А ведь он родной дядя царицы, и ежели ее сына посадят-таки на престол, то именно Афанасий займет место Бориса Годунова и вновь будет у него и богатство, и слава. Послы в ногах валяются, бояре челом бьют… А сейчас разве жизнь?! Одни страдания да переживания, а коль еще и воспоминания нахлынут, так тут вообще хоть садись да волком вой. Был в почете, а сейчас…
"А вдруг он царский лазутчик? - вдруг мелькнула в мозгу шальная мысль. - Тогда ведь токмо согласись, и все. Отсель уже одна дорога - токмо в острог. Да еще с чепями на руках и на ногах… Вот ежели бы проверить, вправду ли можно довериться этому немчишке, али он искушает по цареву поручению, дабы выпытать поболе крамольных речей…" - Афанасий ужаснулся, вспомнив, что он уже успел наговорить.
Но делать нечего, и того, что сказано, уже хватало для дыбы, даже с лихвой, так что надо было решаться.
- Складно сказываешь, лекарь, - тяжело вздохнув, выдавил из себя Нагой. - А в какой же стране такая сказка сложилась? - И даже вздрогнул от неожиданно прямого ответа Симона:
- На Руси.
- На цареву измену толкаешь? - опять помолчав, осведомился Нагой. - Али разговорить хочешь да верного слугу, хоть и обиженного на царя Федора Иоанновича из-за лживых поклепов, на плаху отправить?
- Напрасно сторожишься, боярин, - с улыбкой ответил иезуит. - Коли я был бы доносчиком, тебе бы на ноги уже цепи сбивали. Ты для этого более чем достаточно наговорил. А я, как видишь, сижу спокойно, стражи не кличу.
- А какая ж тебе в том корысть? - все еще с недоверием осведомился Афанасий.
Иезуит неторопливо поднес кубок к губам и сделал глоток.
"Вот оно! Началось! Тут главное - не упустить момент. Удача - это миг. Жар-птица садится и сразу взлетает, и надо не растеряться и успеть ухватить ее за хвост".
- Ну, во-первых, если бедный немецкий лекарь поможет родственнику царя, то при благоприятном исходе дела тот, скорее всего, тоже не забудет услуг иноземца. Да и потом, быть личным лекарем царевича - это одно, а царя - совсем другое.
- Вон тебе чего надобно, - протянул Афанасий, слегка успокоившись. - Ну, это само собой. Коль ты к нам с чистой душой, то и мы к тебе с открытым сердцем. Злата-серебра сколь унесешь, столь и дадим. В обиде не останешься.
- И еще одно, - мягко, как бы нехотя, сказал иезуит.
- Чего еще? - опять насторожился Афанасий.
- Собственно говоря, это уж вовсе пустяк для такой важной особы, коей вы станете с божьей помощью если не завтра, так послезавтра.
Афанасий приосанился, а Симон деликатно продолжил:
- Горько и больно мне видеть, как иноземцы, приносящие своей торговлей большую пользу государству русскому, не имеют возможности даже помолиться по своему обычаю за успех дела и за здоровье государя всея Руси, - и после короткой паузы, глядя прямо в лицо Афанасию, выдохнул: - государя Димитрия Иоанновича, - а потом продолжил так же тихо и неторопливо:
- Вот ежели бы светлейший князь и великий государь дозволил поставить всего по одному костелу в каждом большом граде, было бы вовсе чудесно. А уж слава о могучем русском государстве обошла бы весь мир, равно как и слава о мудром царе и его не менее мудрых советниках. Думается, что после этого каждый купец почел бы за честь плыть сюда со всевозможными товарами и иметь дела с таким замечательным правителем. - И иезуит низко склонил голову перед Афанасием.
- Это как же? - недоуменно переспросил Нагой. - Рядом с нашим православным храмом нечестивцы какие-то будут в своих вертепах молиться? Слыхал я, в том же Крыму будучи, как они "алла!" орут по утрам, спать мешая. Хошь, чтобы в Москве так же было? Да ты сам-то кто, лекарь? Кажись, в православии крещен был, али не прав я? Так что тебе за печаль до иных вер?
Иезуит поморщился:
- Токмо ради процветания русской державы направлена сия малая просьбишка. Ведь купцы немецкие, французские, италийские да аглицкие не нечестивцы, а такие же христиане, как и ваш покорный слуга, - поправил он Нагого. - Что касается мерзких иудеев или же нечестивых магометян, кои, смешно сказать, ни вина не употребляют, ни свинины в пищу не приемлют, то я бы сам первый отправил их на костер, ибо они грязнее любого язычника, закоснев в своих заблуждениях, - и жестокие огоньки всемирного костра для заблудших душ взметнулись на миг в глазах у иезуита.
Афанасий их не заметил, ибо длилось это лишь мгновение, после чего Симон опустил глаза долу и сразу же уставился на Нагого чистым, невинным взглядом.
- Да у нас в казне, - Афанасий говорил так, будто уже командовал ею, - и денег таких нету. Даже христианские храмы, и те возводить не в состоянии, а ты тут… - Боярин хотел развить свою мысль, но лекарь радостно перебил его:
- Ежели бы великий государь на свои средства воздвиг наши храмы, то мы бы денно и нощно молились богу за его здоровье, но ввиду тяжелого положения страны никто об этом никогда и не заикнется. Разве что когда-нибудь потом. А поначалу все, что нам потребно, мы выстроим самолично и даже более того. - Тут Симон решил, что пора выдвигать новое требование, подав его как уступку. - В благодарность за то, что государь пошел нам навстречу, мы сами воздвигнем больницы и школы, где наши учителя и лекари будут безденежно лечить убогих и больных, обучать страждущих высокому свету истинного знания, и все это токмо из любви к великому царю-батюшке Дмитрию Иоанновичу и его мудрому советнику Афанасию Федоровичу.
- Ну, это попам решать да патриарху, - нерешительно протянул Афанасий, но, заметив разочарование в глазах иезуита, тут же добавил: - Хотя превыше всех у нас царь, и коли речь идет только о дозволении молиться в них иноземцам, то тогда это, - тут он приосанился, - дело государево, и тут церковь перечить не посмеет. Однако плата немаловажная, а вот за какие услуги - толком и не решено.
Симон закусил губу.
"Ну вот, добрались и до самой сути, - промелькнуло у него в голове. - Теперь не ошибиться бы со словами. Конечно, риск огромный, и сразу вывалить на него весь план, все тайные мысли, ничего не оставив про запас, опасно, но, с другой стороны, выбора и нет. Только так, с первой же беседы увлечь его, и не просто увлечь, а повязать по рукам и ногам. Как там у них - корову за рога, кажется? И давить, давить…"
- Разве не решено? - деланно удивился он. - А ведь одну услугу я вам оказал совсем недавно. Вам же непременно нужен покойный мальчик. Думаю, не ошибусь, если скажу, что одним слухом тут не отделаться. Вот я его и приготовил.
- Так это был покойник?! - ужаснулся Афанасий. - Он же шеве…
- Нет, мальчик живой и здоровый. Пока, - уточнил иезуит. - Но в нужный момент он будет отличной кандидатурой, - и после паузы, - для царского гроба.
Афанасий зябко передернул плечами, будто его при таких словах обдало замогильным холодом.
- И не жалко отрока? Невинно убиенная христианская душа громко возропщет, возносясь на небо. Не боишься кары господней?
- Все это будет сделано к вящей славе господней, - жестко проговорил иезуит, и его узкие бледные губы как будто стали еще тоньше, словно кто-то прислонил к его рту два синеватые лезвия без рукояток.
Нагой нахмурился. Где-то он уже слышал это, и теперь его мозг лихорадочно перебирал в памяти главные и второстепенные события жизни. Где - он уже смутно начинал припоминать, а вот кто это говорил - вспомнить было значительно труднее. Нагой уже совсем было отчаялся в своем намерении, но тут Симон произнес следующую фразу:
- Я думаю, святейший престол простит мне невольный грех детоубийства, учитывая, что все мои силы и помыслы посвящены упрочению дальнейшей его славы.
И тут боярина осенило.
- Так ты езуит! - уверенно воскликнул Афанасий.
Симон на мгновение смутился, но потом поднял холодные льдистые глаза и спокойно ответил:
- Да, это так. Любопытно было бы только узнать, откуда у вас такая уверенность и проницательность?
- Так был у нас уже один из ваших. К покойному Иоанну Васильевичу приезжал. Звать как - не помню уже, давно было, а глаголил в точности как ты, токмо через толмача.
Иезуит поморщился. Тень Антонио Поссевино, казалось, встала здесь, в этой крошечной клетушке, и выпрямилась во весь рост, торжествующе глядя откуда-то сверху на второго посланца ордена Христа Бенедикта Канчелло.
"Сам ничего не добился и другим мешаешь", - укоризненно обратился Симон к нему мысленно и, поворачиваясь к Нагому, вслух произнес:
- Ваша память, проницательность и наблюдательность делают вам честь. У будущего царя будут весьма умные советники.
На что польщенный боярин ответил попросту:
- А и хитрый же вы народ, окаянцы. Не мытьем - так катаньем, но своего добьетесь. Одначе мы прервались немного. С отроком все ясно, а вот далее как?
Симон даже немного удивился:
- Далее все ясно. Надо поднимать супротив Годуновых народ, а там недолго спихнуть и Федора.
- Бориску - это конечно, - зло засопел Нагой. - Тут все легко пойдет. И помощников в таком богоугодном деле, как татарского выкормыша сковырнуть, отыщется сколь хошь. А вот с царем… - нерешительно протянул он. - Любят Федора в народе. Умишко у него, конечно, подгулял маненько, но у нас на Руси убогих завсегда любили. Да что я тебе сказываю. Ты и сам не первый день у нас живешь - должон знать.
- Знаю, - кивнул иезуит. - У вас даже храм Покрова на рву, и тот люди переименовали, окрестив его Василием Блаженным, в честь того, что некий дурачок чаще всего просил милостыню именно возле него. Но это поправимо. Я слышал, что у царя очень слабое здоровье. Не ровен час и сам… в скором времени может… предстать… перед господом богом, дабы дать отчет, кому по неразумению доверил власть над страной да почто оскорблял лучших людей ложными подозрениями.
- Со слабым здоровьем тоже по несколько десятков лет живут, - заметил Нагой.
- Живут, - согласился Симон. - Но когда святые отцы церкви и… нашего ордена молятся за чью-либо заблудшую душу, дабы Господь простил ей грехи и допустил в свои райские кущи, то она в самом скором времени действительно оказывается на небесах. Очевидно, наши молитвы чрезвычайно доходчивы и непременно доходят до ушей Господа.
- А не выйдет так, что женка его к тому времени благополучно разродится? - поинтересовался боярин. - Тогда трон к младенцу перейдет, а мы опять ни с чем останемся.
Иезуит хотел было обнадежить Нагого, что одна из молитв, адресованная всевышнему, как раз и посвящалась царскому бесплодию, но затем, подумав, решил, что как раз об этом знать боярину ни к чему. Напротив, опасение, что в любой момент между Дмитрием и престолом может возникнуть еще один барьер, лишь подхлестнет Нагого действовать более решительно и быстро.
- Как знать, - задумчиво произнес Симон. - Конечно, если не спешить с нашими замыслами, то вполне может выйти то, о чем ты, боярин, сейчас соизволил обеспокоиться. Но ежели мы станем действовать без промедления, то, я думаю, родить она не успеет.
- Дите в чреве - то же самое, что и рожденное, - угрюмо отозвался Нагой.
- Не то же самое, - возразил Симон. - Его еще надо родить, а сколько несчастных случаев происходит во время родов, дано сосчитать только богу. К тому же у меня есть на примете весьма опытная женщина, как это по-вашему - повитуха, кажется, - которая хорошо знает толк в подобных делах. Если поручить ей, то все будет исполнено в самом лучшем виде. Однако мы отвлеклись, - заметил он. - Я полагаю, что вопросы надлежит решать по мере их возникновения. Следовательно, сейчас надо вести речь об ином.
- Это верно, - согласился Нагой. - Я вот еще чего не пойму. Народ поднять мы сумеем, но у него, окромя дубин, кос да топоров, в руках ничего не будет. Нешто сумеют они стрельцов с пищалями одолеть?
- А чтобы царские войска не могли задавить мятеж в зародыше, можно их направить на что-то другое или попросить помощи у какого-нибудь иноземного правителя.
- Это у кого же?
- Да хотя бы у Кызы-Гирея. У вас, я слышал, даже память осталась от той встречи с его предшественником? Я имею в виду преподнесенный вам в дар перстень. Думаю, ежели вы его покажете, то Кызы будет достаточно сговорчив.
- Так-то оно так, да какая выгода крымскому хану русские неурядицы решать? Да и как мне отсель надолго отлучаться, тоже забота. Федька Жеребцов неотступно следит. На один вечер ежели, когда он пьян лежит, это можно, а боле никак.
- В конце концов, могу поехать и я, - резонно заметил иезуит. - Вы снабдите меня соответствующей грамотой, дадите перстень, и в самом скором времени я уже буду на пути в Крым.
- А без грамоты никак? - опасливо осведомился Нагой. - Коль в чужие руки попадет, неладно будет. Вмиг к катам потянут.
- Ну-у, - улыбнулся иезуит. - Кто же будет обыскивать скромного немецкого купца, который и товаром небогат, и одеждой не блещет? А без грамоты никак. На слово веры мало, так что об этом нечего и думать. Кстати, мы с вами рискуем в одинаковой степени, и вы напрасно опасаетесь. Случись что, на плаху лягут обе головы. К тому же, - упредил он попытку Нагого повернуть вспять, - мы с вами уже столько наговорили, что наши головы и без того значительно ближе к топору палача, чем того хотелось бы. Стало быть, как там у вас говорится: взялся за гуж, не говори, что не дюж - отступать некуда. А теперь перейдем к делу. Во-первых, по переговорам. Мне придется очень много наобещать. В частности, дружественную политику Руси по отношению к крымскому ханству. Кроме того, необходимо сделать кое-какие территориальные уступки, хотя бы незначительные. Я постараюсь, чтобы Кызы с самого начала не запросил ничего лишнего. - И, улыбнувшись одними губами, иезуит добавил: - Как видите, я заинтересован в целостности вашей державы, а также в дальнейшем росте ее могущества, а вы, сознайтесь, помыслили что-то нехорошее и обо мне, и о братьях из нашего ордена.
Смущенный Нагой пробормотал что-то невразумительно, но Симон и не ждал ответа.
- Единственно, чем придется пожертвовать, так это Москвой.
Афанасий изумленно выпучил глаза, будто подавился чем-то, и прохрипел придушенно:
- Как… пожертвовать?!
- Даже если Кызы и запретит воинам грабеж Москвы, когда он ее возьмет и посадит на престол вашего царевича, вряд ли они прислушаются. Да и не отдаст он им такой приказ. Увы, но город после взятия его чужим войском есть не что иное, как добыча. Следовательно, татары Москву спалят и разграбят. Но ведь Русь велика и богата - отстроитесь.
- Нет! - Афанасий решительно мотнул головой. - Нет, нет и нет! Да нам после этого никому житья не будет. Тогда и Дмитрия вслед за Федором в Троице-Сергиевский монастырь отправят.
- Но ведь никто не будет знать, что мы позвали татар, - снова начал убеждать непонятливого боярина Симон. - Кто виноват, что так получилось. В этом не может быть ничьей вины. А о том, что я побывал в Крыму, кроме меня, вас и хана, никто и знать не будет. Наши братья сделают так, что меня там никто, кроме хана, не увидит. Далее, вслед за мнимой гибелью царевича, вы одновременно ставите мятеж в Угличе и других городах и идете к Москве. Кызы-Гирей тут же подходит с войском с юга и, воспользовавшись всеобщим смятением, берет столицу. Народ в печали, а тут, подобно птице Фениксу, возникает во всей красе Дмитрий I Иоаннович, царь и великий князь всея Руси. Его мудрые советники умело договариваются с ханом, откупившись от его дальнейших притязаний золотом и тем самым обеспечив себе благодарность горожан, унимают свирепое войско хана и вынуждают его уйти обратно в Крым.
- Сказываешь ты славно, одначе… - Афанасий призадумался. - А ну как не встанут люди?
- Царевича все равно необходимо сокрыть от глаз Годунова. Пусть думают, что он умер, иначе сие может случиться взаправду. А там и у Федора Иоанновича здоровьишко не ахти - год-два, и все. Кого тогда ставить? А тут царевич - живой и невредимый.
Афанасий с минуту молчал, только зябко ежился, несмотря на тепло в комнате, и наконец, решительно тряхнув головой, отважился:
- Ан ладно. Быть по-твоему. Ноне поздно ужо. К завтрему обговорим что да как, - и направился к выходу.
Иезуит встал, провожая почетного гостя, и еще раз, дабы союзник до завтрашнего дня не утратил отваги и мужества, приободрил его:
- Появление сего дитяти - перст божий. Небо нам благоволит. Стало быть, все получится, как нельзя лучше. - И, уже стоя возле самой двери, добавил, вежливо пропуская вперед Афанасия: - Но то, что было при царе Иоанне Васильевиче, уже не пройдет. Прошу это крепко запомнить. Орден не ошибается дважды. Каждый обязан честно выполнять свои обещания. За нас можете не беспокоиться, но и вы должны помнить все, о чем мы говорили. В противном случае пусть гнев господень обрушится на клятвопреступника и обманщика и покарает его, а мы… сумеем помочь этому гневу.
Афанасий обернулся при последних словах иезуита и вздрогнул - глаза Симона горели холодным кроваво-красным пламенем. Несмотря на тьму, окутывавшую их, ясно был виден цвет. Иезуит напоминал матерого волка, готового вот-вот вцепиться в добычу, но еще сдерживающегося и чего-то выжидающего. А может быть, боярину это показалось - просто пламя свечи отразилось в зрачках Симона, и тем не менее Афанасию отчего-то стало не по себе, и он поскорее поспешил прочь.
Когда Нагой пришел к себе, Федор Жеребцов еще продолжал спать под лавкой, раскинувшись во весь свой богатырский рост, а подле него по-прежнему сидел верный Митька.
Тяжелый винный дух, стоявший в горнице, сразу шибанул в нос боярину, да с такой силой, что даже он сам, привычный и к доброму зелью, и к большим попойкам, невольно поморщился.
Федька застонал и, не открывая глаз, повернулся на другой бок, скомкав в большом ядреном кулаке кусок волчьей шкуры, на которой он лежал. Нагой глянул на нее, и почему-то в памяти у него вновь всплыл зловещий блеск глаз Симона. Он хмуро поплелся к себе наверх, невнятно бормоча на ходу под нос:
- Матерый волчище. Коль вцепится, так не отпустит. Эх, и куда же я вляпался? Ну да ладно, семь бед - один ответ. Авось, кривая вывезет.
Глава X
ПЛАЩ ПРОРОКА МУХАММЕДА
Симон выехал в путь через несколько дней. Пришлось раскошелиться и самому - тряхнуть мошной, чтобы выглядеть в дороге самым естественным образом, изображая из себя купца с товаром из немецких земель. Да и Афанасий Федорович не подвел. Кряхтя и охая, все время шлепая губами, как бы подсчитывая стоимость перстней, колец, чаш и прочих драгоценностей, передаваемых иезуиту, Нагой извлек из своих закромов достаточное количество требуемого царским лекарем.
Впрочем, большую часть предложенного Симон наотрез отказался брать, заявив, что в пути может случиться всякое, а он не желает стать лакомой добычей для бесчисленных разбойников.
- Мне нужно только маленькое, что легко спрятать и не обременит в дороге, - пояснил он несколько обрадованному таким мудрым умозаключением боярину.
Именно поэтому основную часть даров составили золотые перстни с ярко-кровавыми лалами, таинственно-зовущими яхонтами и прочими, не менее дорогими каменьями. Чего только не было в небольшой шкатулке, в которую иезуит сложил все, что отобрал, - топазы и опалы, бирюза и жемчуг, корунды и сапфиры. Стоимость их по тогдашним меркам была не очень высока, но талантливый авантюрист хорошо знал, что главное не подарок, а умение его преподнести.