До вечера оставшиеся в живых бояре, купцы и прочие уважаемые мужи города советовались, собираясь на уцелевших подворьях, чтобы под вечер вновь сойтись на вече. Три тысячи воинов, которых Новгород сумел выставить для него, не такое уж и грозное войско, но важно было то, что горожане выставили их добровольно, а значит, на этот полк князь мог теперь положиться.
"Главное, – сказал он себе, принимая под командование отряд новгородского ополчения, – что эти люди идут с тобой, а не против тебя". А когда воевода Смолятич скептически отозвался об этом воинстве, значительную часть которого составляли неопытные отроки, не постеснялся напомнить ему: "Так ведь лучшие, отмеченные в боях рубаки, пали под нашими же мечами". К тому же князь утешал себя тем, что под его знаменами выступали две тысячи дружинников, многие из которых служили ему еще с киевских времен, да полторы тысячи норманнов. С этим воинством он и двинулся тогда на Киев.
Правда, под сами стены града стольного не дошел, тоже остановился неподалеку отсюда, под Любечем, поскольку сюда же, только намного раньше, привел свое воинство и великий князь Святополк. Положение брата поначалу казалось более выгодным. За лагерем его войск располагалась городская крепость с киевским гарнизоном и вооруженными горожанами Любеча. А посреди крепости возвышался мощный замок, обнесенный бревенчатыми стенами и земляными валами да к тому же забитый всевозможным провиантом.
Почти три месяца стоял тогда Ярослав под Любечем и томил свои полки на берегу Днепра, не нападая на брата, но и не выпуская его из города и лагеря.
Возможно, он еще с неделю не решился бы дать битву киевлянам, если бы не угрозы новгородцев покинуть его лагерь, а вернувшись домой, "поведать новгородцам о срамоте этого похода под рукой трусливого князя". Но уж чего-чего, а срамоты Ярославу и так хватало, поэтому, суровыми устами воеводы Смолятича, он пригрозил изрубить всякого, кто решится оставить лагерь без его разрешения, и всякого, кто станет возводить напраслину на предводителей войска.
Но даже эта угроза не помогла – ополченцы роптали все ожесточеннее, и с этим уже нельзя было не считаться. Святополк тоже ждал его решения, расчетливо полагая, что большие потери понесет тот, кто решится напасть первым, поскольку его войску придется штурмовать лагерь противника. И потом, не он ведь пошел на Новгород, а новгородцы на него. При этом Святополку Окаянному, как нарек его со временем летописец, даже в голову не могло прийти, что каждый свободный час его брат использует для того, чтобы посидеть над пергаментами, на которых зарождались статьи составляемого им первого свода законов Руси, его Русской Правды.
Теперь, стоя под Любечем, князь все реже задумывался над событиями, произошедшими в Новгороде. Но всякий раз содрогался при мысли о том, к чему эта страшная сеча могла бы привести, если бы не примиривший его с горожанами поход на Киев. Он все отчетливее понимал, что появление в любом городе – в Киеве ли, Новгороде ли – варягов или иных наемников сразу же вызывает недовольство не только у горожан, но и у поселенцев окрестных сел. А значит, нужны законы, которые бы определяли те или иные особенности отношений между самими горожанами, то есть между боярами и челядниками, между воеводами, купцами и холопами, смердами; между всеми ими, вместе взятыми, с одной стороны, и дружинниками и наемниками – с другой.
"Если убьет муж мужа, – формулировал князь основы будущего устройства всех этих отношений, – то мстить брату за брата, или сыну за отца, либо отцу за сына, или братовому чаду, либо сестрину сыну. Аще не будет кто мстить, то сорок гривен за голову; аще будет русин, либо гридин, либо купчина, либо ябедник, либо мечник, аще изгой будет, либо словенин, то сорок гривен положить за него…"
Князь пытался сочинить такой устав, который бы вобрал в себя и неписаные правила, и установившееся право, и статьи законов, составленных когда-то князьями-предками. Причем последние статьи Ярослав дописывал уже в Киеве, после победы над Святополком, бежавшим с остатками своей дружины к печенегам.
Отпраздновав победу, князь устроил своему новгородскому войску пышные проводы, вручив каждому из воинов по десять гривен серебром, а воеводам, кроме денег, еще и торжественно вручил Устав из восемнадцати статей своеобразного рыцарского кодекса чести, по которому должны были жить отныне все города русские, и прежде всего Великий Новгород.
"И отпустих их всех домой, – опишет со временем эти проводы летописец, зная, что Ярослав лично проверит, занесено ли сие событие в хронику великого княжества, – и, дав им Правду и Устав списав, тако рекши им: по сей грамоте ходите, якох списах вам, такоже держите…"
"Помнят ли эти статьи знатные мужи Новгорода? – не раз задумывался князь. – Вершат ли по ним суды? Блюдут ли каноны дарованной им в день моего восшествия на киевский престол Русской Правды?".
В течение какого-то времени ему доносили из Новгорода, что переписчики Устав его размножают и все миром блюдут его, причем блюдут не только горожане и простолюдины, но и те, кто чинит суд над ними. Но со временем о статьях кодекса понемногу стали забывать, и город постепенно начал возвращаться к своим неписаным правилам, нравам и традициям. Однако Ярослава это уже не очень-то огорчало. Он был уверен, что, так или иначе, Устав дойдет до потомков, и многие поколения будут читать его статьи, сверяясь по ним, примеряя к их теперешней жизни.
Впрочем, все это уже в прошлом. А теперь он вновь оказался под Любечем, только уже в роли Святополка Окаянного.
"Интересно, какой Устав сочинит князь Мстислав, когда, разгромив мое войско, войдет в Киев?" – с горечью подумал Ярослав, посматривая в сторону спасительного Любеча.
28
Очередной кубок хмельного французского вина Гаральд намеревался опустошить уже в те минуты, когда отчетливо понимал: все, что ему позволено было природой выпить на этом шумном королевском пире, уже выпито. Но еще лучше понимал это сидевший рядом Гуннар Воитель. Получив знак от одной из придворных дам Сигрид, пышнотелой Весталии, он решительно перехватил руку юного принца:
– Что пить ты способен наравне с настоящими мужчинами – ты уже доказал, – произнес он, бесцеремонно отнимая у него бокал. – Но только запомни, что настоящий мужчина заявляет о себе не за пиршеским столом, а на поле битвы или в постели, тоже порой напоминающей поле битвы.
– А что, мы выступаем в поход против датчан? – с хмельной воинственностью уставился на него Гаральд. – Они идут на Сигтун? Я готов.
– В поход мы выступим утром.
– Против датчан?
– И против датчан тоже. Только ни одного глотка больше, – накрыл он бокал принца своей огромной, украшенной шрамом рукой. – Иначе утром не в состоянии будешь поднять меч.
– Но к утру я просплюсь, – обиженно объяснил Гаральд. Если бы на его бокал наложил ладонь кто-либо другой, принц возмутился бы, но рядом с ним сидел Гуннар Воитель, его наставник. Тот самый Гуннар Воитель, которому король Олаф не только доверил воинское воспитание, но и вверил саму судьбу своего сводного брата. Другое дело, что он не уловил иронии, когда, скабрезно улыбнувшись выглядывавшей из-за портьеры Весталии, наставник сказал:
– В эту ночь тебе вряд ли удастся поспать. Бывают ночи, которые тем и прекрасны, что они лишают нас сна. Хотя должны даровать его.
Гаральд непонимающе взглянул на Гуннара, затем признался, что ему непонятен смысл его слов, однако Воитель снисходительно похлопал его по плечу и предложил идти за ним.
– И не старайся ничего понимать. Все, что должно случиться у тебя этой ночью, случится само собой.
Охмелевшие гости шведского короля Улафа Шётконунга не обращали на них никакого внимания. Они наслаждались вином и весельем. Королевское застолье всегда напоминало им о божественных пиршествах Валгаллы.
Портьера, за которой пряталась Весталия, скрывала от глаз пирующих узенькую боковую дверь, ведущую к переходу, на уровне второго этажа, из одного дворца в другой.
– Принцесса уже вернулась? – спросил Гуннар эту придворную даму, тоже происходившую из рода одного из богатых шведских ярлов.
– Вернулась.
– А ее женихи?
– Пиршествуют в ее Девственном замке, – указала она на огни, открывавшиеся из окна-бойницы.
В столице все знали, что Девственный замок – приданое Сигрид Веселой. Он построен был на соседней скале, на деньги отца принцессы, и никто из мужчин, кроме ее мужа, не смел входить в апартаменты королевы, а значит, и в сам замок. Даже охрану его осуществлял небольшой отряд лучниц, которых Сигрид называла "норманнскими жрицами смерти".
– Она так никому и не отдала своего предпочтения?
– Все женихи уверены, что свой выбор принцесса сделает завтра утром.
– А как будет на самом деле?
– На самом деле она уже сделала его. Вот только убедиться в этом женихи смогут в полночь, – загадочно как-то улыбнулась Весталия.
Она шла между Гуннаром и принцем, не стесняясь воспалять движением своих бедер того и другого. Руки ее, вырваться из которых теперь уже было невозможно, покоились на талиях обоих мужчин, хотя она знала, что в эту ночь выбор Сигрид пал на юного норвежского принца, ей же дарованы ласки Гуннара Воителя.
– Понятно, женихи принцессы уедут ни с чем, – высказал свою догадку Гаральд.
Уже после второго бокала вина он вспомнил о красавице-вдове и почувствовал, что в сердце его загорается нечто, подобное страсти. Причем страсти не вообще, а именно к этой женщине, к Сигрид Веселой, к принцессе. Гаральд не сомневался, что у вдовы-невесты много поклонников, как не сомневался и в том, что их действительно должно быть великое множество – иначе какая же она принцесса? И в кого еще должен влюбляться викинг, как не в одну из принцесс? А если уж с принцессой ничего не выйдет – тогда, конечно… Тогда уж нужно влюбляться, в какую придется.
Стоит ли удивляться, что и ему, принцу норвежскому, тоже понравилась принцесса? К счастью, она это заметила и даже сама стала оказывать ему знаки внимания. Теперь Гаральд понимал, что его ведут на свидание к принцессе, и в душе потешался над Гуннаром и Весталией, считавшими, что это окажется для него полнейшей неожиданностью.
– Сколько же всего женихов прибыло к принцессе? – спросил он, в очередной раз ощущая прикосновение к своему бедру крутого, теплого бедра придворной дамы.
– Многовато. И еще могут прибыть.
– И что, никто из них не вызвал другого на поединок?
– Ты бы непременно вызвал? – задиристо хохотнула Весталия. – Причем всех сразу?
– По одному тоже перебил бы.
– Тогда им очень повезло, что в числе женихов нет принца норвежского. И вообще, снизойдите к ним, принц. Пусть пока что живут… надеждами.
– Жаль, что принцесса намного старше меня, – хмельно сокрушался Гаральд, – и что я слишком молод.
– Именно то, что ты слишком юн, принцессу как раз и радует, – прямо ответила Весталия. Кому при дворе короля Швеции не было известно, что все юноши, которые когда-либо оказывались в покоях Сигрид, проходили через эту ее доверенную даму? Причем многие проходили даже через ее постель. – Если признаться честно, глядя на раздетую Сигрид, мне и самой не раз приходилось жалеть, что я не мужчина, так что вам, принц, несказанно повезло. В отличие от всех остальных воздыхателей.
– Но кто же из них все-таки?.. – с едва приглушенной ревностью в голосе молвил Гаральд.
– Никто, – решительно прерывает его первая дама двора, давая понять, что она знает нечто такое, что неизвестно никому другому.
Они преодолели длинный переход и вошли в покои Сигрид. Здесь она приказала Гуннару остаться и ждать ее возвращения.
– Только не вздумай что-то там лопотать в присутствии Сигрид о своем юном возрасте, – строго дергает принца за предплечье первая дама двора, – она этого не терпит.
– А что говорить?
– Кому здесь нужны твои слова, юноша неоперенный? Покажи, что ты настоящий мужчина, – вот что от тебя здесь требуется. Разденешься в предпокое. Как только войдешь в спальню принцессы, сразу ложись, Сигрид уже ждет тебя.
– А ты войдешь вместе со мной? – растерянно спрашивает Гаральд. К первой даме двора он относился теперь как к своей сообщнице, явно рассчитывая на ее помощь.
– Не слишком ли многовато для первой ночи – сразу две таких женщины? – едва слышно смеется Весталия, игриво подталкивая парнишку плечом к двери. – Не сомневайся, принцесса насытится тобой очень быстро, вот тогда, может быть, что-нибудь и мне перепадет с королевского стола. А пока что придется довольствоваться бычьими нежностями Гуннара.
Весталия ввела парнишку в прихожую и уже намеревалась уйти, но, видя, что тот в нерешительности остановился посреди небольшого, едва освещенного огнем угасающего камина помещения, вернулась. Заставила опустошить лишь на четверть наполненный кубок, затем почти насильно сорвала с него куртку, принудила снять сапоги… Отойдя в сторону двери, понаблюдала из темноты, как он окончательно разоблачится. Но когда Гаральд остался в чем мать родила и вновь принялся нерешительно топтаться у двери, вернулась к нему.
– Подожди, горе ты мое. Дай помогу, а то еще, чего доброго, опозоришься.
Теплой влажной рукой Весталия провела по самому сокровенному, что есть у мужчины, а затем резко присела и принялась ласкать его губами. Ощущение показалось юному принцу настолько благостным, что в порыве страсти он обхватил голову женщины и готов был впасть в полное забытье, однако первая дама двора резко оттолкнула его, а затем вполголоса, но довольно угрожающе проговорила: "Но-но, не для того тебя привели сюда, чтобы ты истекал мужской силой, лаская придворных дам; хочешь, чтобы и мы с тобой оказались в Девственном замке?" – и подтолкнула его к двери.
– Как же долго тебя вели сюда, – почти раздраженно проговорила Сигрид, хватая его за руку прямо у двери. – Неужели упрямился?
– Нет, хотел увидеться с вами, принцесса.
– Это вне спальни я принцесса, – страстно объяснила ему Сигрид, – а здесь я обычная женщина, запомни это, мужчина! – И, повалив юношу на кровать, с какой-то особой яростью взобралась на него.
…Обессиленный, Гаральд на какое-то время забылся в полусне, но к реальности его вернули голоса, доносившиеся из-за стен дворца. Когда он окончательно пришел в себя, то увидел, что, совершенно оголенная, Сигрид стоит у окна, которое озаряется странным багровым пламенем. Что это пламя не является отражением пламени ни одного из двух каминов, это принц норвежский понял сразу. С трудом поднявшись с кровати – все тело его ныло так, словно он сутки напролет рубил дрова или рубился в битве, – Гаральд, к своему изумлению, увидел, что это в окне отражается пламя большого костра, разведенного рядом со зданием на скале.
– Вы хотите сжечь свой Девственный замок?! – удивленно спросил он, останавливаясь рядом с принцессой-вдовой. В то же время он увидел, как дверь приоткрылась и чья-то женская, скорее всего, Весталии, фигура исчезла в ее проеме.
– Хочу, естественно, – спокойно ответила Сигрид, воинственно упираясь руками в бедра.
– А женихи, которые там пировали, они что, успеют спастись?
– Не для того я пожертвовала своим замком, чтобы хоть один из этих надоедливых самцов спасся, – проворчала она. – Засовы там прочные.
– Значит, огонь этого костра неминуемо перекинется на дворец?!
– Успокойся, не перекинется. Я сказало, что мне хотелось бы сжечь этот набитый женихами замок, как в свое время сожгла его моя предшественница, Сигрид Гордая. Но из этого не следует, что я действительно его сожгу.
– Не дает покоя слава Сигрид-Убийцы?
– Да, не дает, однако тебя это уже не касается, – холодно ответила принцесса и, присев у охваченного кровавым багрянцем окна, принялась ласкать юношу губами.
Она проделывала это с такой же страстью, с какой еще недавно припадала к "детородной тайне", посвящая его в мужчины, первая дама "вдовьего двора" Весталия и с какой этой ночью зажигала его в постели всякий раз, когда он некстати остывал, сама принцесса. Судьба Девственного замка, как и судьба некстати объявившихся женихов, ее больше не интересовала .