- Ничего страшного, - успокоил его иезуит. - Одежду царскую взяли?
- Тута она, в узле. Чтоб не отыскал кто ненароком, мы ему в изголовье поклали.
- Это кто ж отыскать может? - Иезуит остановился в церковных дверях. - Нешто еще кто есть в церкви-то?
- Мы токмо, да еще сторож Максим Кузнецов, как ты и наказывал. А про отыскать - это я так токмо, из опаски лишней, - смущенно пояснил Григорий.
- Опаска лишней не бывает, - кивнул иезуит и поощрил дядю царевича улыбкой. - Очень правильно сделал. Теперь поспешить нам надо, дабы все сделать успеть и еще отвезти царевича в безопасное место.
Со своими палаческими трудами он и Максим справились на редкость быстро. Глядя на ловкость и сноровку Кузнецова, можно было бы решить, что он всю жизнь только тем и занимался, что резал детей.
Не моргнув глазом, он разрезал засапожным ножом, который никогда не вынимал из-за голенища, мешок и, прижав широкое лезвие к горлу несчастного Никитки, резко полоснул по нему, взрезая шею мальчика аж до самых хрящей. Кровь рекой хлестнула на иезуита, несколько опешившего от такой дьявольской жестокости Кузнецова.
Нагие караулили поодаль, прикрыв церковную дверь, чтоб не слышать детских криков.
Дальнейшие события в самой церкви развивались меж тем с удивительной быстротой.
Никитку быстро раздели и кое-как обмыли, заботясь в основном о чистоте лица. Затем Максим, в прошлом разбойничавший в лесах близ Углича, а затем чудом спасшийся от стрельцов и пристроившийся сторожем к церкви, принес по указанию Симона царскую одежду, и они принялись наскоро обряжать несчастного мальчика.
- Ты положишь дите, а я выну Дмитрия, - распорядился иезуит, достал из гроба, стоявшего посреди церкви, царевича и временно уложил на пол. Затем он помог Максиму оправить сбившуюся на Никитке одежку, прикрыл мальчика по грудь саваном и еще раз критически оглядел его горло.
- Многовато ты, - сокрушенно покачал головой иезуит. - Сильно слишком.
Его циничные рассуждения прервал бледный Кузнецов. Указывая на царевича, он шепнул:
- Шевелится. Иезуит улыбнулся:
- Он и должен шевелиться - чай, не помер.
Максим стер со лба испарину.
- Хоша и заплатил ты щедро, боярин, - обратился он уже поспокойнее к Симону, - но и работа того стоит. Страху-то, страху сколь.
- Так ты ж в бога не веруешь. Почто ж бояться?
- Это верно, нет во мне веры, - согласно кивнул лохматой головой Кузнецов. - С тех пор, значица, как в храме божьем, прямо близ алтаря, опричники людей рубить учали и моих всех тоже порешили - с тех самых и не верую. Был бы бог, он бы вступился. С того и в тати пошел - за обиду мстить. А все ж страшно. Чай, безвинное дитя.
- Да отец-то у него кто? - перебил его иезуит раздраженно.
Максим скрипнул зубами.
- Ежели бы не родитель евоный - опричник, как ты мне сказывал, ни в жисть бы не решился. И сказано в писании, - Кузнецов торжественно поднял руку: - Грехи отцов падут на детей их. А все ж страшно. - Помолчав, неожиданно добавил он: - Впервой поди.
- А резал мастерски, хоть и впервой, - усмехнулся иезуит. - Только и впрямь сильно.
- Так я думал, что у детишек все то же самое, что и у нас, мужиков, а того в ум не взял, что сами хрящи у них помякше будут, вот я малось и не подрассчитал, - простодушно откликнулся Максим.
- Одежу в таз, и все закопать прямо в подвале, - распорядился иезуит. - Затем сразу на коня и уходи.
- Как уговаривались, - кивнул сторож. - Более не увидимся.
Укутав плотно царевича, Симон распахнул церковные двери и знаком подозвал Михаила и Григория.
- Похож? - кивнул он вопросительно в сторону гроба, где лежал Никитка. Нагие с опаской подошли к убитому, внимательно вглядываясь в лицо мальчика. Наступила тишина.
- Брови светлей намного, - наконец хрипло выдавил Михаил. - Не царевича брови - враз видать. Да и на главе волос посветлей будет.
- Нос опять же не похож, - поддержал брата Григорий. - И губы, губы не те. Тоньше, да и рот ширше.
- Но ведь в целом сходство имеется, - настаивал Симон. - В целом похожи.
- Ну, ежели в обчем брать все враз, то… - замялся Григорий. Наконец иезуит убедил их, больше силой внушения, нежели опираясь на факты, что мальчик похож на царевича.
- К тому ж сравнить его будет не с кем, - привел свой последний козырь Симон. - А окромя вас, его и зрели-то все мельком. Где уж там вглядываться. Да и в разум никому не придет решить, что в гробу лежит не царевич, а совсем другой отрок.
- Это верно, - нехотя согласился Михаил.
- Ох, напрасно мы все затеяли, - сокрушенно вздохнул Григорий. - И народ не встал. Поначалу-то побили всех, рассвирепев, а опосля спужались, да опять по домам своим разбежалися.
- Можа, и зазря, - согласился Симон. - Токмо ведаю я, что ежели б сейчас гроб сей был пуст, то через несколько ден в нем лежал бы доподлинный царевич.
- Это как же? - встрепенулся Григорий.
- А так. Умирая, один из людишек Битяговского на предсмертной исповеди, каясь мне в грехах, поведал, что было у них такое тайное повеленье от боярина Годунова, да только не решались они, мешкали все, и уж сам дьяк корить их начал, дабы они попусту время не теряли.
- Июды, - прохрипел Михаил. - Стало быть, верно мы сотворили. Даже ежели бунт не учиним, дак хучь надежду нашу, царевича, спасем.
- Вот это другое дело, - кивнул иезуит и перешел к делу: - Царевича мне надобно пособить подсадить на коня. Да в подвале, - он прислушался, не слышит ли Кузнецов, и шепотом продолжил: - Сторож там церковный сейчас, закапывает таз с кровью и одежу этого мальчика. Так вы с ним не мешкайте. Уж больно много он знает. Таким долго жить нельзя. Как закопает, так вы его позовите с собой ко рву, где лежат все побитые. Мол, надо еще кое в чем помочь. Ну, и он там пусть уляжется - нам спокойнее будет. А я повез царевича. К утру возвернусь. Если будут какие вести - гонца ко мне домой подошлете. А у меня там дельце еще одно неотложное, кое на потом не оставить, - беспременно нынче же надо сделать.
И, уже следуя по дороге, поливаемой мертвенными лучами поглядывающей из-за тяжелых облаков луны, иезуиту почему-то опять подумалось про Ивашку.
"Как же случилось, что он исчез таинственно и в самую нужную минуту? Перст божий это, или просто совпадение, или… - тут он даже приостановил коня. - Неужто проклятый колдун учуял что-то неладное?! Ладно, доскачем до него и все выведаем".
Он опять пришпорил коня и усмехнулся, вспомнив недовольные лица Нагих, - "Не похож". Да коли на самом деле в гробу лежал бы Ивашка, нешто кто нашел бы пусть даже самое малое отличие от царевича? Разве что цвет глаз, но они ведь у покойников закрыты.
"И все-таки где же может находиться Ивашка?" - Иезуит вновь погрузился в раздумья, но ненадолго. Дробный топот скачущего ему навстречу всадника отвлек его от дум, и он принялся вглядываться в темную фигуру, становившуюся с каждым мигом все ближе и ближе.
- С нами бог и святая дева Мария, - перекрестил Симон себя взволнованно, поняв, кто именно это был.
Глава XXII
ГДЕ СЫН МОЙ?
Иезуит уже давно ускакал со двора, а Митрич все стоял, озадаченно почесывая кудлатую бороду здоровенной пятерней и размышляя, почто его боярин так легко и быстро сменил гнев на милость.
Так ничего и не надумав, он в нерешительности походил по двору, затем нырнул в погреб и отворил замет. Заглянув вовнутрь, он поначалу ничего не увидел в кромешной тьме. Лишь чуть погодя, когда глаза немного пообвыклись, он, присмотревшись, увидел целого и невредимого Ивашку.
Уютно закутавшись в большой не по возрасту полушубок, тот спал возле стены, приложив голову к небольшому кулю с мукой. Очевидно, дало себя знать пережитое потрясение. С минуту Митрич колебался - разбудить мальчика или оставить как есть. Потом махнул рукой и вышел, стараясь ступать беззвучно, дабы не разбудить сладко посапывающего во сне постреленка.
Прикрыв дверь на замет, он некоторое время бесцельно походил по двору, навернул из горшка холодных кислых щей, которые сварил еще вчера вечером, и тоже прилег в своей небольшой подклети на топчан. Сон, однако, не шел. Тревожные мысли, точнее, смутные их обрывки бешено крутились в голове, но Митрич никак не мог их уловить, дабы понять, что именно так его беспокоит.
Лишь спустя полчаса ему удалось задремать. Это нельзя было назвать сном, потому что неведомая опасность упрямо мешала ему отрешиться полностью от забот, так нежданно-негаданно навалившихся в одночасье на простого русского мужика с искореженной судьбой.
Долго он дремал или мало - он так и не понял, когда наконец пробудился. Точнее, аж подскочил на своем топчане, потому как последняя мысль, словно мохнатый шершень, почти физически ужалила его.
"А зачем боярин о Никитке моем речь завел? До чего дознаться хотел? А можа…"
И ему вспомнилось, как Симон перед самым отъездом, уже стоя подле коня, спохватился и метнулся обратно в дом. Пробыл он там не больше минуты, тут же показавшись опять на крыльце. Затем он вскочил на лошадь и что-то поправил у края голенища правого сапога. Поправил, засунув поглубже, чтобы эта вещь не высовывалась. Вот только что именно?
Митрич нахмурился, пытаясь вспомнить, но получалось с трудом. Точнее сказать, никак не получалось. Почему было столь важно вспомнить, какую все-таки вещицу он забыл прихватить, Митрич и сам не понимал. Просто чувствовал, что именно в ней кроется пусть и не разгадка, но увесистый ее кусочек. Да что кусочек - целый кусище, не меньше!
Он даже крякнул от досады, потому что из непослушной памяти ничего не хотело выплывать. Не хотело, хотя и вертелось на самой поверхности, потому что вещица эта, которую прятал в сапог его боярин, Митричу была хорошо знакома. Он ее не раз и не два видел у Симона и до этого дня, и всякий раз, начищая лезвие… Стоп!! Лезвие!! Как же это он сразу не догадался!
Он тут же вскочил и опрометью выбежал из клетушки в конюшню, где лениво жевал сено низенький бахмат, на вид неказистый, мохноногий, но изумительно выносливый и неприхотливый. Спустя минуту Митрич уже был в седле, причем в превеликой спешке он в кои веки не замкнул ворота и не стал ни о чем предупреждать Ивашку - авось скоро вернется. Путь его лежал в деревню, где у попадьи жил приемный сынок Никитка.
Было уже темно, и деревенские дома, когда Митрич подъехал к околице, мрачно глядели на бородача черными зевами темных окон. Луна, как назло, спряталась за облако, и Митрич чуть ли не ощупью добрался до когда-то ладного, аккуратного, а нынче неуклонно дряхлеющего без крепкой хозяйской руки дома попадьи.
Поначалу он постучал в дверь тихо, памятуя, что можно разбудить детей, в том числе своего Никитку, и напугать их этим ночным стуком. Но в доме по-прежнему царила тишина, и тогда он, отбросив осторожность, со всей силы забухал здоровенным кулачищем в дверь.
За дверью что-то зашуршало, загремело, и наконец сонный женский голос откликнулся недовольно:
- О, господи. Да сейчас я, сейчас. Кого еще черти принесли, прости меня Исусе, греховодницу старую.
- Я это, Матрена Ивановна. Открой. Я, Митрич. Не боись.
Узнав знакомый голос, попадья лязгнула тяжелым засовом и слегка приоткрыла дверь, продолжая опасаться. В руке она держала свечку, которую поднесла к самому лицу Митрича, чуть не спалив ему бороду. Убедившись, что перед нею и впрямь отец ее воспитанника, она спросила:
- Дак ты, что ж, выздоровел, что ль? Дите назад привез, ай как?
- Дак, - ошарашенно уставился на нее Митрич. - Какой такой выздоровел? И не болел я вовсе.
Тут уже пришла очередь впасть в недоумение попадье. Она даже забыла про свой тулуп, косо висевший на одном плече и норовивший свалиться с другого.
- Ахти мне! - запричитала она тонким голосом. - Дак боярин твой сказывал, что ты в болести великой лежишь и с дитем свидеться хошь, вот и забрал Никитку твово. Ахти!
- Боярин мой здесь был? Давно? Когда? - затряс женщину за плечи Митрич.
Ох, не зря чуял он что-то неладное.
- Тихо, тихо, - шлепнула его сердито по рукам попадья и отступила на несколько шагов в глубь темных сеней. - Ишь, приперся, бугай, средь ночи, и трясти первым делом! А я баба слабая, беззащитная, ни опоры, ни помочи. Немудрено обидеть. Вон ручища какие. Совсем, чо ли, обезумел?
- Так где Никитка-то мой? - снова рванулся к ней Митрич, и так решительно, что попадья даже взвизгнула от испуга и плюхнулась прямо на небольшой бочонок с квашеной капустой, благо что тот был прикрыт сверху крышкой.
За стенкой в горнице кто-то шумно завозился и заплакал.
- Ишь, зараза, всех детей перепугал, - сердито буркнула попадья. - Я ж тебе и реку, что приехал твой боярин. Засветло еще было. Сказывал, что ты шибко болен, дак хотишь с Никиткой повидаться.
Вот он его и забрал со всей его одежкой. Я ему в узелок все завязала.
- И ты отдала дите?! - возмущенно рявкнул Митрич. - Да как же ты… - И, не договорив, бросился к своему бахмату, спокойно ожидавшему хозяина возле угла дома.
- А как же не отдать, ить ваш он, а не мой! - крикнула ему вдогон попадья, но, видя, что всадник, не слушая ее оправдания, уже поскакал прочь, рассерженно махнула рукой, зевнула и, перекрестив рот, направилась в избу.
С минуту она еще возилась с засовом, закрывая дверь, и наконец в доме все стихло, только собаки продолжали свой пустой брех, сопровождая своеобразным сольным концертом наездника, мчавшегося по направлению к Угличу на низенькой татарской лошади.
Проскакав две версты, Митрич неожиданно увидел в отдалении встречного всадника. Он остановил бахмата, поставил его поперек дороги и стал поджидать. Наконец скачущий почти поравнялся с Митричем, замедляя ход, и остановился в двух саженях от него.
- Почто дорогу загородил? - раздался знакомый и такой ненавистный ему в эту минуту голос Симона. - Али боярина свово не признал?
Митрич молча слез с коня, подошел к лекарю, пристально глядя на плотно закутанную фигуру, сидящую впереди иезуита. Судя по очертаниям, которые высветила выглянувшая на миг из облаков луна, это было детское тело, безжизненно застывшее и не падающее с аргамака лишь потому, что иезуит придерживал его одной рукой.
- Отдай Никитку, - глухо промычал Митрич, требовательно протягивая руки и бережно подхватив детское тельце, укутанное с плеч до ног в черную манатью. Не было видно даже лица. Его скрывал большой, не по размеру, напяленный до самых глаз шлык. Иезуит не противился, только спросил:
- Ты, видать, и вовсе очумел. Какой это тебе Никитка? - Но с коня слез, помогая Митричу положить тело на землю.
Не обращая на иезуита внимания, будто его вовсе не было рядом, Митрич развязал шлык и снял его с головы ребенка. С радостным изумлением он убедился, что боярин сказал правду и что это вовсе не его Никитка, а Ивашка.
- Он без сознания, - коротко пояснил иезуит. - Вот я и везу его к Синеусу, дабы вылечить.
- А мне уж помстилось, будто… - Митрич не договорил, и улыбка слетела у него с лица, потому что он тут же вспомнил слова попадьи. - А где ж Никитка мой? - Он растерянно уставился на Симона.
- Будь покоен, - похлопал его успокаивающе по плечу иезуит. - Твой сынишка в надежном месте. Я все объясню тебе потом, позже. Сейчас не время. Разве ты не видишь, что мальчик тяжело болен? Его нужно срочно доставить к Синеусу, потому что я здесь бессилен чем-то помочь.
Митрич вгляделся в бледное лицо мальчика, лежавшего перед ним, нащупал повязку на шее и обернулся к иезуиту:
- Он что ж, поранился? Где ж он так?
- На площади я его нашел. Чуть не затоптали в толчее. Без чувств лежал.
- На площади, речешь? - задумчиво протянул Митрич, поворачиваясь к мальчику и снова вглядываясь в его лицо. Вроде Ивашка, а вроде и не он. Бородач осторожно развернул манатью, в которую был укутан мальчуган, и огладил рукой нарядную княжескую одежку, которую утром сам на него надевал. Луна выглянула из-за темной тучи и, будто устрашась увиденного, вновь закуталась в облачное покрывало. Однако этого мгновения Митричу хватило, чтобы понять свою ошибку.
- А кафтан-то на ем желтый, а не синий, да и на ногах-то чеботки, а не сапожки. И узорочье на одеже вовсе не то. Я, чай, сам надевал, помню, - цедя каждое слово, задыхаясь от нахлынувшей вдруг ненависти, он тяжело начал подыматься с земли. - Ты что ж с царевичем удумал сотворить, гадюка скользкая? И куда Никитушку мово, - тут он запнулся, охнув и почуяв, как ледяная сталь узкого лезвия стилета вошла в его спину, достав до сердца. Собрав остаток быстро покидающих его могутное тело сил, он все ж таки выпрямился и прохрипел в лицо иезуиту:
- Никитушка мой где, убивец?
- В храме он, - холодно ответил иезуит, с интересом наблюдая, как отреагирует бородач на эту страшную весть. - Обмыт чисто, в одежде царевой, в гробу лежит. - И безжалостно уточнил: - В церкви у Спаса.
- Почто ж не пощадил ты отрока невинного? - простонал Митрич и рухнул на землю. Он еще жил, когда над ним склонился иезуит и добил его жестокими словами:
- Сам повинен ты в этом, холоп. Коли за Ивашкой глаз зорко держал бы, так Никитка твой резвился бы теперь, как прежде. Не ему я в том гробу место уготовил, да судьба по-иному распорядилась. - С этими словами он выдернул стилет из тела Митрича, аккуратно обтер его травой, бережно вложил в кожаные ножны и, ухватив под мышки бездыханного Митрича, кряхтя от натуги, поволок к росшему шагах в ста от места, где случилось убийство, молодому березняку.
Посмотрев по сторонам, он, сожалея, что приходится использовать для такой грубой работы столь тонкую вещь, как стилет, вновь достал его из-за голенища сапога и принялся нарезать им дерн, выкапывая последнее пристанище для своего верного, но, как оказалось, не во всем, слуги.
Впрочем, он не солгал ни на йоту, разъясняя Митричу, в чем тот виновен. Вовсе не так мыслил он все, что должно было произойти в этот день. Надо было бы к вечеру пригнать народ в церковь, где ангельский лик мертвого Ивашки внушил бы угличанам новую ненависть к убийце, а вид его перерезанного якобы людишками Годунова горла заставил бы всех двинуться в слепой жажде мщения на Москву. А теперь что?
Пришлось приставить к церкви сторожами верных слуг, самих Нагих, дабы ни один человек не смог туда проникнуть и не узрел подмены. Народишко же тем временем, побив людей Битяговского и не пощадив ни дьяка, ни его защитников, давно вошел в сознание, протрезвел от хмельной злобы и разбежался по домам. Сейчас сидят да трясутся, опасаясь, что с ними сделают за учиненный дебош.
Осталась еще слабая надежда на Афанасия Федоровича. К нему в Ярославль уже поскакал гонец, чтобы упредить Нагого. Ежели ему все-таки удастся поднять там бунт - можно еще рассчитывать на успех, а коли нет, то тут уж не поможет никакой Казы-Гирей.