- Снять пилотку!
Ворожцов неохотно стянул ее. Длинная русая прядь волос упала на высокий лоб.
- Выходи! Шнель! - закричал немец.
Аркадий вышел на четыре шага.
- Зачем в строю?
- Хотел поработать! Не люблю сидеть без дела.
- На первый раз прощаю, - прошипел немец. - Но предупреждаю, если это повторится, будешь очень и очень строго наказан. Понимаешь наш разговор?
- Так точно.
Офицер приказал молодому, чуть прихрамывающему капралу:
- Дайте ему работу: он жалуется, что без дела находиться не может.
Аркадия Ворожцова заставили чистить уборные.
В середине июля его увезли в Вязьму и поместили в одиночную камеру этапного карцера. По существовавшему правилу через такие карцеры пропускали тех, кто вел себя скрытно на допросах либо был замечен в неблагонадежности. Ворожцов подошел сюда по обеим статьям.
О чем только не вспомнишь, чего не передумаешь в одиночестве! Да не где-нибудь, а в карцере! Сам себя спрашиваешь, сам себе и отвечаешь.
"Не прошло и двух недель, как я попал в плен, а сколько уже пережито! - рассуждал летчик, лежа на голом цементном полу. - И голод, познал, и фашистскую "гуманность", и "доблестный" труд в нужниках. А теперь вот и одиночный каземат изучу".
Жутко жить в одиночестве. Аркадий Ворожцов четвертые сутки не видит людей. Его никто не допрашивает, ему ничего не говорят. Лишь на какую-то долю минуты охранник откроет дверь, молча поставит ржавую жестяную миску с холодной похлебкой и уйдет.
На рассвете пятого дня в камеру вошли двое.
- Вставай! - приказали Ворожцову.
Он встал. Немцы не дали ему опомниться, надели железные наручники и повели. В темном фургоне привезли на вокзал и втолкнули в вагон с крохотными решетчатыми окнами...
Побег
С того часа, когда Аркадий Ворожцов попал во двор лодзинского лагеря, он лишился имени, отчества и фамилии.
- Ты есть нумер шестьсот двенадцать, - объявили ему на первом построении.
Теперь, куда бы ни пошел узник, что бы ни делал, три белые продолговатые цифры, вышитые на груди и на спине, сопровождали его всюду.
- Шестьсот двенадцать - в строй!
- Шестьсот двенадцать - на допрос!
- Шестьсот двенадцать - встать!
- Шестьсот двенадцать - бегом!
Уже на второй день Ворожцов увидел сцену, которая показала ему истинное лицо гитлеровцев. В бараке, куда его поселили, объявили, что заключенный "двести сорок один" за недовольство порядками в лагере приговорен к тридцати ударам плетью. Комендант решил наказать виновного на виду у всех.
Пленных вывели на лагерный плац. На середину вынесли широкую скамью, к ней привязали раздетого до пояса пожилого человека. К скамье осанисто, предвкушая удовольствие, подошел эсэсовец с засученными по локоть рукавами и начал ременной плеткой хлестать пленного по спине.
- Давай смелее! Больше силы! - кричал комендант. - Пусть это запомнит каждый.
Молодой и сильный эсэсовец, чтобы заслужить похвалу начальника, усердствовал то правой рукой, то левой. Натренированный на привычном, часто повторяющемся деле, он мог "работать" обеими руками, независимо от того, находится жертва в стоячем положении или лежачем.
- Кто его выдал? - ни к кому не обращаясь, соболезнующе вздохнул Аркадий Ворожцов, когда пленные стали расходиться по местам.
- Ты еще, видать, неопытный, - ответил ему незнакомый широкогрудый, крутоплечий парень. - Поживешь - многое узнаешь. Здесь, дружок, есть тоже разные люди. - Он оглянулся по сторонам и добавил: - Есть и свои, и чужие... Запомни это, - и он быстро юркнул в толпу.
"А за кого ты, незнакомец? - позднее мысленно спрашивал Ворожцов. - За наших? Тогда почему был так спокоен, когда избивали человека? Или привык к этому?.. За них? Тогда зачем подчеркнул, что здесь есть и свои, и чужие? Испытываешь? Не удастся. Я тоже теперь стреляный".
С того дня Аркадий Ворожцов долго не видел широкогрудого парня. Они жили в разных бараках.
В конце месяца на том же самом плацу, где исхлестали плетью заподозренного в вольнодумстве "двести сорок первого", состоялась очередная "политинформация". Лагерный пропагандист, обливая грязью якобы окончательно обескровленную Советскую Армию, подробно и в радужных тонах рисовал положение немецких войск на фронте.
Стоя среди толпы, Аркадий Ворожцов заметил широкогрудого парня. Тот внимательно слушал "пропагандиста", и со стороны было не понять: сочувствует он или негодует.
"Как люди умеют маскироваться, - подумал Ворожцов. - Не прискребешься ни с той, ни с другой стороны. Все-таки кто же он? Поговорить с ним один на один? А что дальше? Нет, пока воздержимся от поспешного знакомства".
Когда пленные начали расходиться с "политинформации", Аркадий Ворожцов шмыгнул в толпу, чтобы затеряться в ней и не встретиться с парнем. Но тот выследил его, нагнал и тихо спросил:
- Как тебе понравилась "политбеседа"?
- Ничего, слушать можно.
- Все это, парень, брехня.
- Почему брехня?
- Поживешь - еще не то услышишь...
Но что услышишь - осталось загадкой. Разговору помешали шагавшие позади лагерные "агитаторы".
"А мне этот человек нравится, - сидя на ступеньках барачного крыльца, рассуждал Аркадий. - Если бы он был подставным, в лоб действовать не стал бы. А он режет напрямик... Эх, если бы я умел заглянуть человеку в душу. Но ничего. Поживем - увидим..."
Через месяц Аркадия Ворожцова из карантинного барака перевели в "кадровый".
Стоял теплый лунный вечер. Ворожцов вышел из душного барака. Заложив руки за спину и высоко подняв голову, он пристально смотрел в ясное звездное небо.
К нему подошел широкогрудый парень и в упор спросил:
- Не маршрут ли выбираешь, мощнолобый?
Ворожцов вздрогнул, но, увидев знакомое лицо, поздоровался за руку и не спеша ответил:
- Да не прочь бы... Только знаешь, как в песне поется?
Он тихим грудным голосом пропел:
Мне ведь хочется на волю -
Цепь порвать я не могу...
- Но есть и другая песня, - возразил парень. - В ней говорится:
Кто хочет,
Тот добьется.
Кто ищет,
тот всегда найдет...
- И то верно...
- А теперь давай знакомиться, - предложил собеседник и назвал себя. - Александр Кузнецов, лейтенант, летчик.
- Лейтенант Ворожцов. Тоже летчик, из Удмуртии, - закончил Аркадий.
- Почти земляк! Я из Башкирии.
В тот вечер лейтенанты вдосталь наговорились о родных краях, вспомнили студенческие годы в техникумах, в авиационных училищах, рассказали друг другу о том, как попали в беду, как оказались в лодзинском лагере.
- Ты гусиным шагом ходил? - уже под конец спросил Кузнецов.
- Нет. А как им ходят? - поинтересовался Ворожцов.
Кузнецов присел на корточки и, переваливаясь с боку на бок, сделал несколько шагов.
- Вот так я сегодня продефилировал десять раз вокруг барака. Это, считай, два километра. И ни разу не остановился. Позади эсэсовец с плеткой подгонял. На последнем круге я едва передвигал ноги, а когда закончил шествие, час недвижимо лежал.
- За что тебя наказали? - спросил Ворожцов.
- За жалобу на вонючую баланду.
Беседуя, они подошли к двери барака.
- Веди себя осторожно, - шепнул Кузнецов. - Предатели есть и среди военнопленных. Подсылками мы их зовем. Подошлют такого, он выведает твое настроение и доложит, куда следует. Ему перепадет кусок конины, а тебе либо двадцать-тридцать плетей, либо того хуже...
Наутро о новом знакомстве Александр Кузнецов рассказал другу Константину Емельяновичу Белоусову. Тот посоветовал:
- Вот и действуйте, земляки. Лишку не горячитесь, а делом занимайтесь. Не отгораживайтесь и от меня. Кое-что и я, может быть, посоветую по-стариковски.
В обед Александр Кузнецов снова встретился с Аркадием Ворожцовым. Они сидели на корточках, прислонясь спинами к пожарной бочке с водой. Ели молча. Выхлебав из котелка всю баланду, Ворожцов хмуро заметил:
- Ни единой крупинки не попалось.
- А ты, парень, и не ищи, - посоветовал Кузнецов, - для баланды крупа по лагерному уставу не положена. Хорошо, что хоть конина перепадает.
Теперь друзья встречались каждый день. Много говорили на разные темы, часто вспоминали родные края, и от этого становилось светлее на душе.
Как-то Александр Кузнецов прямо спросил у Аркадия Ворожцова:
- А тебя, парень, не позывает перемахнуть за колючий забор? Покинуть эту фашистскую каторгу?
- Да я бы, как говорится, и рад в рай, но... Тяжело отсюда спарашютировать. Я согласен и на риск, если потребуется: у меня для этого готовность номер один...
- Вот и хорошо. Давай продумаем подходящий маршрут. Кое-что я уже спланировал...
Решив бежать во что бы то ни стало, Александр Кузнецов пообещал Белоусову:
- Тебя, Константин Емельянович, мы здесь не оставим. Постараемся вызволить. Иначе погибнешь. Ты таешь на глазах.
- Не обещай невозможное, - насупился Белоусов. - Я свою судьбу знаю. И подбадривать меня не надо. Если спасешься, попадешь на Родину, скажи моим родным: старик остался советским человеком до самой смерти. Его не подкупили ни сытым пайком, ни деньгами.
Константин Емельянович Белоусов неизвестно через кого достал для Александра Кузнецова и Аркадия Ворожцова пару изрядно поношенных, но еще крепких комбинезонов; в дни, когда по болезни не ходил на работу, украдкой сшил береты из старых, побуревших на солнце суконных лоскутьев.
И вот уже все готово. Константин Емельянович дал последний совет:
- Куда попало не бегите. Сразу схватят. По-моему, надо пробраться к текстильной фабрике Гайера. Постарайтесь встретить знакомого мастера. Он вам и поможет.
Несколько дней Кузнецов и Ворожцов ходили на работу в комбинезонах, сверху прикрытых одеждой пленных. Но убежать не удавалось.
Лишь на следующей неделе Александр сказал Аркадию:
- Ждать больше нечего. Завтра бежим...
Утром (это было девятого октября 1942 года) они простились с майором Белоусовым. И старый, закаленный в боях офицер не сдержался - заплакал.
- Ни пуха вам, ни пера, - сквозь слезы пожелал Константин Емельянович. - Надеюсь, что все будет хорошо. А обо мне не думайте. Но знайте, предателем не стану, не тому меня учили.
Стоял ранний час. Город лениво просыпался. Моросил дождь, осенний, назойливый, нудный. Тучи густым толстым слоем обложили небо на долгие часы.
Пошли трамваи. Первым из них показался тот, что всегда привлекал внимание горожан. Он не делал остановок, а катил прямо к месту. В нем, забитом до отказа, везли военнопленных. Возле обувной фабрики, дребезжа и скрежеща, остановился. С подножки соскочил охранник в клеенчатом плаще и басовито прокричал:
- Шнеллер!
Пленные быстро направились к фабрике. Дождь все усиливался. Александр Кузнецов задумался. Жесткий комок подкатил к горлу. Он вспомнил о товарище, оставшемся по ту сторону проволоки, и почти наяву ощутил тепло его рукопожатия. Доведется ли теперь встретиться?
Позади осталась проходная. Пленных распределили по рабочим участкам. Одни копали рвы, другие переносили бревна, третьи устанавливали гранитные поребрики и асфальтировали дорожки. А охранники, ежась от дождя, прижимались к стенке главного корпуса фабрики.
Кузнецов и Ворожцов таскали на носилках булыжник и внимательно следили за охранником, ожидая удобного момента.
Охранник прошел мимо, довольно глянул на солидную ношу. Он спешил укрыться от дождя под крышу.
Настал удобный момент.
Подойдя с носилками к столовой, Кузнецов сказал Ворожцову:
- Накладывай булыжник. Только помедленнее, не торопись...
А сам проник в помещение. Дернул створку окна на себя - оно не открылось, попробовал вторую - удача. Оставив носилки с кучей булыжника, Ворожцов, взволнованный, проник за ним в столовую.
- Снимай робу! - скомандовал Кузнецов.
Быстро, в считанные секунды, оба сбросили лагерные лохмотья и остались в темно-серых рабочих комбинезонах. Надели на головы буро-вишневые береты, которые прятали в карманах, и друг за другом спрыгнули с подоконника на тротуар.
Неужели свобода? Да, она! Прощайте колючая проволока на заборах, железные решетки на барачных окнах, голые нары...
С лопатами на плечах вразвалку тронулись по узенькой улице. Навстречу шел полицейский.
Как поступить? Поворачивать некуда. Друзья тревожно переглянулись.
- Пойдем прямо, - предложил Кузнецов.
Громко разговаривая, точно не замечая полицейского, друзья прошли мимо него.
Но куда дальше.? Конечно, на фабрику Гайера, к знакомому мастеру-поляку.
А как попасть на фабрику? Знакома лишь та часть Лодзи, по которой пленных возили на работу. На угловом каменном доме прочитали: "Адольф Гитлерштрассе". Ага, раз в честь Адольфа Гитлера, стало быть, улица не второстепенная. Она где-нибудь в центре. Недалеко от центра находится фабрика Гайера.
Беглецы юркнули в какой-то двор, поставили к стене лопаты, снова вышли на улицу. Часы на высоком островерхом костеле показывали двенадцать. Встретиться с мастером можно только после работы. Ровно через четыре часа.
Где же укрыться? Каждую минуту могут начаться поиски. Конвой, наверное, уже хватился.
А в это время среди лагерных начальников возник переполох. Узнав о побеге, они собрали пленных по тревоге и привезли в лагерь.
Посиневший от злости комендант стучал кулаком по столу, яростно кричал, то и дело вызывал подчиненных и с бранью выгонял их.
Эсэсовцы носились от барака к бараку. Через лагерные ворота один за другим пулей, вылетали мотоциклы.
Пленные поняли: кто-то сбежал. Некоторые быстро догадались - нет Кузнецова и Ворожцова, но фамилии их не называли. Друзья по бараку, соседи по строю молчали. Молчал и Константин Емельянович Белоусов. У него пела душа, сердце трепыхалось от радости, будто и он очутился на воле.
Комендант приказал собрать пленных и построить их побарачно. На лагерном плацу встали шесть колонн.
Комендант вышел на середину плаца и хриплым голосом объявил:
- Два часа назад сбежали пленные Кузнецов Александр и Ворожцов Аркадий. Мы, конечно, их поймаем и повесим у вас на глазах... А сейчас прошу сказать: кто из вас видел побег Кузнецова и Ворожцова?
Видевших не нашлось.
"Правильное решение: молчать и - точка, - обрадовался Константин Емельянович, когда увидел, что в свидетели не вызвался ни один человек. - А поймать их не удастся. Не для того они убежали".
Сделав крутой поворот, подкатил мотоцикл. Молодой офицер подбежал к шефу и что-то отрапортовал. Комендант сделал недовольную гримасу и отдал новое распоряжение.
Мотоцикл скрылся за ворогами лагеря. Подъехал второй. Белоусов по выражению лица коменданта понял, что ничего утешительного не привез и этот.
И тут Константин Емельянович заметил, что, кроме Александра Кузнецова и Аркадия Ворожцова, в строю нет рыжего, щуплого Федьки. Он всегда стоял неподалеку от Белоусова.
"Где же он может быть? - недоумевал Константин Емельянович. - Продался?"
Припомнилось: когда он и Александр Кузнецов лежали на верхних нарах и разговаривали о побеге, внизу спал рыжий Федька. Он, видимо, подслушал и донес, куда следует.
Высказав все, что требовалось для устрашения военнопленных, комендант скомандовал:
- Кто знал убежавших, - два шага вперед!
Из строя никто не вышел.
- Тогда обижайтесь на себя! - повысил голос комендант.
Зайдя с правого фланга, он тихой походкой пошел вдоль строя и, тыкая пальцем в грудь того, кого считал менее благонадежным, давал команду эсэсовцам - вывести этих людей на беседу.
Вывели и майора Белоусова.
Уже вечером, в сумерках, больной, малосильный Константин Емельянович вошел в тот же кабинет, в котором его тяжело, до потери сознания избили в тот день, когда заподозрили в подготовке к побегу из лагеря вместе с Александром Кузнецовым. За столом сидел тот же следователь. Бросив короткий взгляд на Белоусова, он, ухмыляясь, сказал:
- Получается так, что старые знакомые встречаются снова и на том же месте...
"Помнит. Помнит вражья морда, - горько подумал Белоусов. - Значит, повторится то же самое. Конец мне пришел".
Но то же самое не повторилось. Белоусова допрашивать не стали. Его усадили на диван. В кабинет следователя ввели Федьку рыжего, только что вернувшегося из сыскной поездки по городу.
- Ты этого человека знаешь? - спросил следователь, кивнув большой косматой головой на Белоусова.
- Знаю, и очень хорошо.
- Они дружили с Кузнецовым и Ворожцовым?
- Еще как дружили-то. Он для них был главным указчиком. Шептались целыми вечерами.
- И как ты думаешь: помогал он убежать из лагеря друзьям или не помогал?
- Конечно, помогал, - утвердительно ответил Федька.
- А ты видел, что я помогал, продажная шкура? - не утерпел Белоусов.
Соскочив с дивана, он подбежал к Федьке и плюнул ему в лицо.
Следователь пришел в бешенство.
- Кто вам разрешил вставать с места? Вы забыли, где находитесь, большевистский агитатор?
- Я не могу слушать подлые слова продажного человека, - отрезал Белоусов и сел на прежнее место.
За дверью в коридоре трелькнул электрозвонок, и двое выводных ввалились в кабинет.
- Выпороть его по первой статье. - Следователь показал пальцем на Белоусова. - Беседовать будем, когда он научится вежливости.
Выводные уволокли Константина Емельяновича, избили его так же, как и в прошлый раз, и принесли в барак на носилках. До утра он был без сознания. А когда очнулся, на весь барак крикнул:
- Федька рыжий - предатель. Берегитесь его.
С того дня Константин Емельянович не вставал с постели. Он трое суток харкал кровью, а на четвертые скончался.
Оставив лопаты во дворе, Александр Кузнецов и Аркадий Ворожцов свернули на тихую улицу, где приютился старый, обшарпанный костел. Здесь увидели хромого человека с метлой в руках.
- Подойдем? - спросил Кузнецов.
- Рискнем, - ответил Ворожцов.
Они решили сразу и откровенно признаться. Будь что будет. Но поговорить с хромым оказалось не так-то просто. Он плохо слышал.
- Мы русские, - сказал Кузнецов ему на ухо. - Бежали из лагеря. Помогите укрыться.
- Русские? - поляк перепугался. Но тут же понял все и засуетился, вглядываясь в пришельцев: - Ходьте, панове, за мной.
Он провел их во двор костела, открыл деревянную будку, заставленную ведрами, метлами, скребками. Туда вошли все трое. Прикрыли дверь.
- Так, говорите, русские? А кто из вас знает Петербург? - начал расспрашивать осмелевший старик.
- Оба знаем, - кивнул Кузнецов. - Только тише, папаша. Нас разыскивают...
Поляк погладил ладонью небритый подбородок и махнул рукой: дескать, не надо бояться, здесь надежное место.
- А я весь Петербург в строю исходил, - продолжал он. - Служил там действительную. И в Москве бывал.
- Тогда вы свой человек, - заметил Ворожцов.