка бродил по дому, который был хоть и небольших размеров, но внутри, как это ни удивительно, достаточно вместительный - тут тебе и горница, и три маленьких спаленки, и еще какие-то комнаты с закрытыми дверями, о назначении которых угрюмый возчик скупо, в двух словах, пояснил, что здесь его боярин лечит людей. Немного помолчав, он счел нужным добавить:
- Травы у него там всякие лечебные. Он с них снадобья делает.
Зато спал Ивашка в отдельной комнатушке на царской, как, хмыкнув, заметил возчик, постели. А вот спалось ему почему-то не очень хорошо. То ли непривычно мягкой была сама постель, то ли что еще, но кошмары преследовали Ивашку неотступно до самого рассвета. То ему снилось, что он верхом на какой-то большой собаке пытается умчаться от стаи волков, уже взявших их в кольцо, то вдруг собака превращалась в этого окаянного возчика, а самый большой волк вдруг превращался в человека в черном, который кивал на Ивашку головой, предлагал волку поменьше, но тоже с человечьей мордой, сожрать мальчугана, и они уже прыгали на него, и все это было так страшно, что Ивашка, отчаянно заорав "мама!", наконец проснулся.
Подле его изголовья стоял угрюмый мужик со свечой в руке и участливо смотрел на мальчугана.
- Приснилось чего, да? - своим обычным хриплым голосом спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: - А ты спи, знай. Это ничего, бывает. - И, дунув на свечу, так же бесшумно исчез, как и появился.
А Ивашка еще долго лежал без сна на мягкой удобной постели и пытался вспомнить, где же это он видел человека, так схожего лицом со вторым волком, и лишь под утро его осенило, что точно такой же сон приснился ему в Ярославле, только там оба были еще не волками, а людьми.
Ему почему-то стало очень легко, и, успокоенный, он еще разок зевнул и крепко заснул.
Глава IX
ВОЛК ДОБЫЧИ НЕ ВЫПУСТИТ
Однако Ивашке приснилась не некая фантасмагория, которой вовсе не было в действительности. Несколькими днями ранее, еще в Ярославле, два человека действительно разглядывали мальчугана, безмятежно спавшего в телеге на соломе, и одновременно отпрянули, когда он заворочался, открыв на мгновение сонные, ничего не видящие глаза, и повернулся на другой бок, засопев носом.
- Ну как? - насмешливо поинтересовался Бенедикт. Его спутник в богатых боярских одежах, находясь в каком-то оцепенении, только тряхнул головой и произнес:
- Наваждение диавольское. Коли сам не узрел, ни за что бы не поверил. - На что Бенедикт, или правильнее будет сказать Симон, ибо его спутник, великий боярин Афанасий Федорович Нагой, знал его только под этим именем, вполголоса отозвался:
- Я не думаю, светлейший боярин, что дьяволу только и дела до вашей бедной головы. На мой взгляд, у него есть дела и поважнее. Обычное сходство, правда, весьма разительное, но тем не менее, если уж говорить о небесах, се дар Господень.
- Господень ли? - прервал его Афанасий, боязливо оборачиваясь к телеге и тут же боязливо взглянув на собеседника. Боярин будто опасался, что при более внимательном рассмотрении он непременно приметит у Ивашки маленькие рожки или же вместо ступней - небольшие копытца.
- Разумеется. У нечистой силы креста на груди нет, а у сего отрока, как вы, наверно, заметили, имеется.
- Нечистая сила - она на что хошь способна, - начал было развивать Нагой свои сомнения дальше, однако Симон нетерпеливо прервал его:
- Не забудьте, что мальчик из монастыря, а купил я его у монаха. Если уж даже в православных монастырях раздолье для нечистой силы, то выходит, что ваша вера не является оплотом для истинного христианина.
- Ты нашу веру не трожь, лекарь, а то ведь за такие словеса и на дыбу угодить можно, - внезапно окрысился Афанасий, но тут же озабоченно спросил: - А что за монах?
- Кажется, Феофилакт, но точно не помню. Здоровый такой, красномордый и весьма охочий до хмельного зелья.
- Он, - успокоенно кивнул головой Нагой. - Знавал я его. Ох и хитер, бестия. Однова такую пшеницу мне сбыть хотел, что и сказать-то противно. - Афанасий ажно хихикнул, вспоминая, каким он сам оказался молодцом, не поддавшись на льстивые речи монаха, и уж хотел было более подробно пересказать эту историю, но Симон вовремя остановил его нетерпеливым сухим покашливанием.
- По-моему, нам надо уйти отсюда. К тому же ваш ненаглядный друг, возможно, уже очнулся от чрезмерных возлияний.
- Не-е, - с уверенностью протянул Нагой, - там у меня Митька, а он с ним наравне хлещет.
- Так, может, Митька лежит, а монах уже встал?
- В мово Митьку ведро можно залить, да не вашей водицы аглицкой али греческой, а лучшего и крепчайшего меда, и ничего не будет. Как сидел, так и будет сидеть, только разве икнет пару раз. Одначе тута разговору и вправду не выйдет. Пойдем-ка ко мне, - и с этими словами Нагой уже повернулся, чтобы идти, но Симон удержал его:
- Лучше всего, если мы сейчас зайдем вот в эту избушку. Видите огонек?
Афанасий прищурился, но никакого огонька не увидел. Ночь была до того черна, что даже на небе не было видно ни единой звездочки, к тому же и луна спряталась. Тогда иезуит осторожно взял его за рукав и пояснил:
- Ежели вы изволите держаться за меня, то мы вмиг, без хлопот и приключений достигнем цели.
После этого никто уже не промолвил ни слова. Опасность наткнуться на что-либо в темноте была так велика, что оба все свое внимание устремили на пространство вокруг себя, включая и землю, которая отнюдь не отличалась гладкостью.
- Хорошо, хоть сухо, - один раз только обмолвился Нагой, на что Симон немедленно отозвался:
- Да мы уже и пришли.
На два коротких стука лекаря раздались чьи-то шаги за дверью, и почти сразу же она распахнулась перед тайным иезуитом ордена Христова, вежливо поддерживающим за локоть, во избежание падения, великого и могучего некогда боярина всея Руси Афанасия Нагого, дяди здравствующей царицы Марии, жены царя Иоанна Грозного.
Когда это было? Недавно и давно, ибо часы и дни человека идут неравномерно, разительно отличаясь в скорости. Коли он счастлив, то месяц пролетает, как один день, а коль у него горе, то и час кажется вечностью. Кажется, совсем недавно, еще в последние дни жизни Иоанна Васильевича, Афанасий был на самом гребне славы, а ныне уж все безвозвратно ушло, утекло, как вода в песок…
И сейчас Симон поддерживал за локоть уже не великого, а худородного и опального боярина, пребывающего в ярославской ссылке под постоянным и строгим надзором доверенного лица Бориса Годунова - Федора Жеребцова.
Последнего, правда, надзирателем в настоящий момент времени назвать вряд ли кто осмелился бы, поскольку он в это самое время валялся, будучи мертвецки пьяным, прямо под столом, за которым восседал слуга Афанасия Митька, с видом тупым, но неизменно важным и гордым.
Помимо тусклого и дрожащего света лампады, в углу клетушки, куда привел Симон Нагого, здесь не было ничего, кроме грубо сколоченного дубового стола, покрытого ярко-красной материей, и двух кресел. Но пока Афанасий осматривался, пытаясь распознать, куда его привели и уж не ловушка ли все это, расставленная хитроумным Бориской, чтоб окончательно добить род Нагих, обвинив в заговоре, на столе невесть откуда появились блюда со всевозможной снедью и два золоченых четырехгранных кубка с витиеватым узором на каждой из сторон и какими-то загадочными письменами у основания.
- Не нашенской работы, - опасливо и в то же время уважительно отозвался Нагой, щурясь, чтобы прочесть хоть что-то, и наконец окончательно осознав, что буквы вовсе чужие, оставил эту бесполезную затею.
- Турецкий султан подарил, - усмехнулся лекарь. - Я у него дочку от черной смерти спас.
- Ух ты, - протянул Афанасий и тут же, пытаясь спасти свое достоинство одного из первых на Руси, многозначительно добавил: - Я ведь тоже бывал в тех краях.
- Да ну? - удивился иезуит, подняв белесые редкие брови, хотя уже доподлинно знал всю подноготную боярина.
- Доводилось, - крякнул Афанасий Федорович, довольный, что пришел и его черед удивлять. - Сам царь Иоанн Васильевич направил. Токмо не к султану, а к хану крымскому.
- Этот, пожалуй, еще и посильней будет, - покивал в знак понимания важности миссии Афанасия Симон.
- Да уж одних воев тыщ триста, и кажный о двух конь. Не шутки, - медленно, будто вспоминая, дабы придать своей похвальбе как можно больше значения, пояснил Афанасий.
Затем, помолчав, добавил:
- Жара несусветная. Солнце в самой силушке, ажно прямо над головой печет, а у него прохладно. Это значитца, когда я у Давлетки был. Сейчас-то вроде бы сын его, Казы, на троне.
- На коленях послы с ним речь ведут, я слышал? - дабы сбить спесь с гостя и вернуть его память к нынешним унижениям, лукаво осведомился Симон.
- Это вы, немчура поганая, да иные кто на коленях! - вспыхнул от негодования боярин. - А послу от самого царя-батюшки Иоанна Васильевича всякому сброду кланяться не с руки. Ни подарков с собой, ничего. Так все истребовал.
- А чего именно-то?
- Мир нам о ту пору нужен был позарез. Полячишки с ливонцами одолели, вот и надо было приструнить их, а на две стороны воевать никому не сподручно. Давно это было, годков уж двадцать пять миновало, а помню, как сейчас. Вот она - молодость-то - сквозь пальцы утекла, - и Нагой печально пошевелил растопыренными короткими и мясистыми пальцами, унизанными перстнями.
- М-да, - сокрушенно покачал головой лекарь. - Были вы когда-то в силе, а сейчас, пока вашего сердечного друга не напоите (иезуит упорно не хотел называть Жеребцова по имени, считал, что так сможет больнее уколоть собеседника), то и за порог выйти не моги. Какая несправедливость, - и он опять вздохнул, выражая таким образом свое глубокое сочувствие именитому боярину, на голову коего свалилось столько бед.
- А все Бориска виноват! - взревел Афанасий, как бешеный бык. - Все он да сестрица его - змея подколодная.
- Сестрица - это великая царица Ирина Федоровна? - невинно поинтересовался Симон.
Боярин в смущении кашлянул, поняв, что ляпнул лишнее, но, ободренный неожиданным поощрением иезуита, вовремя подыгравшего ему своим: "Как я вас хорошо понимаю", - продолжил свою гневную речь.
Симон действительно отлично понимал этого немолодого уже боярина, так резко отодвинутого в сторону энергичным царедворцем. Он читал в его душе, как в открытой книге, и озлобление Афанасия служило только свечой - чтобы лучше различались знакомые письмена, выведенные достаточно выпукло жадностью и обидой, что уже не ему, Афанасию, достаются лучшие и самые жирные куски.
- Не за себя скорблю, за княжича младого, кой в Угличе, яко смерд убогий, а не сын царский и наследник государев, прозябает, - наконец закончил свою обличительную тираду Нагой.
Симон понимающе кивнул и, чтобы добиться как можно большего доверия и окончательно расположить к себе боярина, вполголоса произнес:
- В этой скромной келье вы можете говорить все, что вам будет угодно. Я - ваш покорный раб, а этот, - он кивнул в сторону удалившегося слуги, только что наполнившего кубок Афанасия порцией благородного вина, - хоть и слышит все, но нем, как рыба. - И, поймав недоверчивый взгляд Нагого, пояснил: - Язык отрезан. Не мной, разумеется, но как раз мне он обязан жизнью. Так что ваша милость может быть совершенно спокойна.
- Спокойна, - повторил Нагой насмешливо и опять взорвался: - Да разве тут успокоишься, коли не токмо все позабирали, а уже к самому горлу руки тянут! Нешто тут… - и он весь побагровел от негодования.
- У вас говорят: криком делу не поможешь, а слезами - беде. Так, кажется? А если вы будете по-прежнему кричать и так же бурно гневаться, то мне придется вновь отворять вам кровь, а это не очень приятная процедура. Положение, конечно, у вас тяжкое, - согласился Симон. - Кстати, а не слыхали ли вы сказку о некоем королевиче, кой взошел на престол?
- До сказок ли тут, - отмахнулся Нагой нетерпеливо. - Тут… - и он собрался было в который раз изложить собеседнику все самое наболевшее, но иезуит, мягко положив руку на его колено, вкрадчиво попросил его послушать.
- Так вот, у этого королевича тоже имелся старший брат, сидевший на престоле. И королевич тоже, как и все его родственники, испытывал всевозможные гонения от этого жестокосердного брата, его жены и неумных советников.
- Во-во, - перебил Нагой. - Прямо как Бориска. Ну и ну, хорошая сказка, будто про нас писана. А дальше-то что?
- А дальше, - улыбнулся лекарь, - пронесся слух, что слуги короля по высочайшему повелению его главного советника убили царевича. И поднялся в той стране народ, возмущенный таким злодеянием, и все верные царевы слуги отшатнулись от глупого царя… или короля, - тут же поправился иезуит.
- Ну-ну, и? - поторопил Афанасий Симона.
В голове у Нагого закопошилась опасная мыслишка, но была она пока еще не очень ясной, пребывая в некой туманной дымке. Одно боярин знал твердо - просто так этот иноземный лекарь подобные сказки рассказывать не будет. Не тот это человек. За время недолгого общения с ним он успел хорошо убедиться, что пустопорожние разговоры Симон не заводит.
- Ну а дальше то ли сам царь в монастырь ушел, то ли бояре его туда отправили. Надо нового избирать, а кого? И вот тут-то и появился невинно убиенный царевич, ибо господь, сжалившись над мольбами одного из родственников, вернул его с небес на землю живым и невредимым.
Иезуит внимательно посмотрел на Нагого. Тот тяжело молчал, уставившись на лампаду. Афанасий не был дураком, хотя и не обладал гением Годунова. Смысл сказки, особенно после такого многозначительного финала, он отлично понял, но что сказать - не знал. Лекарь, конечно, не дурак, да и судя по всему - не простой он лекарь. Значит, и там, откуда его прислали, тоже недовольны царем.
Но в случае неудачи пахнет уже не ссылкой. Вначале дыба, а опосля, когда каждая косточка на теле будет переломана в трех-четырех местах, то окровавленный мешок с мясом, кой когда-то прозывался Афанасием Нагим, потащат четвертовать. С другой стороны, это ведь тоже не жизнь, коли его даже в Ярославле накрепко стерегут царевы слуги и град весь для него, Афанасия, как острог, только очень большой по размеру.