* * *
Утром мы все-таки согласились показать москвичке границу. Рассудили так: никуда она от нас не сбежит, посмотрим, что будет дальше.
От заставы до границы было не больше восьмисот метров. Шли гуськом. Впереди Поддубный, за ним - Татьяна Михайловна, потом Борисов и я. Миновали проволочные заграждения и вскоре очутились у полосатого облупившегося столба с российским двуглавым орлом на гербе.
- Вот и граница, - шепотом сказал Поддубный и зорко осмотрелся по сторонам.
Влево и вправо уходила прямая, как стрела, просека - такая прямая, что сквозь нее, казалось, можно было увидеть Охотское море и Татарский пролив. Но до них было очень далеко, а просека поднималась на сопки, и там, где она переваливала через вершины, в зубчатой стене леса зияли просветы.
Все было обычным, не раз виденным и перевиденным: и эта просека, и этот столб, и эта тропа, теряющаяся среди кустов на той стороне, и вон та японская дозорная вышка, прижавшаяся метрах в шестидесяти к деревьям, с нацеленным на нашу территорию окошечком. Граница как граница.
И тихо было тоже, как всегда на границе. От этой тишины позванивало в ушах, будто мы только что опустились с большой высоты. Словом, ничего особенного.
И в то же время присутствие постороннего человека рождало в нас обостренное чувство настороженности. Во всяком случае, мы чувствовали себя не совсем свободно. Черт его знает, все могло быть.
Я заметил, как Поддубный исподтишка погрозил кулаком в кусты, и понял, что там у него выставлен "секрет". Майор Борисов не спускал глаз с японской вышки.
- Скажите, - также шепотом спросила Татьяна Михайловна, - почему не видно ни одного пограничника? Ведь так могут пройти…
- Не пройдут, - заверил Поддубный.
- А все же пытаются?
- Бывает…
В молчании постояли еще несколько минут.
- Можно осмотреть столб?
Татьяна Михайловна подошла к столбу и, прищурившись, долго осматривала поржавевший герб. Орлиные головы высокомерно глядели в разные стороны.
С той стороны бесшумно пролетела птица и скрылась в лесу. Зловеще поблескивало стекло в окошечке на японской вышке. Мне показалось, что в нем сверкнул глазок стереотрубы.
- Интересно… - проговорила Татьяна Михайловна, отходя от столба. - Российской империи уже давно нет, а столб все стоит и стоит.
- Пускай стоит, не мешает, - сердито заметил Борисов. Ему явно не нравилась болтовня женщины.
А Татьяна Михайловна стремительно шагнула к линии границы, нагнулась и протянула руку на японскую территорию. Еще шаг, один единственный шаг, и она будет за пятидесятой параллелью. Борисов и Поддубный одновременно расстегнули кобуры. Я рванулся к москвичке, готовый схватить ее за полу дождевика. В кустах, где замаскировался "секрет", сухо щелкнул затвор пулемета.
К счастью, гостья не видела нашей паники. Она что-то сорвала на японской стороне, повернулась и показала нам белый цветочек.
- Японская ромашка! Я покажу ее в Москве своим друзьям, - и она спрятала трофей в сумочку.
Мы вежливо улыбнулись. Мы наперебой похвалили ее за такой трогательный поступок. И мы прокляли себя за то, что привели ее на пятидесятую параллель.
В следующую минуту кусты на той стороне зашевелились, из них вышли три японца - офицер и два солдата. Офицер, с усиками, в сверкающих лакированных сапогах, придерживал рукой кривую саблю в металлических ножнах. Солдаты, в грубых зеленых обмотках на ногах, держали в положении "на ремень" короткие карабины с широкими кинжалообразными штыками. Татьяна Михайловна посмотрела на них, чуть побледнев и напряженно прищурившись.
Где-то в лесу треснул сучок, потом, свистя крыльями, пролетел дикий голубь. Борисов и Поддубный равнодушно отвернулись от японцев и проследили за полетом птицы. Голубь скрылся в тех самых кустах, где сидел "секрет".
Так прошло минуты три. Офицер звякнул шпорами и отдал честь. Мы - тоже. Потом Борисов вынул из кармана пачку папирос и неторопливо протянул мне и Поддубному. Прикурили от одной спички.
Офицер повернулся к солдатам и подал какую-то команду. Солдаты вскинули карабины и клацнули затворами. У них была отличная выучка.
Странное дело, это не произвело никакого впечатления не только на нас, но и на Татьяну Михайловну. Она не вскрикнула, не попятилась назад, словно и не ожидала от японцев ничего иного. Борисов строго взглянул на них, потом бросил папиросу на землю и тщательно затоптал ее каблуком, чтобы не загорелась сухая трава. Поддубный и я последовали его примеру. Комендант был старший по званию.
Офицер снова скомандовал, и солдаты прицелились в нас. Они целились тщательно, как на стрельбище, выбирая самые уязвимые места - чуть повыше наших переносиц. И это было излишне, потому что двадцать шагов, отделяющих нас друг от друга, позволяли стрелять без промаха. Я снова подивился выдержке Татьяны Михайловны. Для нас эти японские штучки были понятны: во время битвы на Волге самураи только и делали, что портили пограничникам кровь на всем Дальнем Востоке. А вот почему москвичка не испугалась провокации, это оставалось загадкой. Впрочем, кто ее знает, все могло быть…
У Поддубного вздулись на висках вены, он поднял руку, и тогда кусты, где сидел "секрет", зашевелились, и из них высунулось дуло пулемета. Голубь шарахнулся из потревоженного убежища и бесшумно пересек границу.
Офицер лениво махнул рукой. Солдаты опустили карабины, четко, по-уставному приставили их к ноге.
- Роске, спасибо! - крикнул офицер, но ему никто не ответил. Спектакль окончился без аплодисментов.
Тогда из кустов вышел четвертый японец с фотоаппаратом в руках.
- Роске, стой, пожалуйста! - попросил он деловито.
- Я не бритый, - тихо сказал Борисов. - Может, уйдем?
Мы повернулись и неторопливо пошли к заставе. Татьяну Михайловну предупредительно пропустили вперед. Пулемет в кустах исчез так же незаметно, как и появился.
- Это невежливо, - заметил Поддубный. - Надо бы с ними проститься.
- А ну их! - отмахнулся Борисов и подозрительно взглянул на москвичку. Та приостановилась, записывая что-то в записную книжку.
* * *
Каплей, переполнившей чашу нашего терпения, явилась эта книжка. Черным по белому в ней было написано: "У полковника в кабинете секретные карты завешаны шторами", "Окна в казарме затянуты проволочными сетками", "От заставы до линии границы восемьсот метров".
- Ясно? - сказал Борисов, водя пальцем по раскрытой странице. - Восемьсот метров. Глаз у нее наметанный.
Мы сидели в канцелярии и просматривали эту книжку. Попала она нам полчаса назад, когда мы вернулись с границы. Москвичка оставила ее в канцелярии, а сама ушла с Поддубным обедать. Прочитать первую запись нас побудило недоверие, вызванное странным поведением гостьи. И вот сейчас мы делали одно открытие за другим.
В книжке перечислялись фамилии, имена, военные звания и должности командиров, сообщалось, сколько им лет, как они выглядят, какие у них привычки.
- Ясно? - повторил Борисов. - Такие сведения иностранная разведка оторвет с руками.
Он перевернул страницу и прочитал о себе: "У коменданта Борисова странная манера беседовать с людьми: говорит с одним, а смотрит на другого. Интересно, как он разговаривает со своей женой?"
- Слушай, кого ты привез? - взъярился майор. - Ходит тут, разглядывает, пишет… О себе ни слова. Вот отконвоировать ее сейчас в отряд, будут знать, как посылать к нам всяких встречных-поперечных на экскурсии.
Он был оскорблен до глубины душили я не стал ему соболезновать.
- Ага! - воскликнул Борисов, вычитав следующую запись. - Тут и о тебе есть, слушай. "Лейтенант Миронов поехал со мной, видимо, без всякой охоты. Всю дорогу он терзался, бедняга, но не показывал виду, что у него что-то случилось. Очевидно, дома, и, по всей вероятности, очень серьезное. Милый, милый, смешной дуралей".
Кровь хлынула мне в лицо. Черт знает что! У этой москвички действительно снайперский глаз.
- Так, так… - похлопал меня по плечу майор. - Будешь знать, кого следующий раз привозить…
Я согласился с ним.
Попало и лейтенанту Поддубному: "Он, очевидно, и не подозревает, что я знаю - он вместе со своими друзьями разыграл меня во время отдачи приказа. Разыграл! Но я не обижаюсь на него за это".
Майор крякнул и растерянно посмотрел на меня.
Далее шло о Петрове и Осипенко. "Эти солдаты говорят о себе меньше, чем о служебной овчарке. И в многотиражной газете написано о них так, будто ничего особенного не случилось. Обнаружили следы, прошли по ним двадцать шесть километров, задержали… Будто ходили в лес за грибами! Их бы нужно наградить орденами, а им объявили благодарность… Вот какие у них порядки".
- "У них" - это у нас, - пояснил Борисов. - А вот здесь какая-то философия пошла. Слушай: "Граница не только географическое понятие. Она незримо проходит через сердца людей, делая их чрезвычайно чуткими к добру и злу. Самое характерное, что отличает ее защитников, - это беспредельная преданность Родине. Иной пограничник, находясь ночью в наряде, слышит, как где-нибудь в Вышнем Волочке дышит ребенок и лопаются почки в саду у родного дома. Только об этом он никому не скажет, потому что о любви не говорят громко…". Да-а, - протянул Борисов и криво усмехнулся: - Ишь ты, "о любви не говорят громко". Как стихи.
Меня вдруг осенило:
- Товарищ майор, вы помните, кто автор книги "Пятидесятая параллель"?
- Помню. Татьяна Макарова.
Я вскочил со стула.
- Так она же писательница!
- Кто? - не понял Борисов.
- Ну эта… москвичка. Татьяна Михайловна Макарова. Смотрите, на записной книжке стоит эта же фамилия.
- Где?
- Да вот, - указал я на первую страничку, - и ничего подозрительного в книжке нет. Обыкновенные записи.
Майор был сообразительным человеком. Как ни в чем не бывало он сказал:
- А я что говорил? Как стихи… И глаз у нее наметанный. Как у писательницы.
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
- Но все-таки почему полковник не информировал нас, что она писательница? - серьезно спросил Борисов.
- Очевидно, она сама попросила его об этом, - ответил я.
- Зачем?
- А писатели иногда поступают так.
- Ишь ты…
Потом Борисов о чем-то задумался. Он думал долго, хмурясь и упорно избегая смотреть в мою сторону. Словно было ему неловко и стыдно.
- Черт-те что… - проговорил он наконец. - Будто ходили в лес за грибами… Напишет тоже.
- Писательница? - не понял я.
- Да нет, редактор многотиражки! - отмахнулся майор с раздражением. - Если бы встречный-поперечный - другое дело. А то - свой же брат, который сам бывал в солдатской шкуре. Не-ет, прибедняемся мы, ой, прибедняемся! - и он посмотрел на меня с укоризной.
"Вот тебе раз!" - изумился я, но промолчал: ведь это я редактировал газету "Чекист на страже". Кроме того, майор не любил, когда с ним спорили. А главное - он был прав, черт возьми!
- Да-а, прибедняемся, скромничаем, - продолжал развивать свою мысль Борисов. - А вот приехал посторонний человек, посмотрел свежим глазом на нас и сказал, кто мы есть и чего стоим.
…Уезжая через три дня с заставы, Татьяна Михайловна подарила солдатам новенький экземпляр своей книги "Пятидесятая параллель" с собственноручной надписью:
"Пограничникам - людям большого мужества и подлинной скромности. Татьяна Макарова".
Раньше я бы наверняка постеснялся, но сейчас осмелился и попросил ее подарить свою книжку и мне.
1957 г.
СЛОЖНАЯ СИТУАЦИЯ
1
Я люблю ясность и определенность во всем, особенно в тех случаях, когда получаешь задание, направляясь в командировку. И редактор был точен:
- Поезжайте в отряд. Там при штабе служит рядовой Легкобитов. Талантливый художник-самоучка. Напишите о нем.
Художник? На границе? Признаться, я ожидал чего-нибудь другого. Но других заданий не было. Редактор только уточнил, что Легкобитов служит в должности чертежника-картографа и что его начальником является майор Свиридов. Свиридова я знал по нашим прошлым встречам.
На другой день я поехал в отряд. В Закарпатье не такие уж дальние расстояния. Весь путь в автобусе до небольшого пограничного города занял столько времени, сколько понадобилось, чтобы прочитать "Правду" и "Красную звезду" от передовиц до номеров телефонов редакций. Читая, я все время думал, как подступиться к художнику-самоучке. Граница и живопись слабо увязывались в моем сознании. И все же что-то привлекательное, достойное уважения, я предугадывал в этом солдате.
Штаб отряда располагался за городом, в бывшем имении венгерского графа. За железной оградой шумел старинный парк, в глубине которого стояло мрачное двухэтажное здание. Дальше парк примыкал к буковому лесу, покрывающему склоны холмов и гор. По хребту гор проходила граница.
Кроме часового у ворот да двух-трех офицеров, мне не встретилось ни одного человека. Дежурный сообщил, что все в клубе на комсомольском собрании, там же и майор Свиридов.
- А что обсуждают? - спросил я.
- Рядового Легкобитова прорабатывают, художника… - ответил дежурный.
- Легкобитова?
- Так точно. Был в самовольной отлучке. Целую ночь.
Вот тебе раз!
- Давно это было?
- Третьего дня.
Третьего дня… Значит, редактор еще ничего не знал о происшествии с этим художником.
В клубе, сумрачном зале со сводчатым потолком, было много людей, и среди них майор Свиридов, сухопарый жилистый человек с острым кадыком на длинной шее. Он кивнул мне и указал на свободный стул рядом с собой.
Я огляделся. В первом ряду, на виду у всех, стоял долговязый солдат, встретивший меня удивленным взглядом. Собрание вел младший сержант с бледным серьезным лицом. Он смотрел на солдата испытующе и спрашивал:
- Как же вы дошли до жизни такой?
Солдат оторвал от меня взгляд и тихо ответил:
- Не знаю…
Он смотрел на сводчатый потолок. Там были изображены различные сцены: охота, сражения, какие-то торжественные церемонии. Роспись была старая, во многих местах облупившаяся: у блестящих рыцарей и дам не хватало то носа, то щеки, то пальцев.
Почему-то чертежник мне таким и представлялся: высокий, чуть сутуловатый, с нервным подвижным лицом и очень большими черными глазами, внимательными и печальными. Не верилось, что такая личность могла совершить что-нибудь дурное.
- А кто же знать будет? - упорно допытывался младший сержант.
Легкобитов покраснел и сказал негромко:
- Я уже говорил… Был в городе, выпил, ну… и задержался.
Он опять взглянул на потолок. Рыцари и дамы смотрели на него надменно и сурово.
В зале незлобно и добродушно засмеялись. Кто-то даже заметил с восхищением:
- Вот дает!
Свиридов наклонился ко мне:
- Видали тихоню? Кто бы мог подумать? Правда, солдат из него никудышный, одни рисуночки в голове. Но чтобы напиться и совершить самоволку?.. Непостижимо!
Председательствующий спросил Легкобитова угрожающе:
- Почему же вы напились?
Очевидно, он не знал, можно ли теперь обращаться к нарушителю порядка по фамилии, с прибавлением слова "товарищ", и потому называл его одними местоимениями.
- Так получилось, - ответил Легкобитов.
- Да врет он все! - выкрикнул кто-то с места. - Ничего он не пил.
- Нет, пил! - испуганно возразил Легкобитов. - Я пил, - повторил он упрямо.
- Товарищ Петров! - сурово заметил младший сержант. - Не мешайте собранию. Слышите, он сам подтверждает. Ясно? Вот так.
- Да брось ты, Кругликов! - закричал Петров. - А еще секретарь…
- Сколько же вы… выпили? - не обращая внимания на реплики, спросил Кругликов.
- Пол-литра, - откровенно признался Легкобитов.
Собрание зашумело.
- А чем закусывал? - раздался веселый голос. - Акварельными красками, что ли?
Мало-помалу собрание, хотя и пересыпалось шутками и веселыми подковырками, приобретало для Легкобитова угрожающий оборот. Никто, даже Петров, черноволосый румяный крепыш, не намеревался прощать ему выпивку и отлучку. Многих интересовало: где он провел ночь в нетрезвом состоянии?
- Не помню, - ответил Легкобитов и опустил голову.
Он ничего не помнил, и это было самым странным.
2
А все началось с того, что старшина сжалился и не назначил его на воскресенье в наряд. Это было удивительно. Обычно по воскресеньям Легкобитову "везло": он дневалил по казарме или ходил рабочим по кухне. И не потому, что старшина был несправедлив или таил зло на него, а просто так… И вот старшина изменил своему правилу.
Утром Сергей взял этюдник и пошел в лес. Высокие буки с прямыми матово-серыми, как из замши, стволами бросали густую тень. Сергей выбрал укромное местечко на лесной опушке. В нескольких шагах рос большой куст шиповника. Он цвел и каждой своей веточкой старательно тянулся к солнцу.
Сергей сел писать этот розовый куст. Рисовал он хорошо, много и у себя, в родном Плёсе, готовился поступить в художественное училище, но не любил распространяться об этом. Все свои наброски и рисунки он стыдливо хранил в шкафу вместе с картами и схемами. Майор Свиридов не раз вытаскивал рисунки и хвалился перед сослуживцами, что под его началом служит талант. Сергей краснел и низко опускал голову над чертежной доской.
В лесу по-весеннему громко пели птицы. Где-то в горах прогудел самолет, патрулирующий границу. Сергей почти совсем написал куст, как вдруг услышал позади себя девичий голос:
- Ой, как хорошо получается!
Он обернулся. Девушка, подстриженная под "мальчишку", в клетчатой яркой блузе с засученными рукавами, рассматривала этюд.
- Очень хорошо! - повторила она и перевела на Сергея свои яркие, очень синие смеющиеся глаза. - Вы где-нибудь учились рисовать, да?
- Нет, не учился. А кто вы?
- Не бойтесь, я не собираюсь бежать за границу, - улыбнулась девушка. - Вы из отряда?
Он настороженно взглянул на незнакомку, но глаза ее были полны такой доверчивой наивности, что он подавил вспыхнувшее было подозрение.
- Да, из отряда.
- И вас часто отпускают сюда?
- Когда свободен от нарядов и работы.
- Работы? - удивилась она. - Какая же у вас может быть работа? У вас служба.
- Я чертежник-картограф, - сказал он серьезно.
- А-а, понимаю. Карты, схемы…
Они помолчали.
- Ну, мне пора, не буду вам больше мешать.
Девушка кивнула и, сбивая прутиком верхушки трав, побежала по лесу. Вскоре на дороге громко хлопнула дверца, загудел мотор, и стало слышно, как проехала машина в сторону города.
"Интересно! - подумал Сергей. - Откуда она взялась такая?" Ему расхотелось писать шиповник, он собрал этюдник, краски и зашагал в штаб отряда.
…В следующий раз Легкобитову удалось выбраться в лес только через две недели. Куст шиповника уже отцвел. В молодых листьях виднелись зеленые, еще не побуревшие ягоды. Сергей принялся писать поляну, тихую и нарядную в это солнечное весеннее утро.
Девушка появилась неожиданно, как в первый раз.